Удерживая огонь

В том, насколько обыденно они беседовали, изначально присутствовало что-то неправильное. Было ли дело в умиротворённом лице Вергилия или в выдающем спокойствие и расслабленность языке тела, но факт того, что он чувствовал себя комфортно с посторонним, всколыхнул внутри постепенно обретающую силу и отчётливость досаду. Наверное, неправильно было ощущать себя брошенным, но оттого вынырнуть из импровизированного укрытия, схватить брата за шиворот и встряхнуть, меньше не хотелось. Тогда Верга хотя бы пробило на что-то, кроме показной отстранённости. Данте ненавидел, когда с ним себя так держали. Остатки гордости не давали выскочить из-за деревьев и закатить идиотскую истерику с мордобоем, хотя, последнее всегда неплохо разрешало конфликты. Свою роль сыграло присутствие мелкой Мэри. Не страшно, если она увидит ссору – страшнее, что Верг наверняка обозлится за то, что его опозорили. Не то чтобы он и так не зол, в чём уже виноват Данте. Надо было сначала думать, а потом делать, пусть в тот момент самым правильным казалось поддаться порыву, разрешая напряжение и тянущую, как боль в натруженных мышцах, необходимость. Тогда казалось, что они оба хотят одного. Потом пришлось столкнуться с неприглядной реальностью: если другой ведёт себя так, будто желает что-то сделать, не факт, что это правда. С другой стороны, читать чужие мысли Данте не умел и понять, чего брат хочет, не мог. Но это не утешало. Когда-то они понимали друг друга без слов, разделяя особую, существующую лишь между близнецами связь. Тогда казалось, будто она, слабеющая с их взрослением, возродилась вновь. Как та волшебная птица феникс, про которую старший брат когда-то читал вслух. Может, это было слишком поспешно? Не следовало набрасываться на Вергилия, и тогда бы он не оттолкнул. Ему бы понравилось; более того, он этого хотел – Данте видел это тогда, в лесу. И всё же, что-то пошло не так. Стоило Мэри подняться и, сказав Вергилию что-то напоследок, направиться по ведущей вглубь полоски деревьев дороге, – Данте показалось, что он слышал собственное имя, – пришлось поспешно спрятаться, а там, избегая раскрытия, тем же пролегающим между зарослей путём поторопиться назад. Натупивший отбой снова заключил их с братом в одних стенах. Данте заметил чужую задумчивость – наряду со старой-доброй отрешённостью. Мэри что-то сказала ему тогда, вот только что? Надо было рискнуть и подобраться ближе. Переодевались перед отбоем молча, спиной друг к другу. Данте украдкой бросил взгляд через плечо, утыкаясь им брату между лопаток. Тот стянул рубашку, и на его коже не было ничего, кроме пары совсем светлых родинок. Рваные и резаные раны, сломанные кости, выбитые зубы – всё очень быстро, не оставляя и рубца, заживало. Пробуждение триггера проложило между ними пропасть в доли секунд: теперь у Данте заживление проходило ещё быстрее. Он знал: Вергилия это тяготило. Его демоническая половина просто просыпалась позже, и Данте правда хотелось донести до брата, что ничего плохого в том, что младший сможет о старшем позаботиться, нет, только диалога не получалось. Да и собственным триггером не мешало полностью овладеть. О какой заботе шла речь, если в другом облике не получалось осознавать ни себя, ни окружение. Легли спать практически не переговариваясь, только буркнули друг другу “спокойной ночи”, и каждый забрался к себе постель. Сегодня Вергилий уснул – или притворился, что спит, – поразительно быстро. Данте долго прислушивался к его дыханию, потом тихо позвал, повернувшись набок, но не дождался ответа. Ну и хорошо. Данте всё равно не знал, что собирался сказать. Привычка дежурить, казалось, укоренившаяся за годы странствий с Модеусом, потихоньку ослабляла хватку. Иногда Данте казалось, что они, обретя шанс пожить спокойно, слишком расслабились. Чем сильнее опустишь щиты, тем больнее прилетит удар. Стоило бы уже уйти, но месяц проходил за месяцем, и как Морис Айленд со своими небольшими улицами и набережной из крупной гальки становился всё привычней, так и необходимость держать глаза открытыми по ночам отступала за ненадобностью. Теперь уловить потустороннее присутствие стало проще, даже концентрироваться не требовалось – стоило поблизости появиться какой-нибудь жаждущей крови твари, внутри будто срабатывала сигнализация. Главное, не позволять вылазить без спроса твари собственной. Закрыв глаза, он провалился в глухую темноту без начала и конца; дрейфовать по ней всегда было приятно, почти комфортно. Здесь ещё получалось себя осознавать, и только потом он растворялся в не оставляющем после себя воспоминаний сновидении. На этот раз он открыл глаза, изо сна чем-то выдернутый. Звук доносился с братовой постели. Первым порывом было откинуть одеяло и встать босыми ногами на продуваемый сквозняком пол, подойти ближе. Может, сесть рядом, поглаживая по волосам – Вергилию снова снились кошмары, и то, что он кричал, значило, что сон был особенно страшный. Данте позвал: – Верг? – горло стянуло сухой плёнкой. Хотелось выпить воды. Не выдержав, он приподнялся на локтях, глядя на соседнюю кровать. Нужно было просто подойти. И всё же, Данте засомневался. Попытаться помочь, но натолкнуться на глухую стену, на недружелюбный взгляд – это было то, чего он всегда боялся, с чем ненавидел сталкиваться. Верг, впрочем, оставался собой – или же нет? Раньше он само явление дружбы воспринимал если не в штыки, то с недоверием, а теперь что? Или же меняться Вергилий мог для всех, кроме