Удерживая огонь

Why do we bother to stay Why are you running away? Don’t you feel like severing? Everything’s just come together at last. It’s broken, I don’t want to play. *** Почему мы должны оставаться? Почему ты убегаешь? Разве ты не хочешь рассоединиться? Всё соединилось совсем недавно Оно сломано, я не хочу играть.

Evelyn Evelyn – Evelyn Evelyn

Костёр походил на огромного, пышущего жаром светляка. Трещало пошедшее на растопку дерево, искры взмывали во впитавшее вечерний сумрак небо, кружили и танцевали как живые. Приближение настоящей осени дало о себе знать с завершением наполненного духотой дня – стремительно понизившаяся температура воздуха наталкивала на мысли о том, как неплохо было бы подобраться поближе к огню и обзавестись одеждой потеплее. С последним помощь пришла со стороны Фэй. С внутреннего дворика она уходила дважды, в первый раз вернувшись с позаимствованными у сына свитерами, в которых осталось только безропотно влезть. Во второй раз она появилась с забавными пузатыми чашками на подносе. Исходящий от них насыщенный травяной запах щекотал обоняние. Поначалу от аромата чаёв женщины всегда хотелось чихать – вот и сейчас в носу возник знакомый зуд. Данте поморщился, хорошенько вдохнув – дым от костра всё перебил и чихать перехотелось. Признаться честно, особых причин участвовать в этом "вечере рассказов" словно бы и не существовало. Он никогда не считал себя хорошим рассказчиком, да и благодарным слушателем становился лишь при наличии интересной истории, Вергилия или мамы. Но Ева давно умерла, а брат… видимо, это было важно именно для него. А может, причина заключалась в том, что Данте соскучился по чтению Верга вслух гораздо сильнее, чем думалось изначально. – Ну что, приступим? – жизнерадостная Фэй устроилась на специально вынесенном на улицу стуле. Осмотрела троих присутствующих мальчишек. – Что ж, на правах предложившей всё это устроить, начну первая. В начале начал не было ничего; не существовало никакой жизни – лишь взирало в никуда бескрайнее небо и исправно отражал его взгляд вечный океан. При близости своей они оставались далеки, ровно до того момента, как не стало мучительным одиночество. Тогда океан и небо заключили брачный союз – и плодами его стала земля и звёзды, растения и ветер, животные и насекомые. Но этого не хватало. Охватившая божественную пару печаль была столь велика, что небо тотчас разразилось горькими рыданиями – небесная вода смешалась с океанической, выплеснулась на берег и, о чудо, две капли из смешанных вод не пропали или испарились. Нет, они обратились детьми – двумя прекрасными мальчиками, любимыми сыновьями бессмертных родителей, наделивших их кое-чем невыразимо ценным: чувствующим и пылким сердцем. Бок о бок росли они, вскоре не мальчики, но юноши, талантливые и успешные во всём. Не было у них никого ближе друг друга. Имели они всё, чего можно пожелать, в отличие от породивших их божеств никогда не зная слёз. Казалось, счастье длилось вечно, пока один из близнецов не возгордился. Узнав, что в горах неподалёку от их дома завелось страшное чудовище, он вознамерился во что бы то ни стало оное убить. Брат его пожелал пойти следом, но гордец отвергал любые проявления благородных порывов, неспособный даже представить, что в бою с чудовищем потерпит поражение – ужасающие когти разорвут ему грудь и раздавят сердце. Рухнул юноша замертво. Его брат, слишком поздно подоспевший, понял, что случилось – и тогда разгорелся в нём гнев такой силы, что потеснилось прежде торжествующее чудовище, ибо не знало, что глубокая любовь может превратиться в настоящее оружие. Вмиг оно лишилось головы, а второй юноша принялся скорбеть по брату. В тот день из любви родилась глубокая печаль. Взмолился о помощи юноша небу и океану, и его услышали. Ответ их не принёс радости – они не могли создать новое сердце в отдельности от всего человека. Но может ли кто-то искренне любящий так просто смириться с потерей? Может ли он не пожертвовать всем, что имеет? Оставшийся в живых юноша тут же вскрыл себе грудь и вырвал оттуда собственное, тёплое и бьющееся сердце. "Прими его, брат, ибо нет у меня ничего более ценного", – вымолвил он и, добровольно положив сердце под чужие рёбра, вмиг превратился в то, из чего вышел – воду. Несколько капель попало прямо возвратившемуся к жизни в глаза. Он не видел случившегося, но братово сердце в груди знало всё. Понимание настигло его, глаза увлажнились, по щекам