degausser

      Снова бежит, не выпуская контейнера с салатом из руки. Сжимает рефлекторно, забыв о нём. На переднем плане только саднящая боль, не перестающая петь во всём его теле. Но он продолжает бежать. Мимо домов вниз по улице, мимо круглосуточного супермаркета с кассиром за стойкой, мимо пустых остановок. Здесь есть жизнь – валяются окурки, брошюрки, мелкий мусор из-под упаковок от сладостей. Везде пахнет по-разному. Основная ступень аромата оседает полотном влажного асфальта с землёй. Рядом с городскими мусорными вёдрами пахнет гнилью из-за выкинутого кем-то мусора из дома. От пустой остановки тянется шлейф догорающей сигареты, должно быть, кто-то уехал на последнем рейсе автобуса. А сколько сейчас времени? Не важно. Он чувствует холод не изнутри, его кожу жжёт ветер. Дышать легче. Но лёгкие сжимает огнём одышка, а ноги безвольно проваливаются от каждого рывка. Замедляется шаг за шагом, врезаясь в стену, и забегает в узкий закоулок между многоквартирными домами. Идиотом стоит, с контейнером и камерой по разным рукам, упираясь плечом в холодный, как будто мокрый, кирпич. Передышка минуту, чтобы на подгибающихся ногах процарапать плечом стену, внутрь тупикового закоулка, и сползти вниз, вмазав себя лопатками в кирпичи. Руки безвольно лежат по бокам от бёдер, но раскинуть ноги здесь не получится. Узко. Носками ботинок упирается в дом напротив, с мыслью перебраться к самой дальней, закрывающей этот карман, стене. Позже. Запрокидывает макушку, слегка ударяясь ею, и прикрывает глаза. Всего на пару мгновений. Завершает в своей голове прошедшие минут пять назад события. Или десять минут? Не знает. Казалось, бежал он вечность. Страх от его родного, реального мира, придал сил. Ещё полиции не хватало. Там должно было быть достаточно темно, чтобы его не разглядели. Может, хозяин дома мухлевал? Никакую полицию он не вызвал. Должно быть, вышел взять что-то и испугался. Они оба были напуганы. Но он счастлив. Живой человек. Настоящий. Он смог выбраться. И он записал переход на камеру.       – Твою мать… – Рука дрожит, когда он поднимает камеру и разворачивает к себе. – Это было кошмарно. Просто ужас. Выглядело, как подстава со стороны коллектива. Или этого старпёра ГоловыМертвеца. Ещё и окно разбил этому человеку, какой ужас… Надеюсь, он не смотрит ютуб.       Смеётся. Тихо, но искренне. Это было не хуже всего того, через что он успел пройти в своей жизни. Встряска от монотонности его серых дней. Жизнь заиграла по-новому, когда он был вынужден пройти по большому спектру своих эмоций. Да, пожалуй, свой нервный срыв на мосту он вырежет. И почему Администратор не погнался за ним? Он был уязвим, загнан в угол. Не думает, что бегал настолько быстро, чтобы существо, умеющее за миллисекунду перемещаться на дальние расстояния, не смогло бы его настичь. Это было приветствием? Да с какой стати. Что же такого важного могло быть у Администратора, чтобы был упущен шанс поймать беглеца. Подстрекатель отвлекал внимание? Какая уже разница. Главное, что он одержал свою собственную маленькую победу. И проник в чужой дом. Разбил окно. Своровал еду. Не сдерживает смешок.       – Я украл у него салат и творог. – Показывает контейнер и прокручивает в руке. – Ещё и пожаловался, какой у него вышел отвратительный цезарь. Он ещё и томаты не добавил, дикарь. За окно, конечно, извини, мужик.       Выключает запись и, не сдерживая сопение с недовольным вздохом, переползает к закрывающей закоулок стене. Вытягивает ноги, шипя, когда мышцы в них расслабляются. Кладёт по левую сторону от своего бедра контейнер с камерой и смотрит вниз, на свою руку. Пара тёмных точек от битого стекла с царапинами смазались кровью по его кисти. Смотрит ниже. Футболка разорвана на одном боку, и он растягивает дыру подрагивающими пальцами. По его коже растянулась почти чёрная, неровная полоса от запёкшейся крови. Она жгучая. От неё разводы крови по коже, пятна на футболке и испорченное настроение. Надо обработать, но ему всё равно. Хочется, чтобы она перестала болеть. Прикрывает футболкой назад, пряча от своих глаз. Джинсы