собственного брата? Он расстроился, хоть и совершенно не собирался этого делать. Поднявшись, коленями встал на пол, уткнувшись взглядом в так и не проснувшегося Вергилия. Тот больше не кричал, только простонал что-то неразборчивое и затих. Тогда Данте подумал, как выглядит со стороны – в голове сразу выросло мерзковатое сравнение с верующим, преклонившимся у алтаря. Всё имеющее отношение к церквям – к вере, – вызывало в нём подсознательное отвращение, но он не поднялся, положения не сменил, уперевшись согнутыми локтями в край матраса. Упругая материя прогнулась, скрипнули пружины. Спина брата была как стена, за которой шумело рваное дыхание. Проснись и поговори со мной, – Данте раздумывал над тем, чтобы просто взять и собственными руками уничтожить беспокойный сон, – разреши мне тебя понять. Но он так и не решился его разбудить. Просидел на полу, опустив голову, пока не начала затекать шея. Вернулся к себе, валялся, слушая неровные вдохи и выдохи до тех пор, пока не отяжелели веки. Сам не заметил, как соскользнул в дрёму. Ему снились глаза – прозрачные и колючие, как две льдинки, и слишком похожее на собственное лицо. Вокруг шумел лес, мороз царапал по коже, а Вергилий касался губами лба и целовал его, как покойника. Утром снова было не до разговоров. Разбуженный полностью одетым и прибранным братом (не церемонясь, тот хорошенько пихнул его под бок), Данте сообразил, что чуть не проспал, и здесь уже пришлось поспешно приводить себя в надлежащий вид, едва поспевая в нужные сроки. В школе сначала прилетело от учителей, – после инцидента с дракой те в целом следили за ним, как за каким-то преступником, – потом начались занятия… иными словами, если и была удачная возможность для выяснения отношений, то он благополучно её проворонил. Но разве это значило, что пытаться больше не стоит? – Прекрати дуться, – в один момент брякнул он. На школьных коридорах царила суета; сбившиеся в стайки ученики расползались кто в столовую, кто по нужным аудиториям, из-за чего так легко было ощутить себя рыбой, плывущей в нерасторопной людской реке. Вергилий не повернулся, но Данте и так видел выражение его лица. Брат принадлежал к тому типу людей, которым не нужно было стараться для того, чтобы выглядеть высокомерным. Это выписывалось в его чертах острым и тонким каллиграфическим пером – вроде тех, что, обучая, выдавал им наставник, – читалось в изгибе бровей, потрескавшихся губах, обычно плотно поджатых, даже в манерно зачёсанных волосах, которые он убирал, видимо, стремясь подчеркнуть их различие. – Не дуюсь, – и ни слова больше. От напряжения начинало крутить живот. – Почему с тобой так тяжело общаться? – С тобой тоже непросто. Взгляд автоматически ушёл в сторону окон. Никто не хотел мёрзнуть, поэтому двор опустел, а над крышей трёхэтажного здания школы кружили острокрылые чайки. Данте смотрел на них в странном отупении, пока обо что-то не споткнулся. В горле собрался горьковатый ком, который не удавалось проглотить. Но он пересилил себя. – Хочешь, сделаем вид, будто ничего не случилось? Оно не работало так. Хочешь делать вид, что ничего не было – не задавай вопросов, не упоминай, всячески игнорируй и, может, однажды действительно сумеешь стереть из памяти. Должно быть, Вергилий ещё быстрее уловил это противоречие, поэтому его молчание оказалось так тяжело вынести. Он остановился, а затем полноценно повернулся к нему – и Данте тоже застыл на расстоянии вытянутой руки. – Ты больше не пытаешься выстроить связи с кем-то извне. – Прости? Так неумело переводить тему ещё надо было уметь. Данте немного опешил даже, слушая звон пустоты в собственной голове. – Слушай, я не настолько туп, чтобы заметить, как ты сьезжаешь с разговора, – чувствуя, что брат продолжит упрямо гнуть свою линию, Данте утомлённо помассировал виски. – Ладно, понял. Говорить не хочешь, вид, будто ничего не произошло, делаем. – Как раз-таки хочу, – возразил Верг, шагнув навстречу так резко, что он аж вздрогнул, – не понимаю. Не понимаю, почему из всего, за что можно зацепиться, ты выбрал меня. – Мы братья, вот и всё. – Вот именно. Данте улыбнулся – немного, даже слишком нервно приподняв уголки губ. Казалось, он сам себя загнал в ловушку закостенелых слов и неуклюжих объяснений. Когда-то давно им сказали, что близнецы изначально одна душа, одно существо. Но это – всего лишь дурацкая сказка, а не объяснения, которых Вергилий ждал. И Данте понимал, что не может их дать. – Отчего не тянуться к чему-то более нормальному? – настаивал Верг. – Мы оба знаем, что в нашем случае не может быть ничего нормального. Тебе ли вообще об этом говорить? – Скорее, я говорю о тебе. – Не представляю, отчего могу этого хотеть. – Таков уж ты. Следующим, что ощутил Данте, стало разочарование: холодное и колкое, как ледяная игла. Следовало уяснить кое-что и принять это, как норму: существовало две его версии – реальная и та, что выстроил для себя брат. Впрочем, в любых отношениях так оно и работало, правильно? Ты видишь кого-то особенного для себя в ином свете. До того, как очки не разбиваются стёклами внутрь. – Должно быть, не так хорошо ты меня понимаешь. – Данте пожал плечами с насквозь лживой беззаботностью – Может и так, – неожиданно согласился Вергилий. Они ничего для себя не решат – вот что Данте понял. Остаётся только держать связывающую их с Вергом нить, стараясь не позволить ей себя задушить. Оказывается, такие узы с возрастом становятся лишь запутанней. Как паучья сетка. Липкая и коварная.

