degausser

      Сидит, сложа руки у лба в мольбе. Острые локти до боли промяли колени, которые уже стягивало тянущее напряжение. Мышцы затекли от его гротескной позы горя – забившийся в угол мальчик, прячущийся от кошмаров своих мыслей.       Не может прекратить возвращаться во вчерашний вечер.       Безвкусная влага чужого рта. Пальцы сжимают шею под его острой челюстью. Кажется, он сам вжимается в сильное тело напротив. Но рука у шеи держала его на месте. Все губы в слюне, ужасно мокро, они скользят друг о друга, и он не может остановиться хватать каждое движение. Вкуса не было. Он безвкусный, пресный. Стал следить за собой, машинально водя щёткой по зубам после завтрака в час дня. Он успокоился под покровительством его будущей смерти в лице Подстрекателя, а Привычка... Он не знает, как охарактеризовать его. Привычка ничем не пах. Дело в этой реальности, в доме костюмированного тощего выродка? Эван сильно поменялся после воздействия... духа? Демона? Он так и не спросил у Привычки, что он такое, не хотел спускать крючок его импульсивности. Уже и так было сделано много ошибок, всё идёт по спирали, с новым кругом которой события приобретают противоположные значения. И он теряется. Теряется, когда не может оттолкнуть от себя, а позволяет напирать и диктовать ему условия игры. Теряется в собственных принципах. Усталость спадает с его плеч камнем, когда ему остаётся только повиноваться, застрять в происходящем, плыть по течению. Он бы не назвал это течением, так, тягучий ручеёк из застоявшегося пруда, вытекающий вязкой нугой.       Голова идёт кругом, его мутит.       Размыкает свои вознесённые в мольбе ладони, запуская пальцы в чёлку и стягивая её вниз, желая оторвать вместе с кожей. Оттягивает её ниже, словно кожуру с варёной картошки, чтобы потом вырезать глазки на оставшемся голом лице. Страшно. Он опустошён. Слёз нет, осталась только дыра в груди, и он жалеет, что метафорическая, а не от пули или рук Привычки.       Взгляд расфокусирован. Тошнота застревает в горле.       Другая ладонь легла на его грудь, вжимая в стену ещё сильнее. Он сжал свою сумку, не забывая, что там находится дневник. Не забывая, что доверять нельзя даже себе. Не забывая, с чего он начинал. Не забывая своего разочарованного взгляда в будущей версии себя, когда мир с красного зарева сменился на лиловое спокойствие. Не забывая, что он изменился и изменится больше. Не забывая, что всё решено за него уже давно. Он хотел быть тем Ноем, что только осознал, в какой заднице он оказался, но продолжал идти своей дорогой по деревянному мосту, пока его, промежуточного, не вытолкнули с потерянным этим бездарем журналом. Помоги себе сам. Спасибо. Пожалуйста. Привычка выбивает его из вернувшегося разума назад в тот самый пруд, в тот застойный ручеёк, где время перестаёт идти дальше. Его кусают в шею. Руки, сжимающей горло, больше нет. Есть тупая и резкая боль, есть горячий язык и мокрые губы. Есть ветерок, оседающий холодком на его уже красных обслюнявленных губах. Глаза больше не закрывает – смотрит перед собой пустым взглядом. Здесь не по своей воле. Он снова в мире Привычки, где без конца теряется, но, в конечном итоге, напарывается на него из раза в раз. И теперь, когда что-то резко меняется, он надеется видеть этого мучителя, этого поганого ублюдка, мудака, этого убийцу, сломавшего жизнь Эвана, Винсента, Джеффа. Возможно, Джефф был прав. Стоило убить себя, пока всё не закрутилось дальше. Сломать этот сценарий. Закончить раз и навсегда. Но он тает под пальцами, оставляющими жгучие следы на его боках. Хочется взять его за плечи, или запустить ладонь в волосы, чтобы сжать их. Или приподнять свою ногу к его бедру, давая больше доступа. Показывая свою доступность. Ему так не хватает этого. Кажется, его хотят. Он теряется снова, готовый начать с воплощения мысли о своих руках. Вспоминает о сумке на плече, трезвеет.       Волосы щекочут переносицу, и он чешется.       Не знает, что он чувствует на самом деле. Внутренняя пустота перекрывает всю панику внутри него. Так начинается безумие. Позже из этой дыры как из рога изобилия растечётся всё его естество, даруя спутанность мыслей и шальной огонёк в глазах. Свет горит, но никого нет дома. Ему страшно. До одури страшно. Осознание не доводит до добра. Ради этого Ева послушала змея? Чтобы теперь Ной Максвелл из и без того гонимого стал добровольцем, идущим на верную гибель бодрым шагом под ликующий возглас ненависти со всех сторон? Он сам себя ненавидит, его ненавидят все его знакомые - друзей больше нет - его ненавидят эти твари и только обезумевший Ной с нелепой чёлкой перестал лупить его за несогласие с судьбой. Только Подстрекатель продолжает вести за ручку семимильными шагами из ада в лимб. Только Привычка угрожал ему расправой, действуя совершенно полярным способом.       Воспоминание начинает душить. Смешивается с тошнотой.       