впервые в жизни покатились слёзы – солёные воды, коими ближний разлился по свету. С тех пор человечество плачет, теряя любимых. Особенно громко треснуло сдавшееся под не щадящими поцелуями костра полено. Отсветы плясали на лице Фэй, перепрыгивая на тугие кудряшки выбившихся из пучка волос, оживляя их вьющимися медными змейками. Будь поблизости хорошая стена, проще простого было бы устроить здесь целый театр теней, но за неимением этого Данте просто сделал из своей чашки долгий задумчивый глоток. – Грустная история, – вздохнул Бен, спрятавшись в принесённом ему жилете по самый нос. – Многие старые легенды имеют печальный конец, – назидательно ответила его мать, – и поучительный в своей мере тоже. – А что стало с выжившим братом? – открытый Вергилиев лоб на две части разделила тонкая морщинка. Если и дальше будет часто морщиться, быстро превратится в угрюмого старика, с кожей, напоминающей скукожившийся фрукт – не говори они сейчас об историях, Данте точно выдал бы это сравнение на всеобщую оценку, гарантированно заслужив очередной убийственный взгляд. Фэй пожала плечами. – Варианты разнятся. Мне больше всего нравится тот, в котором он прожил долгую жизнь вместе с созданной богами супругой, а отданное сердце помогало ему впредь ценить каждое мгновение счастья с любимыми. На этом у меня всё – кто наш следующий рассказчик? Вызвался Данте. Не потому, что вспомнил тысячу историй – как раз наоборот, в голову пришла всего одна, любимая, про Горгону, так что в конце рассказывать было как-то неуютно. Зря боялся, как выяснилось. Женщине понравился рассказ, Бенни слушал крайне внимательно, а Вергилий особого интереса не проявлял, слегка повернув голову к говорящему. Оставалось просто дотерпеть до конца и выволочь братца на разговор. Не захочет – придётся заставить. Хватит отмалчиваться. Впрочем, буквально молчать и не вышло. Очередь дошла до него. Вергилий уклоняться не стал, пересев на самый край стула. Чтоб намеренно неудобнее было, что ли? – Чем порадуешь нас в этот вечер? – заулыбалась Фэй, но брат оставался сосредоточенным, начав без лирических вступлений – Данте аж встрепенулся, безошибочно узнавая греческие мифы. Этот, разве что, какой-то новый – если б не наслушанность, так быстро бы он ничего не понял. – Арахна являлась всего лишь человеком, однако слава её, как талантливой ткачихи, разнеслась по всей Лидии. Созданные ею полотна были тонки и искусны. Никто не мог пройти мимо, не взглянув на чудесные работы – Арахна же, уверившись в своём мастерстве, сказала, что превзойдёт саму Афину. Богиня услышала смелые речи и явилась к ней, овеянная славой, но девушка не пожелала признать неправоту и уступить. Так началось состязание. Афина соткала полотно, воспевающее могущество богов и собственную победу в споре с Посейдоном – а вот из-под рук смертной вышла ткань хоть и прекрасная, но полная пренебрежения и сравнения божеств с людьми. Разгневалась Афина, разорвала полотно на мелкие кусочки. Для ткачихи не существовало позора сильнее, вот и Арахна не выдержала, решив повеситься. Богиня не позволила ей умереть, в наказание превратив в самого первого паука – с тех пор несчастная вечно ткёт свою паутину. Данте изначально казалось, что что-то не так. Стоило порадоваться – какое-то улавливающее невесомые материи чувство, возможно, интуиция, – его не подводило. На этом хорошее и заканчивалось. Для того, чтобы всё понять, хватило брошенного Вергилием острого и мимолётного взгляда исподлобья. Каждой фразе в этом мифе суждено было превратиться в длинную тонкую иглу и ужалить побольнее. Вот как, значит, выглядят драки на словах? – Один из самых лучших мифов про трансформацию… – голос Фэй прозвучал растерянно; Данте надеялся, что продолжающаяся ссора хотя бы для неё не лежит на поверхности. – Что тебе в нём нравится сильнее всего? – То, что за длинный язык приходится расплатиться, – ответил Верг, чуть наклонив голову в сторону младшего брата, постепенно всё больше напоминающего закипающий чайник. Последний в очереди Бенни не заслуживал отсутствие хоть какого-то внимания к себе, и Данте поначалу даже пытался изобразить глубочайшее внимание, хотя на деле давно упустил суть рассказа. Насильно переводя размышления в другую колею, уже через несколько мгновений он возвращался к самому неприятному. И даже исходящее от костра тепло не помогало отогреть нечто леденящее, растекающееся в груди с недвусмысленным намёком, что кульминация ещё впереди.