***

Настроение было паршивым донельзя, но барахтаться в этом не возникало никакого желания – проще переместить фокус на что-нибудь другое. Или кого-нибудь. После встречи с демонической паучихой Модеус стал слишком тих, задумчив даже по его, тихим и задумчивым, меркам. В такие моменты близнецы старались лишний раз не подходить, не беспокоить – не потому, что опасались, а потому, что знали, что он едва ли обратит на них внимание. Данте это тревожило, а Верг только головой качал, говоря, что чужое одиночество следует уважать, хоть между делом проведывал наставника раз или другой. В тот день Данте успел прийти к нему первым. Задумался, стоит ли входить без стука, но затем просто толкнул дверь и шагнул внутрь. Они снова скрывались в каком-то пустующем доме – здесь даже мебели не было, – где Модеус сразу облюбовал выходящую окнами на солнечную сторону комнату. Раньше сюда, впрочем, не проникал свет из-за досок, которыми хозяева всё заколотили, но в кратковременном акте вандализма демон избавился от этого недоразумения. Отныне он проводил там часы, ничего не говоря, не меняя положения – поэтому Данте знал, что увидит. – Модеус? – шепнул он, просто проверяя. Сидящая на голом полу фигура оставалась безмолвной. Можно было подойти, помахать рукой перед его лицом, пощёлкать пальцами, да хоть ламбаду станцевать, но ничего такого младший из близнецов делать, конечно, не собирался. Немного полюбовавшись танцующей на свету пылью, он сел спиной к спине Модеуса. Едва не прислонившись, сразу выпрямился, неосознанно отзеркаливая чужую позу, и прикрыл глаза. Может, представить, будто это какой-нибудь особый вид медитации? Хотя, какое там – он ненавидит медитировать, и никакие фантазии этого не изменят. Тихое дыхание Модеуса действовало успокаивающе. Как-то он сказал, что чистокровные демоны вообще не нуждаются в кислороде – а сам он делает это, скорее, по привычке, выработанной во времена, когда приходилось из любопытства увязываться за Спардой в мир смертных. Данте радовало, что это не изменилось. В ином случае у него оставалось бы меньше поводов для спокойствия. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох. Когда он проснулся, в комнате заметно стемнело. В окнах плясали оранжевые отсветы уходящего солнца, из приоткрытого рта вытекала струйка слюны, а под головой было что-то мягкое. Не сдержав шумного зевка, Данте поёрзал немного, уже собирался потянуться, а потом понял, что лежать вообще не должен – и вскинулся как ужаленный. – Лежи, – голос наставника прошелестел совсем рядом. Данте повернулся, понимая, что с момента его неосознанной отключки немногое изменилось. Модеус по-прежнему сидел посреди комнаты, разве что, на сей раз не ушедший глубоко в себя. И без пальто – последнее оказалось аккуратно сложенным и подстеленным младшему близнецу под голову. – Я… это… – мальчик смутился, – я просто помедитировать пытался, вот. – И как, получилось? – наставник усмехнулся, и стало совсем неловко. – Не очень. А ты? Каждый раз становясь таким, ты… медитируешь? – Просто сплю. – Демонам нужно спать? – Ты же спишь. – Это не одно и то же. – Модеус непонятно покачал головой, и тогда Данте, вытерев подбородок, окончательно сел, пододвигая пальто ближе к владельцу. – Спасибо, что ли. Думаю, я уже належался. Показалось, будто застывший Модеус снова отключился от реальности, однако его взгляд был острым и осмысленным. – Думал, ты рассердишься. – Отчего же? – За то, что медитация у меня по-прежнему не получается. Да и ученик я не самый прилежный. Верг толковей будет. В этих словах отсутствовала малейшая попытка польстить. Данте принимал это как факт – брат старательнее, он тянется к тому, что наставник даёт. Справедливее было бы, если б и пробуждение триггера первым досталось ему. – Полагаю, раньше я бы так и отреагировал, – проговорил Модеус, – но со временем некоторые вещи меняются. – И люди. То есть, демоны. В смысле, ты тоже изменился. – Неужели? – Ага! Особенно после подземелья. Модеус склонил голову. Выбившиеся из хвоста волосы попадали на лицо, ненадолго лишая возможности разобрать выражение. – Это всё из-за сказанного демоницей, да? Или… – Данте продолжил с опаской, будто руку в пасть льва засовывал, – или дело в том, что с тобой происходит? – И да, и нет. Если во мне что-то и изменилось, то начало этому было положено до встречи с Джеорьо, – задумчиво ответил он, – но она и впрямь многое заставила вспомнить. – Наверное, тебе было довольно грустно, когда её завалило, – видя лёгкое непонимание на чужом лице, Данте торопливо пробубнил: – Просто она так говорила, будто вы… ну… встречались? Она была твоей подружкой? Не