Яблоки

— Митька! Слышь, Митька, подь сюды! Крепкая телом и изрядная ростом крестьянка, стоя у калитки и обмахиваясь платком от вечерней назойливой мошкары, зычным голосом подзывала к себе робкого с виду круглощёкого юношу, взбивающего голыми пятками пыль на проселочной дороге. — Откель идёшь? — У отца Сергия был, писанию учился, — потупил взор Митя. — Антошку мово не встречал? — Не, тёть Мань, — почесал затылок Митя. — Ох, вертопрах, прости Господи! Всё шастает, шастает, где ни попадя. А мать вся извелась… Свекла не убрана, сено не таскано… — Ежели только… — Митька закусил длинный рукав холщовой рубахи. — Ну! Чего? Не томи, окаянный! — Да мож привиделось, на заре будто Антошка через плетень сиганул и побёг туда… — Митька махнул рукавом вперёд. — То ль на покос, то ль… — Батюшки! — женщина прижала платок к губам. — До барской усадьбы, — пожал плечами Митя. Крестьянка заохала: — Што ж ему там всё, как мёдом намазано! — Вечор сказывали, молодой барин из гимназий вернулись… Женщина сильнее запричитала: — Ох, высеку я его, ей-Богу, высеку, не дрогнет рука! Ну, где же это видано, чтоб мужик с барином дружбу водил?! — Я пойду, тёть Мань? — Митька покосился на соседнюю избу, рядом с которой замелькала Катюшка, дочка портного. — Ступай с Богом, — отмахнулась женщина, тяжко вздыхая. *** Сено пахло солнечным жаром и медовыми яблоками, которые испокон веку росли в графской усадьбе, слаще которых Антошка ничего не пробовал в своей жизни и которые каждое лето с тех пор, как научился бегать и лазать по деревьям, упорно ходил воровать, не боясь ни мамкиного гнева, ни барского. Ни пугали его ни лакеи, ни собаки. Помнится ему, как, набив все карманы, чтобы опосля угостить друзей Макарку-Увальня, Митьку-Грека, зазнобу его — Катюшку, сам завалился под дерево недалече от графских угодий, вынул из-за пазухи пару наливных, что для себя приберёг, полюбовался, как блестят на солнце алые бока, ощутил, как во рту завязалась слюна, но не успел надкусить. — Здравствуйте! Антошка от испуга шарахнулся в сторону. Яблоки упали в траву к чьим-то ногам. — Не бойтесь, пожалуйста! Молодой барин — белокожий и ясноглазый, тянул к нему свою тонкую бледную руку и, укладывая её на плечо Антошки, продолжал: — Я просить Вас хотел… — Чего изволите, барин? — Антошка недовольно хмыкнул. — Как зовут тебя? — Антоном, Антошкой, Шастуном порой кличут. Барин поправил черную, как смоль, прядь волос и двинулся ближе: запах чего-то заморского и шибко вкусного потревожил ноздри Антошки. — А меня Арсением. — Знамо, барин, — протянул по-взрослому Антон, — ты хотел-то чего? Мягкая ладонь покинула плечо Антона. — Угостишь? — хрупкий пальчик несмело указал на землю. Антошка вытаращил глаза, чуя, что вот-вот лопнут щёки, раздуваясь от улыбки. Он не выдержал и захохотал, бесстыже заваливаясь на барина, который не отстранился брезгливо, а лишь изрядно покраснел, словно девка, и попытался удержать равновесие. — Да ты чегой, барин? То ж твоё добро, — заливался Антон, — вона у тебя сколько энтих яблонь. Велел — тебе и принесли. На это барин опустил глаза. — Мне маменька не велит… — Почему? — Говорит, что для желудков плохо. — Для кого? Антон и Арсений, уставившись, смотрели друг на друга. У Арсения начали дрожать ресницы. И через мгновение юноши пали оземь, захлёбываясь обоюдным смехом. — Кого, кого? Что энта за зверь такой? — Желудков! А потом Антон сидел и глаз не мог отвести от того, как барин с хрустом разгрызал белоснежными зубами крепкую ароматную мякоть, как сок тонким ручейком стекал вниз по гладкому подбородку, как щурились в удовольствии васильковые глаза. И Антошке не жаль было краденых яблок, а жаль лишь было, что не может он по-простецки отереть тонкие барские губы. И когда думал он это — сердце его заполошно заходилось в груди, разливая по телу тягучую истому. Так и повелось у них с той поры. Антошка яблоки воровал, а барин, который велел себя Арсением звать, ждал его то позади имения, то на сеновале, и никогда не сетовал, ежели Антон приходил с пустыми руками. Вскорости начали они видеться всё чаще и чаще. А когда Арсению запрещали уходить, Антошка прятался в кустах и любовался нарядным барином, читающим книгу на крыльце, жадно следя, как тот аккуратно облизывает кончик пальца, чтоб перевернуть страницу, и мнилось Антошке, что чует он барский запах, и наливалось у Антона внизу горячей и стыдной тяжестью, да так, паскуда, сладко тянуло, что хотелось броситься сломя голову, распластаться перед барином и крикнуть: «Вот я, барин — Арсений, какой есть весь перед тобой. Бери меня всего и что хошь делай!» А Арсений иной раз словно слышит его: вскинет голову от книги и шарит по кустам сомлевшими глазами и губками шевелит. Но как встретятся, всё у них смех да игры, совестно Антону такое рассказывать. Так два лета пролетели. Покуда не отправили барина в город, в гимназию. Плакал, помнится, тогда Антошка, горько