разодраны у колена. Где-то там, за его сдавленными тугой болью, бёдрами, крутит ноги в районе коленей и ноет в лодыжках. Пятки отбиты от бега в сандалиях и неприятно гудят. Надо дорвать штанину на другой ноге и тогда можно не мараться с зашиванием. Спину, от лопаток до поясницы, не перестаёт сжимать до затруднённых вдохов. Сердце больше не колотится как бешенное, отзываясь громом в его голове. Над ним, наверху, чистое небо, без облаков, с редкими звёздами, поместившимися между стен узкого закоулка. Свет от города не даёт им рассыпаться блёстками по тьме, но он радуется и тому малому кусочку его свободы от неизведанного. Сейчас он свободен. И он чувствует, как его голову ведёт в сторону до тошноты. Закрывает глаза, делая один оборот, второй, чтобы снова открыть их и вцепиться во что-то менее просторное. Кривые кирпичи стен выдерживают его взгляд, которым он вцепился, изучая каждую неровность. И покрывается холодным потом.       – Ещё сблевать мне здесь не хватало… – Тошнота сдавливает его горло, не давая дышать. В желудке не было ничего с прошлого дня, когда он выходил на эту авантюру. Избавился от одного, добивает другое, и он всхлипывает. – Господи, хватит, пожалуйста…       Стало очень холодно. Своим задом он наконец-то замечает, как, на самом деле, здесь холодно. Кровь отливает от головы, забирая с собой возможность видеть, слышать, и нагло вырывает из него осязание. Есть тьма, от которой он бежал, звон в ушах и леденящее покалывание в руках, ногах. Рыскает рукой по бокам, стараясь найти конец закоулка, чтобы убедиться, что он ещё здесь. Не исчез. Но не чувствует ничего, кроме холода игл. Паники нет. Только смирение. Не понимает, открыты ли его глаза, или он смотрит в эту тьму, что никак не может отпустить его. Со смирением приходит спокойствие. Если он умирает это хорошо. Значит, всё закончится. Он не станет сумасшедшим. Больше не придётся проходить через борьбу с неизведанным. Не надо будет разбираться, почему Привычка позволяет ему слишком много. Загадки от всех наконец-то закончатся. И он умрёт неизвестно где в самом ужасном виде – раскинувшись в подворотне с творогом в кармане драных джинсов и контейнером украденного салата сбоку. Его тело выглядит ужасно, оно нелепо и в порезах, голова не мыта вторую неделю, но волосы всё ещё держат форму из-за своей густоты. Хоть бороду он находит силы поддерживать в аккуратном виде. Забитая собака. Слабо улыбается, в мыслях добавляя, что не хватает поблизости полной до краёв помойки. Свобода звёздного неба забирает его к себе.       Но его бросает вниз с грохотом, с ужасной болью в голове. Сжимается, цепляясь руками за свои волосы и упираясь лбом в подогнувшиеся колени. Слух возвращается с теплом по ушам, а зрение идёт рябью, когда он приоткрывает свои глаза через прострелы по его вискам, затылку, лбу. В животе урчит голод, сжимая его желудок в кулак. И он, озверев, ковыряет крышку контейнера трясущимися руками, чтобы схватить всё сразу и запихнуть в свой рот. Листья салата норовят упасть из его пальцев, а сыр предательски рассыпается по земле и его футболке со штанами. Но он подбирает тёртые ломтики с одежды. Откидывает пустой контейнер и достаёт потеплевший творог. Разрывает упаковку, сразу съедая рассыпчатое безвкусное зерно.       Он был голоден. Он давно не ел. Не хватает воды. Не хватает его кровати и одеяла. Надо идти домой. Какая досада, это была не смерть. Боль в его голове отпускает свои тиски, смещая внимание на холод вокруг. Пора уходить. Камера спасительным буйком тянет руку вниз. Оставляет свой перевал, выходя наружу и сразу прикрывая глаза ладонью от света фонарного столба.       – И где я, блять?       