смотри так, я висел над тобой и физически не мог закрыть уши, чтобы вежливо не подслушивать! Модеус слегка отклонился назад, упираясь ладонями в скрипучий пол, и тут же натянутая тетива строгости его образа оказалась спущена. Редко он позволял увидеть себя таким, однако спасая друг другу жизни, не сблизиться было невозможно. – Я никогда не считал нашу связь особенной, Данте. Приятное сосуществование, разнообразный досуг – были, но то, что ты можешь себе представлять, думая о союзе женской и мужской особи – едва ли. – Она, типа, тебе не нравилась? – Данте настолько удивился, что на мгновение аж поверил в то, что люди связываются друг с другом только по большой любви. – А почему вы тогда… – Потому что это такой же способ скрасить существование, как и бесконечная охота на нижних кругах Ада. – И всё? – Это тоже своего рода симбиоз. Демоны не склонны к сентиментальности. – Спарда в том числе? – буквально выплюнул Данте, раздосадованный вечной возвышенностью над всем человеческим. – Сделав нас с Вергилием он, наверное, тоже скрасил своё существование. Жёсткие слова поцарапали глотку, как куски расколовшегося льда. Больно – кажется, на языке даже отдало иллюзорным привкусом крови, но Данте на попятную не пошёл, угрюмо замолкнув и почти уткнувшись носом в подтянутые к груди колени. Модеус, несколько мгновений молчащий, вздохнул. – Полагаю, под этим ты имеешь в виду, что он не испытывал чувств к вам и вашей матери. – Может, так оно и есть, чёрт возьми! Если он действительно так велик и могущественен, почему не позаботился о собственной семье? О чём только думал? – его голос, вначале окрепший, затух и растаял. В этот миг внутри зашевелилась глухая и тёмная ненависть – даже не к отцу, а самому себе, внезапно поддавшемуся скопившемуся внутри отчаянию. – Задумки мастера и мне были не всегда понятны, однако, кое-что кажется довольно очевидным: своё оружие и наследие он оставил вам не из безразличия, – демон напряжённо приподнял плечи, и Данте, видя чужой дискомфорт, фыркнул. – Что ещё он мог сделать? – Вернуться оттуда, где пропадал, несмотря ни на что. Упрямые, наивные слова. Данте и сам понимал, что в нём говорит совсем не здравый рассудок. И ведь хотел же отвлечься, а вместо этого выплеснул всё наружу, как переполненный кипящий чайник. – Не всё в этом мире происходит так, как мы этого хотим. – Понимаю, – ответил он. Тихо добавил: – А ты... ты по-прежнему не сентиментален? Совсем-совсем? – Не знаю. – Столько времени проведя среди людей, пора начать разбираться в том, что ты чувствуешь к тебя окружающим. – Я демон, Данте. Во мне нет ни капли человеческого, и мне непросто вас понять, – наставник казался необычно неуверенным в тот момент. – И всё же, мысль о том, что однажды вы двинетесь по пути, проложенном вашим отцом самостоятельно, почему-то вызывает во мне не только чувство выполненного долга, но и... ощущение потери. Данте на тот момент и сам не до конца понял, что пытался сказать наставник, однако собственный язык ему захотелось откусить напрочь, лишь бы никогда больше не нести первое, что придёт в голову. – Прости. – Пожалуй, прощаю, – Модеус не злился, даже улыбался, но Данте стало так грустно.

***

– Вы с Вергом неплохо поладили, а? Мэри вздрогнула – казалось, в коридоре всё это время она была одна, но стоило лишь на мгновение отвернуться к шкафчику, и вот уже кто-то из близнецов возник за спиной. Данте, судя по всему – они с братом немного по-разному укладывали волосы (вернее, укладывал их только Вергилий), да и вели себя каждый по-своему. Раньше казалось, что настолько похожих друг на друга внешне людей отличать будет трудно, но дьявол крылся в деталях, и Мэри научилась ловко ловить его за хвост. – С Вергилием есть о чём поговорить, – ответила она и, развернувшись, постаралась держаться уверенно, – хотя, есть ощущение, что он просто меня терпит. – Тогда зачем сближаешья с ним? – Стрёмный вопрос. – Всего лишь хочу понять, чем мой ледышка-братец привлекает людей. – Данте пожал плечами, весь такой лениво-раскрепощенный, спокойный до неуюта. Присутствовало в этом парне что-то, вынуждающее внутренне подбираться – если б у Мэри была шерсть, она давно бы встала дыбом. Данте умудрялся давить, толком ничего не делая. Данте пугал. Скорее всего, причина крылась в том, каким он предстал перед ней, ввязавшись в драку со школьниками, хотя Мэри казалось, что нечто тревожное она уловила гораздо раньше, в первую их встречу. Просто не обратила на это должного внимания. Да, близнецы, всё же, очень разнились. В то время, как Вергилий изо всех сил пытался казаться устрашающим, Данте таковым и являлся. И всё