***

Конец вечера историй ознаменовался видимым довольством забравшего парочку приглянувшихся книг Вергилия. Высвободившись из тисков активно уговаривающей их остаться женщины, мальчики возвращались к мотелю. Успело совсем стемнеть, улицы купались в оранжевом фонарном свете. Воздух, холодный и влажный, смёл остатки тепла – которое утро подряд на траве оставалось ледяное кружево инея. Придерживаемые на сгибе локтя братовы трофеи приковывали взгляд. Стоило отойти подальше от дома Фэй, как Данте не выдержал, выхватывая одну из книг. Со второй не получилось, но Верг и так её едва ли не выронил. Взвился тут же – о, он ненавидел, когда трогали его вещи. – Отдай сейчас же! – А то что? Чем активнее пытался старший вернуть книгу себе, тем сильнее Данте вертелся, отскакивая дальше, заводя руки за спину, чтоб гарантированно не получилось достать. Насколько же он скучал по таким стычкам! Верг будто мысли его услышал, резко прекращая нападки. – Ладно. Хочешь дальше валять дурака – на здоровье, я в этом не участвую. – А разве не ты это начал? И без того не слишком искреннее веселье выветрилось окончательно, затерявшись где-то среди украшенных тыквами, летучими мышами и привидениями улиц. Замерев напротив друг друга, подобравшись готовыми к прыжку зверятами, они наконец показывали свои чувства – обиду, раздражение, снова обиду, – максимально откровенно. Данте хотел бы понять, что с Вергилием не так. Почему из всех их ссор именно эта, дурацкая, настолько его задела. Неужели ему действительно просто снова и снова закрываться от родного брата? Вдруг из пары близнецов действительно скучает только один? Лучше бы Данте окатили кипятком, ведь такие мысли жглись гораздо ощутимее. – Может и так, но я не собираюсь больше допускать подобных оплошностей. А от тебя вообще не было толку. – Что?! Я предлагал помощь, разве ты ко мне прислушался? – Не нуждался я в помощи, – буквально выплюнул тот, – и позвал тебя не для этого. – Если ты хотел, чтобы я отключился от восторга, то прогадал изначально, – насупился младший. – Я не хочу просто смотреть, как ты делаешь что-то важное в одиночку, тебе вообще никогда не… – Да не в этом дело! – Вергилий резко отмахнулся, зло поджимая губы. – Никогда ты не научишься вовремя останавливаться, Данте. Ты невозможно достал меня! – Да-да, "длинный язык" и прочее. Думал, я не понимаю, на кого ты клонил со своими сказками? – Наоборот. Рассчитывал, что ты поймёшь. Тысяча гневных, отвергающих любые оправдания обвинений, уязвлённо вскрикнула и рассыпалась в пыль. Лицо стало горячим, будто кто-то облил мозг бензином и поднёс спичку. Вслед за этим обычно шло покалывание в носу и наворачивающаяся на глаза влага. Ага, как же, сейчас бы реветь перед Вергилием. Никогда. Придушить его в любом случае хотелось гораздо сильнее, чем плакать. Не сразу он заметил, что Верг тоже от своих слов опешил – мстительность ядом вгрызлась в его язык и осталась отвратительным привкусом. Впрочем, поздно. Младшего реакция сконфузившегося брата больше не волновала. – Раз я достал тебя, Вергилий, с книжонками своими и братайся. Отобранную книгу он вернул. Вернее, просто кинул в руки спохватившегося близнеца, круто развернулся – хотелось бы сказать, что на каблуках, но не отличавшаяся особенным рельефом подошва кроссовок и так истёрлась, – и решительно зашагал вперёд. – Данте! – Я тебя не слышу. Он отходил всё дальше, до последнего надеясь, что Вергилий его догонит или хотя бы постарается окликнуть. Не окликнул.