ему было, да мать отругала, велела дрова идти колоть, воды натаскать и всю блажь из башки выкинуть, мол, негоже взрослому мужику сопли лить. Так ещё три года пролетели. Вырос Антошка, возмужал, в женихах ходил — девки на него заглядываются: ростом выдался едва ль не в три аршина, весёлый, кудрявый, работящий. — Улыбка у тебя, Антошка, словно ты солнышко утреннее проглотил, — однажды сказала Иринка, дочка кузнеца, как зашел юноша на кузню. — Ахх, я тебе, шельма! — тут же прикрикнул её отец. — Глядишь, сама себя и сосватает. Рано тебе ещё невеститься. Сбирайся, — он повернулся к Антону, объясняя, — Завтра в услужение идёт. Молодая барышня с обученья возвратились, вот Иринку и берут… Антошка сам чуял, как кровь схлынула с лица, а рука — словно не его — зацепила кузнеца за рукав: — А молодой барин что? — А что молодой барин? — кузнец пожал плечами. — Стало быть, тоже вернулись… Эээй, бесноватый, а гвозди что? — крикнул что есть мочи кузнец. А Антона уж и след почти простыл, услыхал только кузнец: — Это подождёт! Мне ещё за яблоками… *** Лежал он похудевший, осунувшийся, щеки отливали синевой, на груди кудрявились черные волосы. Он не притронулся к яблокам, лишь настойчиво вглядывался в Антона. До тех пор, пока не набрал воздуха и не заговорил: — Как ты красив вырос, Антошка… Сердце Антона упало вниз, затрепыхало, как дикое. — Полно тебе, барин! Вот ты так… — Нет, молчи! — Арсений зажал ладонью рот Антона. — Я сказать хотел. Как бы решиться… Рука Арсения легла на грудь Антона. — Я давеча в гимназии узнал, что можно… — бледные скулы Арсения залил пунцовый румянец, он наклонился к Антону и горячо зашептал ему в самое ухо. — Видел когда-нибудь, как мужчина с женщиной любятся? Антошка задрожал, чувствуя, как жар внизу живота уже оттягивает портки. Он кивнул, ведь в деревне у них семьи большие, его-то отец сгинул в войну, да ночевал он как-то у Митьки, проснулся — духота в избе, он тихо спрыгнул с полатей и вышел в сени до бочки с водой, да так и оторопел. Посередь сеней на лавке распласталась Нюшка — Митькиного брата Алексашки жена, сорочка её задралась аккурат до грудей, ляжки растопырены в разные стороны, а между ляжками Алексашка пыхтит, дергается, задница его голая ходуном так и ходит, а Нюшка стонет и ноги свои сильнее раздвигает. Антошка испугался тогда, обратно в избу забежал. Потом уж Митька объяснил ему, как там у них всё происходит, ему-то частенько всё это видеть приходилось. — Видел? — Арсений придвинулся ближе. — Да. — Я узнал… Мне рассказали, что мужчины тоже так могут… Антону впору задохнуться, он чувствовал, как в подмышках намокает рубаха, он неотрывно таращился на черные волоски на груди своего барина, и портки его мазала вязкая влага. Он задышал Арсению в рот и спросил несмело: — Ты делал? — Нет… Я с тобой хочу… Его рука накрыла оттопыренный пах Антона, и тот заскулил, что Катькин щенок Тимка, вдавливая свой срам Арсению в ладонь, на что тот, в разы осмелев, сдёрнул с Антошки широкие портки и ухватился за его плоть. Антону совестно стало — плоть его бесстыдно торчала в изящном кулачке Арсения, красная и блестящая. Но Арсений, кажется, не смущен был, трёт себе пальчиком и только губы облизывает. А Антон полыхает, как зарево пожара, тело его томит и выворачивает, он пытается шире раскинуть ноги, и всего этого слишком много и слишком мало. — Покажи свой, — прохрипел Антон. И Арсений, бросая на Антона вожделеющий взгляд с поволокой, расстегнул пуговицы на панталонах. Сердце Антона забилось о низ живота. Арсений вдруг прижал его к земле, утыкаясь горячим, скользким стволом в костлявую задницу, размазал тягучий любовный сок и надавил, что есть силы. — Вот сюда, — выдохнул он в затылок Антона, который тут же сквозь жгущую боль с трепетом ощутил, как барин входит вглубь его тела. Антошка дернулся. — Больно… — Потерпи, родимый… Арсений тут же сжал Антонову плоть, разгоняя толпу жгучих мурашек по взмокшей коже, мягко проталкиваясь глубже и столь же медленно отступая назад. — Oh, mon adorable petit ami! * — шептал барин на непонятном Антону языке, который он едва слышал — внутри него сквозь боль всё было сладостно напряжено, крепкая плоть Арсения, ускоряясь, двигалась в нём, как поршень. И Антон уже обреченно застонал: — Ещё, ещё, ещё… — подаваясь навстречу неистово бьющимся об него чреслам и настигающему его неминуемому и неумолимому наслаждению. Потом они ели яблоки. Антон сидел и глаз не мог отвести от того, как барин с хрустом разгрызал белоснежными зубами крепкую ароматную мякоть, как сок тонким ручейком стекал вниз по шершавому подбородку, как щурились в удовольствии васильковые глаза. И Антошка улыбался, довольный тем, что он может по-простецки отереть тонкие барские губы. Сено пахло солнечным жаром и медовыми яблоками, которые испокон веку росли в графской усадьбе и слаще которых Антошка до сего дня ничего не пробовал в своей жизни.