же, она продолжила с ним говорить. – Знаешь ощущение, когда человек просто нравится тебе без всяких причин? Вот это оно. Можно было сказать, что одиночкам легче понять друг друга и, возможно, найти общий язык, однако так далеко Мэри зайти не успела. Данте её опередил. – Влюбилась в него, что ли? Не контекст вопроса, а настолько прямолинейное его озвучивание, совершенно выбило почву из-под ног. Она уже привыкла, что общение с парнями всегда воспринималось окружающими как попытка привлечь к себе внимание, но к тому, что это претензией бросалось в лоб, она привыкнуть не смогла бы никогда. – Ты что такое несёшь? – То, что вижу. Верг всегда сторонился людей, даже презирал их, с чего бы этому меняться? Так что дело, скорее всего, в тебе. Если нашла к нему какой-то особый подход – поделись уж, что ли. Он встал сбоку, прислонившись плечом к металлически лязгнувшей дверце шкафа. Их разница в росте подавляла теперь. – Ведёшь себя, как маньяк. – А ты пытаешься сменить тему. Ненавижу, когда так делают. – Ничего подобного. Знаешь почему? Потому что скорее небо упадёт на землю, чем я в кого-нибудь из вас влюблюсь. И если продолжишь надо мной так нависать, я… я громко закричу! – Могла бы попытаться впиться мне ногтями в лицо. Ты же умеешь, я видел. Стыд неожиданно уколол что-то в её груди. Да, она никогда не любила жестокости и тогда, у приюта, другими словами говорила об этом Вергилию. Но стал бы тот, кто отрицает жестокость, причинять боль другому человеку, пусть даже ему самому грозят неприятности? Мэри не знала ответа на этот вопрос, но в одном была уверена точно – ей, как и многим, совсем не нравится боль. – Отвали, придурок, – бросила она, не желая знать, к чему приведёт странный разговор. Данте и впрямь больше ничего не сказал, а Мэри, обогнув его, стремглав бросилась на другой конец коридора. Что, чёрт возьми, это было?

***

Для начала травли хватает малейшего повода, а порой вообще обходится без него. Главное, чтобы существовал тот, кто готов самое маленькое отличие, крохотную уязвимость или мелкий промах раздуть до невозможных размеров. Остальное случается само собой – слухи разносятся быстро, косых взглядов становится больше, мучители чувствуют себя всё увереннее. Если наблюдаешь за этим со стороны, то стараешься не отсвечивать, ненароком сделав из себя мишень – притворяешься, будто это не твоё дело. Так проще выжить, когда за спиной нет ни защиты учителей, ни компании отморозков-приятелей, нагоняющих ужас на всю округу. Иными словами – когда ты самая обычная школьница. Мэри никогда не пряталась за чужими спинами, быстро подметив, что даже если сидишь тихо, от становления отбросом не застрахован. Однако не оказаться мишенью, держась поближе к подруге, было проще. Это работало почти как в дикой природе – одиночкам выживать труднее, но Мэри считала, что сама уж точно никогда не попадёт под удар. Потом подруга перевелась в другую школу. Исчезло надёжное плечо, пропала опора, и вот уже Мэри попала под линзу микроскопа, обнаружив, что, оказывается, есть те, кому она никогда не нравилась. Общаясь с нелюдимым Вергилием и даже слегка приближаясь к его жутковатому брату, пыталась ли она противостоять открывшейся на себя охоте, вновь найти поддержку? Приятеля – хотя бы одного, а желательно, нескольких. Тогда протянуть до выпуска будет проще, а потом она поступит в колледж где-нибудь подальше и уедет. Жаль оставлять здесь маму, но Мэри придумает что-нибудь, забирая её с собой. Отец… может, даже не заметит пропажи. Раньше он воспротивился бы этому, но сейчас казалось, будто для него не существало ничего, кроме пыльных книг и фантастического мира демонических существ. О нём давно шептались, как о фанатике – и это была ещё одна причина, почему Мэри иногда ненавидела Морис Айленд. В городах вроде этого слухи распространялись быстро. Сам отец же плевать хотел на то, что о нём говорили, и девочка не могла не завидовать этому категорическому безразличию. У неё так не получалось. И, кажется, с каждым днём терпеть становилось всё труднее. Затишье после кошмарной школьной драки позволило перевести дух, впрочем. Металлическая калитка пронзительно заскрипела, когда Мэри потянула её на себя. Заржавевшие петли неплохо бы смазать – пожалуй, именно этим и придётся заняться в ближайшее время. Нельзя нагружать и так следящую за домом маму. Двухэтажное здание с черепичной крышей и большой открытой верандой, где было так приятно проводить летние вечера, принадлежало ещё бабушке и дедушке Калины Энн; те, в свою очередь, переехали с какого-то маленького закрытого городка, название которого постоянно выскальзывало из головы. Здесь