Телефона при нём нет. Кошелька при нём нет. И творога в кармане тоже больше нет. Дела обстоят неважно. Где-то позади был супермаркет. Нет, лучше не надо. Если тот мужик всё же вызвал полицию, то там ему делать нечего. Сил на разбирательства нет. Нужен душ и тёплая кровать, чтобы зарыться в одеяло и не вылезать оттуда неделю. Месяц. Год. Идёт вдоль улицы дальше, разбирая названия улиц. Вот он на Бакхед-авеню. Ничего ему не говорит. Какой-то творческий проезд? Здесь музеи, рестораны. Закрытые. Сколько же сейчас времени? Ему нужны люди. Ни на одной вывеске не сказано, где же, чёрт возьми, он сейчас находится. Он не знает эти улицы. Позади остаются парк, очередные парковки и куча закрытых торговых центров с надписями «Бакхед-авеню». Очередная проблема в его жизни. Услышит ли его Привычка, если он сильно-сильно захочет увидеть его и позовёт? Настроения разбираться в ситуации нет, он согласен получить очередной пинок назад и оказаться дома. А если снова оказаться в параллельном мире? Как долго он сможет перемещаться туда-сюда? И где носит Подстрекателя, когда его рука помощи нужна, как никогда? А может…       Тогда, на мосту, он задумался о самоубийстве после слов Джеффа. Очень рисковый шаг. Но он так сильно хочет домой. Тогда же Привычка уговаривал его не делать этого. С какой это стати ему не делать этого? Чтобы эгоистичный план Подстрекателя уйти от коллектива воплотился в реальность? Приятно, что Подстрекатель сотрудничает с ним, иногда помогая, но ради какой цели он это делает? Потому что Подстрекателю нужен сосуд, в котором он сможет жить. Чёрт возьми, он помнит, как его сердце упало вниз, когда он увидел самого себя напротив. Никто не спрашивает, чего именно хочет он. Это он выполняет все пожелания остальных. Найди дневник, пляши под мою дудку, шарахаясь от каждого звука, слушайся моих наставлений, верь самому себе, в конце концов. Всё, чего хочет он – счастливая жизнь. Обычное человеческое желание. Чем он мог заслужить такую судьбу? Чем заслужил такую судьбу Майло? Его мать сумасшедшая, вместо защиты, увела за собой в ад. Она не смогла тащить свой крест в одиночку. Но он не такой. С него достаточно. Его жизнь зависит от настроения этих безумных существ, от их желаний. Он перестал жить. Это не жизнь. Так, существование лабораторной крысы. Его тело, побитое, изрезанное, всё в синяках, измученное недосыпом, недоеданием нескончаемым стрессом, не достанется ни одному из этих тварей.       Проходит мимо таблички для собачников с напоминанием убирать дерьмо за своими питомцами и останавливается. За поворотом от очередного бизнес-центра стоит многоэтажная парковка. Семь этажей. Горит свет, там, внутри, стоят машины. Но есть и пустые места. Вокруг тишина.       Он не сможет жить, как раньше. Погряз с головы до ног в кошмаре. Но ещё не захлебнулся. Зачем же он так долго продолжает тянуть то, что уже потеряно? Наблюдатель говорил, что он часть фигурок от шахматной доски. Он пешка. Но больше подходит шашка, которая, дойдя до конца, станет дамкой. Нет. Не бывать этому. Кто Подстрекатель вообще такой? Откуда есть уверенность, что Подстрекатель не будет терроризировать людей, как Администратор? Вся речь Подстрекателя, это грёбанные загадки, понять смысл которых он до сих пор не может. Подстрекателю нужно просто уйти от коллектива? Но зачем? Вряд ли Подстрекатель добродетель, жаждущий покоя и мирного существования. Что, если он вдвойне хуже Привычки? Привычка простое существо, не надо много ума, чтобы понять, чего хочет Привычка, а Подстрекатель умеет хитрить. Подстрекатель опаснее. Его вред может быть хуже вреда Администратора.       Обходит большие мусорные баки, залитые краской для граффити. Заглядывает в проход парковки через приоткрытые металлические двери. Никого нет, только автомобили, пустая корзина на колёсиках и ещё один мусорный бак. И ничего его не останавливает. Да и кому, на самом-то деле, важна его жизнь? Он потерял всё, кроме самого себя. У него остался только он сам. Самое дорогое, самое ценное, что осталось при нём. Он есть конечная точка потери самого себя, и сейчас он на перепутье. Оборвать всё здесь и сейчас или продолжить следовать протоптанной тысячи, как бы не миллионы раз, тропе. Сомневается, что у него будут силы не поддаваться на манипуляции Подстрекателя и коллектива, чтобы продолжать свою жизнь… Нет, не жизнь. Лишённое смысла и надежд существование. К чему ему скрываться? Незачем.       