***

Не пропав на улице, желание позорно разреветься никуда не делось и в мотеле. Бесшумно проскользнув мимо старушки-владелицы, Данте спустился в подвальную комнатушку, преисполненный решимости с разбега броситься на матрас и лежать неподвижно, пока колоссальная тоска не усохнет хотя бы до размеров футбольного мяча, прекратив вдавливать его в самые недра земли. Ссора создала её, раздавив чувства и надежды – мальчик никогда не тянулся к поэзии и высокому исскуству, но в данный момент ему казалось, что Вергилий собственноручно вырвал у него из груди сердце, от души по несчастному органу потоптавшись. Ну точно как в каком-нибудь стихе. Недавний рассказ Фэй, стоило признать, пришёлся кстати. Толкнув дверь и инстинктивно потянувшись к выключателю, Данте остановился на полпути. Свет в комнате горел – прислонившись плечом к стене, Модеус ждал их возвращения; ничего удивительного, если всё это время он вот так вот неподвижно стоял, находясь здесь физически, но не ментально. Всего на миг показалось, что в искусственном жёлтом свете шелестят предшествующие обращению в демона разряды молний – ничего подобного, разумеется, не случалось, но неясно с чего внутри поселилось смутное предчувствие: что-то не так. Но что? Модеус выглядел как обычно, на разговоры же надеяться не стоило. Второй год проводя в совместном странствии, они по-прежнему знали о нём слишком мало. Да и во многом понять наставника никак не выходило. – Скоро мы покинем этот город. Вероятно, ещё до начала Самайна, хотя не исключаю, что придётся задержаться на несколько часов – здесь ткань между мирами крайне тонка. Кивнув, Данте протащился к матрасу, лечь на который ему уже было не суждено – Модеус замолк, и мальчик физически ощущал, как чужой взгляд следует за ним. – Думал, ты отреагируешь ярче, учитывая раннее пожелание задержаться здесь до праздника, – непонимающе изрёк демон. – Где твой брат? – Идёт сюда один, – а ещё никогда не расстаётся с Ямато, что по-своему успокаивает. – То, что вы способны постоять за себя, не значит, что в одиночку каждый из вас неуязвим, – знакомое неодобрение и любимые Модеусовские речи: вы всё ещё недостаточно сильны, вам не хватает знаний, опыта и кучи всего. Порой из-за этого хотелось провалиться под землю; впрочем, впечатлиться чужой реакцией теперь мальчик толком не успел, погружённый в себя и вместе с этим находящийся где-то за пределами мотеля. – При самостоятельном передвижении стоит хотя бы сохранять бдительность – будь на то нужда, несколько минут назад я мог бы напасть на тебя и находился бы в выигрышной позиции. – Демоны ведь не чувствуют так, как люди? Модеус странным взглядом вперился в задавшего несвоевременный вопрос Данте – не плачущего, хотя очень хотелось. – Можно и так сказать. Многое из человеческого эмоционального диапазона для демона недоступно – и не слишком необходимо. – Какая-то часть демона есть во мне, – через силу признался младший, – так почему я ощущаю всё как обычно? – Обычно – растяжимое понятие. К тому же, ты сам ответил на свой вопрос, обрати внимание на слово часть. Ты полукровка, это многое меняет, – безжалостно прокомментировал Модеус, в глазах которого теперь читался интерес вместе с чем-то сложным и непроницаемым. – Что такое, сын Спарды? Что произошло между тобой и Вергилием? Данте аж дёрнулся. – Ничего! Я просто подумал о том, что ничего не чувствовать – классно, – скептицизм, написанный на лбу наставника огромными буквами, заставил пристыженно уставиться себе под ноги. – Наверное, я тебе завидую… немного. На сей раз мужчина ещё дольше не давал никаких ответов. Я сказал нечто невероятно тупое, так что он отправит меня куда подальше и будет прав, – смирился мальчик и поднял голову, не отводя упорно-прямого взгляда. Помимо терпения у Данте отсутствовало всяческое умение строить из себя монашеское смирение и послушание. Помнится, это никогда не нравилось отцу. – Порой я и сам забываю, что человека в тебе столько же, сколько демона. – Модеус отошёл от стены. Комната просторностью не отличалась, до двери он дошёл буквально в два шага, аккуратно её прикрывая. – Если б тебе выпал шанс более никогда не тосковать, расплатившись за это умением понимать и