Калина Энн провела детство, а сейчас растила собственную дочь. Это место полнилось воспоминаниями. Не так просто будет отсюда переехать, наверное. Захлопнув калитку, Мэри пробежалась по дорожке из мелкого камешка, присела на корточки перед садовым гномом, встречающим гостей у крыльца. Керамический красный нос облупился, румяные щёки потеряли яркость, да и сам он завалился на бок – по-хорошему, давно следовало отправить этого сказочного персонажа в чулан, однако он стоял здесь, казалось, всегда. Следовало отдать ему за это честь. – Я дома! – в прихожей Мэри выпрыгнула из сапог и поспешно засунула в шкаф курточку. Не дождавшись ответа, заглянула на кухню, потом, убедившись в её пустынности, зашла в гостиную. И там никого. На втором этаже располагалась родительская спальня, где и следовало искать, однако ноги сами привели Мэри в комнату, соседствующую с её собственной: совсем небольшую и ранее не жилую. Небесно-голубые обои они клеили с мамой сами, к ним подобрали новые лампы, а ещё шкаф с удобными, широкими полками. Старую мебель, благо, убирал отец. Его вкладом была собранная и оставленная в углу колыбелька. Деревянные перила казались тёплыми, когда Мэри провела по ним ладонью. – Не слышала, как ты возвратилась. Как прошёл день? Мама вошла тихо, одной рукой придерживая горшок с пышно цветущей фиалкой, а другой – округлый живот. Сердце зашлось радостной дробью от мысли, что через каких-то пару месяцев их семья увеличится на целого человека, а Мэри станет старшей сестрой. Отец тоже должен был разделять с ними эту радость. – Всё хорошо. Я минут десять как пришла, искала тебя, но почему-то по дороге захотелось заглянуть сюда. Калина Энн улыбнулась и, поставив цветок на подоконник, приблизилась. Небольшая ладонь легла на макушку, поглаживая, и Мэри сразу захотелось блаженно зажмуриться. – Не терпится встретиться с братом, воробушек? – Да! Но никакой я не воробушек. – Но ты очень даже похожа на птичку – особенно когда взъерошенная, – подвох оказался замечен слишком поздно. Мэри не успела спохватиться, как мама принялась безжалостно лохматить прежде вполне аккуратно расчёсанные волосы. – Мам! Ну мама! – Что? – Это нечестно! – Мэри отскочила, но причёску уже было не спасти. – Ну вот что ты наделала? – Добавила ещё сотню баллов к твоей милоте, – подмигнула Калина Энн. Добродушие, пронизыващее каждую чёрточку её лица, вдруг болезненно исказилось, как если бы по водной глади пошла рябь. Забыв про возмущения, Мэри очутилась рядом, подхватывая маму под локоть. – Давай я позвоню в больницу, мам, может, они снова сделают анализы и наконец что-то тебе скажут... – усадив мать на стоящее возле колыбели кресло, она сама опустилась рядом на корточки. – Не переживай. Мэри нахмурилась. Добавила тоном, не терпящим возражений: – Раз запрещаешь волноваться за тебя, тогда буду за брата. Ему наверняка тоже плохо, он, между прочим, у тебя в животе. – Тише, тише. Ты ведь знаешь, моя хорошая, что я в порядке. Со мной всё хорошо, и в больнице об этом говорили. Наш юноша просто слишком быстро растёт. – А если всё будет как в прошлый раз... – Ты так быстро повзрослела, мой милый воробушек, – Калина Энн взяла её руки в свои, переплетая пальцы. – Поверь, я чувствую, когда со мной что-то действительно не так, и если такое случится, я не буду глупо упрямиться и рисковать своим и сыновним здоровьем. Веришь мне? Рот наполнился тошнотворно горькой слюной. В памяти навсегда отложился ужасный вечер, когда у мамы случился выкидыш. В родительской комнате пахло кровью, на материнской бежевой юбке расплывалось пятно – она плакала, пока восьмилетняя Мэри перепуганно заглядывала в щель между стеной и приоткрытой дверью. Потом отец увёз маму в больницу, а Мэри оставалась дома одна до самого утра. Она ничего не понимала тогда, только чувствовала, что случилось нечто ужасное. Со временем изменился багаж знаний, вот только страшно было всё так же. – Верю, – всё же пробормотала она. – Вот и хорошо. Дай мне пару минут, и я спущусь разогревать ужин. – Отдыхай, я сама. Чуть позже, ворочая на сковородке разваливающуюся лазанью, она думала о том, каково это – быть старшей сестрой. Размышляла, насколько изменится жизнь – изменится ли вообще? Успешно ли разрешится от бремени мама – только чтобы взвалить на себя новое? Вернётся ли в семью отец, вспомнив, что значение имеет не только погоня за мистикой? В конце концов, у него появится сын – вдруг именно об этом Альдо Аркхам в глубине души мечтал, как и многие мужчины? Глупо было бы считать, что этими же вопросами не задаётся и мать. Ей тяжелее всего. Нельзя, чтобы она переживала ещё и за проблемную дочь.