Идёт, перебирая ногами по склону въездов. Не замечает, как позади остаётся первый пролёт. Второй. Чуть сжимает руку, убеждаясь, что камера всё ещё при нём.       Хватит решать за него. Он сам себе голова и эта отвратительная помощь от Подстрекателя только унижает его. Лабораторная крыска, кролик для опытов, бродячая собака, попавшая по несчастливой случайности на космодром и закрытая в банке для полёта в неизвестность. И ему стыдно за те слова самому себе, напуганному и злому, потерянному. Доверяй Подстрекателю. Я же ещё жив, и ты будешь жив. Ложь. Обрекает самого себя на принудительную виселицу. А был ли тогда шанс изменить всё? Скорее нет, чем да. И даже если кто-то из коллектива, или Подстрекатель, или Привычка, или Бог знает кто ещё, остановят его сейчас, он не будет рад этому. Лучше бы всё закончилось ещё в закоулке, делать самому такой шаг сложно. Страшно. Неопределённость вперемешку с неизвестностью завораживают.       Предпоследний этаж встречает его обнимающим прохладным ветром, смахивающим волосы и нежно целующим в лоб. Он замёрз. Но это кажется ему самым приятным, что было за все года. Прощальный жест его мира, ожидающего этого решения. За свободу приходится платить. И его валюта – жизнь. Ничего другого нет, он нищий, и отдаёт то, что бесценно. Никому не нужно, но имеющее неизмеримый для него вес. Драгоценность. На камере осталась половина заряда с её крайнего запуска. Этот будет последний. Было бы символичнее, будь его меньше, тогда бы камера умерла вместе с ним. А так, будет лежать недалеко от его переломанного тела, записывая его хрипы в худшем случае. Нажимает кнопку записи, снимая свой последний пролёт, в конце которого обрезан потолком путь к звёздному небу.       – И, неся крест свой, восхожу я на Голгофу.       Его шаги тихие, не отвлекающие покой автомобилей и мерное гудение ламп. По углам мигают красными лампочками скрытые камеры видеонаблюдения, отпечатывая в себе предстоящий самосуд потерявшего надежду несчастного, забытого миром человека. Увидит ли когда-нибудь его мать сообщение о неопознанном теле? Будет ли он похоронен под своим именем? Он оставит свою жизнь в неизвестности, неведении, чтобы уйти в более покрытое мраком место. И он подходит к пустующему парковочному месту, смотря вниз.       – Я устал. Устал жить взаперти. Устал бояться сделать что-то не так, обрекая себя на очередной кошмар. Я не хочу становиться монстром. Не хочу подчиняться этим тварям. Я не хочу зависеть больше ни от кого. У меня забрали волю, забрали желание жить. Меня сломали раньше, чем было задумано Подстрекателем. Я запутан. Напуган. Меня пугает, что тогда, с Привычкой, я хотел большего. Я настолько отчаялся от своего одиночества, что мне было всё равно, что и с кем. Я пал ниже, чем думал.       Держится за стену, перекидывая ноги через борт парковки, и сидит, смотря вперёд. Снимает ночной город. Не хочет показывать своего лица. это обезличенная предсмертная записка для самого себя. Возможно, в полиции посмеются с его записей, пока будут клепать заявку о неизвестном теле.       – Я и не думал, что моя прогулка закончится вот так. – Улыбается, глумясь над самим собой. – Казалось бы, так много чего хочу сказать, но слова не идут. Дела плохи, что сказать ещё. Я без денег, без возможности позвонить кому-то, потому что просто некому. Я не знаю, где нахожусь. Не знаю, как бы я добирался до дома без гроша в кармане, где бы ночевал, что ел бы. Могу продолжать прыгать в эти измерения, но я не хочу. Я не хочу становиться будущим собой. Безумным. Вонючим. Верящим каждому приказу Подстрекателя. То буду уже не я.       Болтает ногами, постукивая пятками по борту. Его бок продолжает саднить, когда он горбится, прижимаясь плечом к стене. Но заполняющий всё вокруг холод ночи, приближающейся к утру, обезболивает.       – Дураком жил, дураком помру.       Злость. Он жил во лжи. Чужой, собственной. Бесконечные недоговорки, неясность будущего, загадки одна за другой. Кто он есть во всём этом?       – Я не хочу быть расходным материалом. Они хотят моё тело, мои возможности в этом мире. Я их грёбанный инструмент, с которым они обходятся плохо. Я сломался. Я проржавел. И я самолично отправлю себя в отходы, не давая им их надуманной вседозволенности. Это единственный выход.       