сопереживать людям, ты бы им воспользовался? – Что плохого в том, чтобы жить без грусти? – Расскажи мне об этом сам, – вот бы прочесть, что творится у демона в голове; выдерживать дистанцию – один из главных его талантов. Не подступишься, не прочтёшь скрытое в глубине зрачков-колодцев. – Ты спрашиваешь, что такого в избавлении от отрицательных эмоций, но они имеют непростую конструкцию и, несомненно, являются неотъемлемой частью чувств во всём его многообразии. Если не испытывать этого, то каков смысл в существовании радости и оживления как таковых? – Есть обычное настроение. Оно и радость различаются. – Верно. Но у всего имеется свойство рано или поздно становиться рутиной – ты не можешь гарантировать, что в один момент на смену им придёт обыкновенное равнодушие. – Для того, кто чувствует не так, как люди, ты очень уверенно об этом говоришь. Тренировки, демоны, наследие Спарды, снова тренировки – вот как выглядело разнообразнейшее меню иногда случающихся между ними разговоров. Модеус не из тех, кто болтает по душам, и всё же тему поддержал, позволяя ухватиться за ведущие к чему-то скрытому за непробиваемым фасадом ниточки. – Да будет тебе известно, что любое живое существо возможно изучить при наличии на то времени. Людей в том числе. А времени у меня в достатке, – мужчина чуть нахмурился и негромко добавил, – во всяком случае, было. Напрашивающийся вопрос не сорвался с языка – Данте не оставили даже мгновения на то, чтобы сформилировать слова во фразу. – Так или иначе, человеческое начало в соединении с демоническим может открыть тебе куда больше, чем когда-либо смогу постичь я. Так стоит ли быть настолько категоричным? Знал ли Данте, что на это ответить? Абсолютно точно нет. Зато удивлённо таращиться на ударившегося в рассуждения наставника получалось отлично. Плакать теперь не хотелось, не пришлось даже сдерживаться, чтобы ненароком не опозориться. По итогу, в качестве ответа было решено отрицательно мотнуть головой. Он всегда чувствовал много. Если любопытство, то неостановимое и всепоглощающее, если обида (как оказалось, все прежние обиды – абсолютно несерьёзные) – то до размахивания кулаками, а в совсем малом возрасте – до истерик. Это естественно. Но почему-то Данте прежде и подумать не мог, что несущее в себе боль делает его собой ровно в той же степени, что всё приятное и светлое. – Раз ты пришёл к определённому выводу, надеюсь, что возникшие между тобой и Вергилием разногласия не отразятся на занятиях. Подробности меня не интересуют, созерцать их я тем более не намерен, – вот старый-добрый Модеус и вернулся на привычную дистанцию. Не пристанешь даже. – Более того, не существует спора, который бы не решил поединок. Пару недель назад Данте полностью бы с этим согласился, но вот он здесь – разругавшийся с братом и не имеющий ни малейшего понятия, что делать. Наставник тут не помощник, хотя он изначально не собирался просить помощи – что уж говорить, в их с Вергом дела даже родители не всегда посвящались. Это был их маленький мир, существовать в котором могли лишь они двое. Старший возник на пороге донельзя тихо. Настоящее привидение – подумал Данте, тут же отворачиваясь и молча забираясь на матрас. Макушкой видеть он не умел, что ничуть не помешало понять, как сошлась на нём пара взглядов – анализирующий и обжигающий. Модеус отгородился некими незаконченными делами, по обыкновению не задержавшись и в придачу наградив двумя запретами: не возвращаться к церкви – сразу после никуда не собиравшийся мальчик ощутил, как засвербило внутри желание непременно там побывать. Только какой смысл куда-то лезть в одиночку? Второй запрет представлял из себя нечто более странное: более не ходить к рыжей женщине, описание которой сразу вырисовало Фэй. На вопрос, почему так, демон ответил не менее странно: – С ведьмой стоит держать ухо востро. Чем бедная заслужила такое звание – загадка. В эту ночь дежурил Вергилий, чем Данте воспользовался. Лёг к нему спиной и быстро притворился, что спит. Оставалось совсем немного подождать. Сон заботливо сомкнёт ему веки, унося куда подальше на ближайший час так точно – пребывание в Литл-Рок раз за разом предоставляло возможность хорошенько