***

Спокойствие длилось целых два дня. Мэри плыла по течению, позволив учёбе полностью себя поглотить – благо, перед зимними каникулами учителя просто заваливали домашними заданиями, времени на что-то другое просто не оставалось. Даже всегда сопровождающая её на школьных коридорах тревога подугасла, уступив место беспокойству за грядущие экзамены. Не то чтобы Мэри могла назвать свою успеваемость превосходной – скорее, не хватающей звёзд с неба, – но и в хвосте класса она никогда не тащилась. В этот раз она поставила себе целью сдать всё на лучшие баллы. Да, именно это – учёба и только учёба, – ей и необходимо. Никаких проблем. Даже попытки наладить связи могут подождать, тем более, скорее, они были её инициативой, нежели логично ведущей к дружбе взаимной симпатией. И всё же, какая-то крошечная её часть не могла не думать о том, придёт ли Вергилий на предновогодний вечер – и притащит ли за собой вызывающего головную боль брата. Забрав из шкафчика вещи, она, перестаравшись, слишком сильно хлопнула дверцей. Протестующий визг металла эхом разнёсся по затихающей к концу дня школе, заодно неприятно ударив по барабанным перепонкам. Мэри сморщилась. – Эй, Аркхам. А вот это странно. Обычно никто не называл её по фамилии – особенно Эрика, в некотором отдалении подпирающая собой стену. Подходить к ней не хотелось, но и любопытство победить не удалось. – Чего тебе? – Хочу поговорить. – Говори. – Не здесь. Пойдём туда, где потише. – Что-то не замечаю здесь толпу людей, – насторожившись, Мэри развела руками, словно желая объять полупустынный коридор. – Да и причин разговаривать с тобой не вижу, если честно. На лица Эрики отразился целый калейдоскоп эмоций – от досады до чего-то смутно напоминающего стыд. Девушка смутилась, сцепив руки за спиной, её тонкие бледные губы превратились в полоску. Казалось, Мэри наблюдала, как недоброжелательница мучается, борясь с собой, но это не приносило ни удовлетворения, ни спокойствия. Скорее, неловкость и какую-то неуместную жалость. Будто бы Эрика жалела её во время издевательств. – Давай начистоту: чего ты хочешь? Собеседница немного помялась, прежде чем на одном дыхании выдать: – Извиниться я хочу, понятно? И поговорить обо всём, но не здесь, поэтому, пожалуйста, пойдём в другое место. Сюда всё равно кто-нибудь явится. Мэри потеряла дар речи, тупо уставившись перед собой. Оказывается для того, чтобы добиться извинений, нужно просто сильно напугать, а желательно вообще побить. Значит, так это работает? Пока она осознавала услышанное, Эрика развернулась, бросив через плечо: – Идёшь? И Мэри пошла, хоть сердце у неё по-прежнему было не на месте. Хотелось... убедиться в том, что всё происходит на самом деле. Недолгая прогулка привела девушек к удалённому кабинету, сразу за которым находилась невзрачная дверка подсобки и выход на лестницу. Эрика взялась за ручку, слегка потянув на себя, и жестом пригласила Мэри войти первой. Глядя на вытянувшуюся по полу полоску закатного света, Аркхам заколебалась, но затем, вздохнув, шагнула внутрь. От когтями впившегося в тело холода дыхание застряло в солнечном сплетении. Мышцы свело судорогой, Мэри содрогнулась и замерла, зажмурившись. По лицу текла ледяная вода, она же пропитывала одежду, капая под ноги разрастающейся лужей. Грохот донёсся будто издалека: распахнув глаза, она осоловело уставилась на катающееся по полу пустое ведро. Наполненным оно ждало её над дверью – и вот момент истины наступил. – Реально поверила, что я собираюсь перед тобой извиняться? – Эрика так и не вошла в класс. – Да меня от тебя тошнит. Закружилась голова. Мэри попятилась, чуть не поскользнулась на воде. Не получалось нормально дышать – казалось, её не из ведра окатили, а по-настоящему утопили. В груди жгло, и единственным выврвавшимся из неё звуком стал то ли стон, то ли всхлип. Надо же было так повестись на чужие слова. Какая же она дура! – Беги плакаться своему фриканутому папаше! – выкрикнула Эрика, и Мэри побежала. Не разбирая дороги, не глядя на тех, кто попадался по пути; она в кого-то влетела, ощутив, как хватают за плечи чужие руки, но вырвалась, бросаясь на выход. Плевать было на то, что на улице холод, а она оставила куртку внутри. На всё плевать – просто хотелось оказаться подальше от проклятой школы и всего, что наполняло эти стены. А в глазах по-прежнему туманилось – из-за воды, не иначе.

***

Это было странно – никогда толком не обращать внимание на присутствие Мэри в школьных коридорах, однако быстро заметить её исчезновение. В один момент она просто возникла и осталась на периферии вергилиева внимания, и он даже почти с этим смирился. В конце концов, она оказалась одной из немногих, чьё имя отложилось в его памяти, да и трудно было упустить факт её родственной связи с Аркхамом. Первые несколько дней Вергилий не придавал этому значения – все ученики рано или поздно начинали прогуливать. Когда она не появилась и на следующей неделе, стало неуютно; Вергилий даже поймал кого-то из её одногодок, желая узнать, куда пропала его одноклассница, чем заслужил внимательный взгляд от Данте. И этим всё не закончилось. Настоящий бардак царил на братовой кровати. В последнее время в приюте участились случаи мелкого воровства и, несмотря на то, что оружие они спрятали далеко отсюда, а амулеты постоянно держали при себе, малочисленное имущество следовало проверять. И сейчас оно, вытащенное из шкафов, было разбросано по измятому одеялу. Брата вернувшийся в комнату Вергилий не