Ладонь Привычки накрывает сжатую до дрожи руку с сумкой. Он давится воздухом, думая, что сейчас Привычка точно откусит ему ухо, либо расколет череп о стену за его спиной. Смотря, в каком настроении он сегодня. Глаза не закрывает, наоборот опускает, чтобы встретиться взглядом с Привычкой. Он сбил его раздражающую, такую же ублюдскую, как сам Привычка, кепку, когда они сцепились как две злобные дикие суки за кусок мяса. Он думал, что ему крышка, но, почувствовав тепло у рта, рефлекторно закрыл глаза, поддаваясь.       Он не хочет больше видеть. Он не хочет больше слышать ничего о его положении. Он не хочет говорить. Он боится признаваться себе во всём. Он отпускает чёлку, пряча лицо в ладонях, прокручивая то тепло в памяти, что упало на него долгожданной водой в испепеляющей пустыне.       Всё путается в голове, тугой комок давит в лоб.       Он задержал своё тяжёлое дыхание с приоткрытых губ, уставившись в эти глаза напротив, обрамлённые лилово-бордовыми синяками. Привычка был воспалением в теле Эвана. Эван был закрытым, смотрел так, как будто думал ударить. Привычка был тем, кто смотрел заинтересованно. Сейчас без улыбки. Глаза раскрыты полностью и прожигают его насквозь. Кажется, Привычка хочет что-то увидеть, найти что-то в нём. Но не может. Надо что-то сказать, но слова не находятся. Вместо этого наклоняется за продолжением, но встречается с пустотой, с холодом на разгорячённой груди, лицом к лицу к пустому парку под звёздным небом у его дома.       Дурак.       Точно сошёл с ума. Чего он хочет? Да ещё и с кем? Нонсенс.       Закрывает рот рукой, удерживая настолько высокий, настолько надрывающийся вопль, что он звучит хрипом из его груди. Он настолько обезумел, что был готов отдаться существу в теле его когда-то союзника. Существу, что съело почти всех знакомых Эвана с канала Гибридов. Существу, которому он плюнул в лицо. Существу, которого он не воспринял всерьёз и нарисовал полную чушь на доске. Существу, что угрожало ему, но никогда не переходило к действию. Существу, что, в своей манере, помогало ему. Существу, что подарило ему на секунду глоток воздуха со вкусом унижения.       Ему страшно. Ему хочется почувствовать это ещё раз. Перестаёт сжимать свой рот, смотрит на ладони. Пелена оседает в его глазах, и он подносит пальцы ко рту, подушечками проводя по потрескавшимся губам. Невесомое движение перерастает во вдавливание губ в зубы, в десну, чтобы кожа намокла. Но его рот пересох от заглушенного крика. Сжимает нижнюю губу между подушечек пальцев левой руки и, с нежностью в движении, оттягивает от себя. Вторая рука проводит пальцами воздушным движением по верхним губам, пока пальцы левой отпускают и поглаживают влево-вправо нижнюю губу. Трещины в губах укалывают пальцы. Снова убирает руки и смотрит на ладони. Его разум остался в том измерении, возле холодной, даже влажной, кирпичной - или не кирпичной, ему было плевать - стены. Подносит ладонь ко рту, склоняя голову к ней в ответ, и прижимается губами. Раскрывает рот, чтобы снова сжать. В подобии поцелуя. Касается языком согревшейся ладони, добавляя немного скудной влаги, и снова смыкает рот. Двигается раскрывшимся ртом к пальцам, притягивая вторую ладонь, накрывающую исцелованную руку, поглаживая её. Пальцами отвечает на свой поцелуй, добавляя напор, что уже становится неприятно. Толкает фаланги к зубам, обводя их языком и прикусывая. Глаза прикрыты, он думает о том, как горячие ладони водят по его бокам, животу, груди, оставляя на коже красные полосы от вдавленных пальцев в тело и коротких ногтей. Тогда к его коже прикасался только рот, запускать руки под тонкую кофту не решились. Или специально дразнили. Или просто испытывали отвращение от мужского худого тела. Кожа да кости. Кусает пальцы сильнее. Хмурит брови и просто держит руку на губах. Мокро. Писк в его комнате рассеивает туман. Опять этот засранец следит за ним. Значит, он видел его позорное обслюнявленное таинство. Он больше не испытывал стыда к своим истерикам и нервным срывам, давая Наблюдателю насладиться представлением. Плевать. Но это было его особым секретом, в котором он даже признаться себе не мог. Отгонял мысль. А он это видел. Блядский Наблюдатель.       Вздыхает. Комната выглядит блёклой, серой, эти выцветшие тона, извиваясь сороконожками, заполняют стены, тумбочку, бесполезный хлам, кровать. Бегут лапками по паркету к его босым ногам. На улице пасмурно, от неба ждать спасения нет смысла. Скорее, оно и запускает этих мерзких, бесцветных насекомых, которые уже стремятся пролезть в уши. Они глушат его злость. Он сам становится серым.       Жалким. Никчёмным. Он и есть насекомое – букашка, идущая змейкой к улью. Букашкой, находящейся под прицелом шлёпанца мелкого негодяя.       Хлопок до одури громкий. Отрезвляющий. Кожа горит огнём. Наблюдатель хочет шоу, и он готов выйти на сцену. Оголённый до неприличия, раскрытый напоказ до распиленных рёбер. Пощёчиной объявляет начало спектакля.