Боится. Снова он заложник собственного страха. Но это должно произойти. Нельзя давать заднюю.       – Я падал уже сотню раз. Как человек, как личность. Падал и собой на землю. Сколько раз моя спина считала собой падения? Этот раз будет последним. Самым ярким. Финальной фанфарой. Последней нотой моей польки Мефистофеля.       И он смотрит вниз. Замирает. Чувствует задом ребро бетонного борта под собой, которое врезается ему в кожу. Чувствует плечом гладкую стену под ним. Чувствует, как по его стопам пробегает ветерок из-за свисающих сандалий. Этот страх ему знаком очень хорошо. Животный, лишающий разума. Коряво сползает назад, задевая собой все выступы, и бежит. Бежит, бежит, бежит. Снова убегает. Безрассудно. Главное, подальше. Но ему некуда бежать.       Внизу ад. Вниз нельзя. Нельзя отдавать себя в руки этому чудовищу. Нельзя противоречить самому себе. Оно ждёт его. Пришло на плач загнанного в капкан животного. И он бежит внутрь парковки. Подальше от спуска вниз. Где-то должен быть второй выход. Не для автомобилей. И жизнь даст ему самый главный подарок этого вечера – заперт здесь он не будет.       Но жизнь в самом своём естестве беспристрастна. Он забыл, что чёрная полоса будет до конца дней его. До последней секунды. Решётчатая дверь закрыта на слишком задорно звенящий замок. Оборачивается, смотрит через камеру на дальний край парковки. Он один на этаже. Пока что.       – Я не буду спускаться вниз там же. – Безрезультатно трясёт дверь, ударяя по сетке кулаком в конце. – Сука!       Минуту назад он был готов убить себя, чтобы сейчас бороться за свою жизнь снова. И с какими оправданиями?       – Твою мать, это какая-то шутка.       Что этим чудовищам нельзя отдаваться из принципа.       – Я не могу оставаться на этом этаже вечность.       Страх перехватывает злоба. И он наступательно шагает в сторону спуска. Смотрит вниз, там, по склону, всё то же самое, что было до прихода сюда. Никого лишнего. Ничего странного. Оно ждёт его внизу.       – Ну и хуй с тобой!       И он бежит вниз. Ещё один пролёт. Третий.       – Уёбок. – Вырывается на выдохе, пока он делает очередной поворот.       Пятый.       – Как будто мне есть, что терять, сукин ты сын. – Воздуха уже начинает не хватать.       Седьмой.       – Что же ты мне сделаешь, урод. – Сбавляет шаг от слабеющих ног.       Десятый.       – А ну иди сюда. – Переходит на широкий шаг, с трудом хватая ртом воздух. Задыхается.       Двенадцатый.       – Твою мать, да сколько ещё мне бежать.       Упирается ладонью в стену, пытаясь отдышаться. Снова всё начинает болеть, но теперь ему не холодно. Его дыхание эхом разносится по просторной парковке, резонируя с громким гудком лампы. Выглядывает из окна вниз. Он всё ещё на седьмом этаже. Не сдвинулся ни на метр. Смотрит через камеру.       – О нет… – Помехами идёт всё, на что бы он ни навёл. – Опять?       Он уверен, что с ним начали играться.       – Теперь я должен прыгать в любом случае? Да ну вас нахуй всех! – Кричит. – Просто дайте мне попасть домой, уроды! Вы меня заебали!       Подлетает к автомобилю, пиная его в бампер. Ещё раз. И ещё. Пока бампер не слетает от корпуса автомобиля.       – И что дальше? – Подбирает, чтобы замахнуться и разбить лобовое стекло. Чтобы поцарапать гладкое покрытие капота. Чтобы разнести этот автомобиль к чёртовой матери. – Выкинете меня снова назад, когда я крушу всё, что вижу?!       Бьёт снова, снося боковые зеркала и корёжа передние дверцы.       – Нахуй вас!       Устаёт. Отбрасывает в сторону бампер и бьёт ногой снова. Дверца покрывается вмятинами от ударов.       – Я разнесу здесь всё! – Жалеет, что его сандалии мягкие, без каблука. Сил в его ногах не так много, чтобы справиться с целой дверцей. – Сломаю всё так же, как и вы сломали меня!       Выдыхается. Не хватает того ветерка, что ласково обнимал его. И он садится рядом, упираясь спиной в машину. В нетронутую дверцу у заднего колеса.       – Как же мне надоело это.       – Ной!