обнаружил, фыркнув лишь, когда заметил учинёный беспорядок. Ну что за идиот – кто вообще оставляет свои вещи без присмотра? Неаккуратно сложенные свитер и рубашка напоминали собой комок из ткани, но никак не одежду; из-под кровати одиноко выглядывал носок с дыркой в районе большого пальца. Его целостный напарник что-то делал на половине Вергилия, пробудив в последнем искреннее желание схватить близнеца за шкирку и носом ткнуть в брошенные не на своих местах вещи. На куче из одежды и постельного белья, словно на вершине горы, восседал красный медведь. Начинающую отпадать лапу белыми нитками пришила одна из здешних воспитательниц. Брезгливо оттолкав второй носок на половину Данте, Вергилий задумался, не преподать ли младшему урок, сбросив эту кучу на пол окончательно. На полпути к отмщению остановился – что-то зашелестело под одеялом. Какая-то страница. Сжав край листа между пальцами, Вергилий тянул, пока не вытащил слегка примятый по краям, но оттого не менее аккуратно сложенный детский рисунок. Недоуменно вглядевшись в простые линии, из которых состояло улыбающееся с бумаги лицо, он глянул на обратную сторону листа, где было выведено имя – шатающиеся черточки, как и весь рисунок, вышедшие из-под детской руки. “Данте”. Дверь распахнулась, и Вергилий, пойманный на месте преступления, не придумал ничего лучше, чем завести руки за спину. Возвратившийся брат заметил это, и, обойдя, выхватил лист. – Ратуешь за неприкосновенность своих шмоток, а на мои руки распускаешь, а? – Я случайно нашёл этот рисунок. Он кажется знакомым. Брат поджал губы. – Ты должен помнить того, кто его нарисовал. Литл-Рок. Демонические черви. Ведьма и её сын. – Да... Его звали Бен, кажется, – нахмурившись, ответил Вергилий. – Черви убили его. – Ты чертовски прав. – Зачем прятать? – Чтобы не попадалось на глаза, нет? – Тогда зачем и дальше хранить? – Чтобы ты спрашивал, – огрызнулся Данте, но, не встретив настолько же агрессивного ответа, отвернулся, и, с несколько мгновений подержав лист в руках, сложил обратно и спрятал в тумбочку. – Я храню, чтобы не забывать, чем может закончиться дружба с людьми. Нам обоим следовало понять это ещё после смерти мамы, да? Они хрупкие, умирают легко. – Я всегда говорил об этом. – Конечно, братишка. А потом начал врать – мне и себе. – О чём ты… – Да ладно, Верг, вот только не надо прикидываться дураком. Ведь всё это правда: ты у нас одиночка, ты – глас разума, ты всегда твердил, насколько мы отличаемся от других. – Моё мнение не изменилось. – Мы оба знаем, что это неправда. – Да ты ничем не лучше, Данте. – Я хотя бы честен с собой. – Дело в девчонке, не так ли? – хищно сощурился Вергилий, скрестив руки на груди. Было странно надеяться на то, что брат быстро успокоится. – Ты злишься, потому что не хочешь делить моё внимание? Данте стойко выдержал испытующий взгляд, не пойдя на попятную и не впадая в моментальную ярость. Это спокойствие встревожило Вергилия; заставило напрячься, прислушиваясь к затишью перед бурей. Брат, однако, шумно и раздражённо выдохнул, после чего упал на кровать. – Знаешь, Верг, ты прав. Я действительно злюсь, потому что после того, как умерла мама, после исчезновения Модеуса только мы друг у друга и оставались. И я принял это. Привык. И я не против того, что ты пытаешься с кем-то дружить – нет ничего дурного в том, чтобы быть нормальным! И не было бы, но только не для нас. – Верно, – ответил Вергилий хмуро; брат хорошо умел выводить на эмоции , потому сохранять невозмутимое лицо с каждой минутой становилось всё труднее. – Однако, мне кажется, ведёшь ты к тому, что мы условились не обсуждать. Ты хочешь от меня того, что было бы неправильно получить, и то, что девчонка появляется рядом, действует тебе на нервы. – Да плевать мне было бы на это, если б ты сам себе не противоречил. – Это не так. – Нет, так. – Ладно, дело не в ревности. В чём тогда? Данте замолчал, кажется, по-настоящему глубоко задумавшись. И молчал настолько долго, что Вергилий уже начал думать, что ничего не добьётся, но брат вдруг вновь потянулся к тумбочке. Зашелестела бумага: достав рисунок, он уставился на него и заговорил, медленно и неуверенно, будто занимаясь трактовкой детских каракулей. – Просто это странно… смотреть, как ты наступаешь на те же грабли, что и я, Верг. Должен же понимать, чем это рано или поздно закончится. – Я не ребёнок уже, которого нужно учить элементарным вещам. – немного помявшись на одном месте, Вергилий приблизился к кровати, присаживаясь напротив. – Если беспокоишься из-за этого, то перестань. – Попытаюсь. – Точно не ревнуешь? – Ревную. Совсем немного. Это тебе жить не помешает. – Хорошо. Это всё? – Ага, – в следующий миг Данте резко себе же возразил: – Впрочем, есть ещё кое-что. Я знаю, ты сейчас отдаляешься. Знаю, почему это происходит. Но всё же... ты мог бы постараться не делать этого? Не хочу, чтобы ты отворачивался от меня. Вергилий растерялся, жуя внутреннюю сторону щеки. Он не считал, что отворачивается от брата, просто всё было так сложно. Вязь их отношений становилась всё запутанней, и Вергилий держался за единственное, к чему сумел прийти своим умом: им нужно сохранять дистанцию. Если ещё и он встанет на столь неоднозначную тропу, дороги назад уже не будет. Кто-то из них должен поддерживать всё так, как оно должно быть. Поэтому он не мог заставить себя продолжить этот разговор. Поэтому всё, на что его хватило – это сдержанный кивок. От разочарованного братового вздоха внутри неприятно защемило.