отдохнуть. Преследователи Мундуса себя не проявляли, голодать не приходилось – несколько недель могли стать настоящим глотком свежего воздуха, если б не один упёртый нюанс. Пахнущая сыростью подушка (хозяйка тщетно выставляла постельное бельё на проветривание) начинала каменеть. Не засыпалось; отсчёт воображаемых овец никак не помог, зато дыхание Вергилия слышалось невероятно отчётливо. Брат честно бодрствовал. Короткий тихий вдох, длинный выдох. Вдох, выдох. Он сказал, что Данте достал его. Не впервой, но раньше никакие грубые слова не отвращали Верга от него. Сколько длилось игнорирование? Максимум полчаса, после чего оба сдавались непреодолимому желанию быть вместе. И что же, теперь на него никогда не обратят внимания? Не захотят вместе спарринговаться или разговаривать перед сном? Теперь молчание – всё, что у него есть? Вдох, выдох. Вязкое изнурение сковало каждую клеточку тела, мучая без возможности наконец отключиться. Данте был как попавшая в выступившую на коре дерева смолу муха, прилипшая, обречённая медленно тонуть в смыкающейся вокруг ловушке. Вскоре лежать на одном боку стало невыносимо и он перевернулся на другой, поддавшись не сильнейшему желанию устроиться поудобнее, а украдкой, сквозь ресницы взглянуть на брата. И с удивлением понял, что тот тоже смотрел на него, щекой уперевшись в подтянутые к груди колени. – Ты спишь? Данте не ответил. Просто открыл глаза. Ввиду отсутствия прикроватной тумбочки, единственный ночник стоял на полу у противоположной стены, разделяя мягким свечением лицо Вергилия на две половины: по-детски нежную, с расслабленным ртом и волшебно мерцающей кожей, и сокрытую в полумраке, холодом схожую с осенними сумерками. День-костёр искрами разлетелся по памяти, подпаливая зловредное дерево конфликта до корня. Позже оно обязательно обретёт силу, высасывая душевные соки, сейчас ему здесь не оставалось места, потому Данте казалось, будто источником света служил не ночник, нет: брат – холодный и мягкий, недоступный и близкий. – Вина за случившееся действительно лежит на мне. Я должен быть осторожнее и умнее, а не создавать проблемы. – Верг говорил медленно, подбирая каждое слово. Наверное, через не хочу; вот уж кто всегда извинялся из-под палки. – Я должен быть ответственным и сильным, а не обидчивым и жалким, понимаешь? Ответственность и сила – два слона, взращенных в брате отцом. Младший не наивен; известно, кто должен изначально нести отцовское бремя – и это точно не он. Когда-то совсем давно, в прошлой жизни, его это толком не волновало, но сейчас на лице Вергилия проступила такая усталость, что всё существо Данте потянулось к нему. – Если хочешь извиниться, то так и скажи. – Я… – тот запнулся, кусая губы. Заговорил тихо и отчётливо. – Я вёл себя незрело. Мне просто хотелось, чтобы ты… знал, что я способен на многое, и чувствовал себя спокойно, – что-то защемило в груди, сжалось, выталкивая прочь кислород, – ибо нет у меня ничего более ценного. Больше Данте не лежал, а Вергилий успел только вытянуть ноги, позволяя брату со всеми удобствами на себе повиснуть. Обнимал младший всегда крепко и тепло от него исходило настолько потрясающее, что любая выдержка давала сбой. В ссорах часто виноваты обе стороны – говорил Бен. Стоило к нему не просто прислушаться, но и услышать. Тогда раньше бы понял, что для Верга быть первым – это не только соперничество. – А я не должен был болтать. У меня правда очень длинный язык. – Длиннее Великой Китайской стены. – А у тебя нос потолок царапает. – Не без этого. Спорить Данте не желал – он лишь уткнулся носом в чужое плечо и крепко-крепко зажмурился, чуть ли лужей не расплываясь в лёгших на пояс братовых ладонях. – Я тоже хочу о тебе заботиться. Говорил же, не обязательно всё тащить на себе в одиночку. – Не тащу. Не признает, как и не откажется брать на себя больше выдерживаемого. Вергилий не умел отступать, так что для себя младший решил кое-что важное – брату знать об этом не обязательно, но Данте за ним присмотрит. В конце концов, они появились на свет с ничего не значащей разницей в несколько минут, тяжёлым крестом обрушившейся на спину. Они разделят эту ношу на двоих. Не один Вергилий здесь может быть заботливым братом.