Яблоки

— Ох, и задаст мне мамка, сено то два дня к ряду как на поле стоит… И дОлжно сегодня было сваху принимать, мамка столковаться хотела, как бы меня оженить поудачливей… Невест то пруд пруди… Веришь, давеча только за калитку вышел, а они тут как тут из всех щелей повылазили, как червяки в дождливый день… Разморённый полуденной жарой и сонной негой Антон, пожевывая соломинку, нежился в крепких объятиях своего молодого барина. Два года минули с тех пор, как сошлись они в любовной горячке. Но не охладило их пыл ни время, ни вынужденная разлука, лишь сильнее разгорался в их крови пожар обоюдного желания. — Отчего ж не пойдёшь, Антон Андреевич? — хитро щурился барин, всем телом своим белым оплетая Антоново, разя его своей мягкостью, ладностью. Антон, выплюнув соломинку и, с бесстыдным стоном вновь прилаживая разбухающую плоть Арсения промеж своих ягодиц, шептал: — Сладостно мне с тобой, барин, до чего ж сладостно! Ты меня помани, я к тебе даж за тридевять земель примчусь и, пока плетьми не погонишь, от тебя не отстану… аххх. Горячий уд ворвался в его растараканенное нутро на полную длину. Арсений с молодецкой удалью начал охаживать узкие чресла, обцеловывая тонкую спину Антона. Казалось, стены сеновала скрипели от напора их бешеной страсти. Антон изгибался, выставляя весь свой срам на показ барину, а тот только томно оглаживал мокрый покрасневший вход, когда на секунду вынимал себя, лишь для того, чтобы вновь ворваться в жаркую сладкую тесноту возлюбленного тела. — Как племенную кобылу сношаешь, барин, — хрипел Антошка, ощущая как истома овладевает им всё сильнее, разливая тягучую слабость внутри. — А чтобы не повадно тебе было, mon ami, о женитьбах даже помышлять. Je veux que mon petit ami soit juste le mien! Скоро ты будешь только моим. Арсений замедляется, нежно прокатывая между пальцами маленький сосок Антона, другой же рукой сжимая его мужской орган, истекающий любовным соком. Антон же всем телом дрожа, подаётся назад, заполняя себя до самых потаённых глубин и, насквозь пронзённый неведаемым им доселе блаженством, только и успевает зажать себе ладонью рот, дабы его сладострастный крик не распугал дворовых девок. И вдругорядь когда барин, заходясь в стонах скоромных, не излил внутрь его своё обильное семя. — Люблю ведь я тебя, Антошка! — истово прошептал барин, целуя Антона в мягкие губы — Ты — яблочко моё наливное, сорвал я тебя и никаким червям уже не отдам. А у Антошки слёзы текут по румяным щекам. — Ах, барин, Арсений… Арсений Сергеевич, — плачет он, — доля наша крестьянская незавидная, ни отца у меня, ни брата, а только мать, да сестрёнка малая… Как их прокормить? Токмо жениться на девке с хорошим приданным али в город на завод податься, коли батюшка твой отпустит. Да не отпустит он. Каким барам это на руку, чтоб их крепостные не на них жизни свои растрачивали? Не могу я твоим остаться… Арсений вытирает слёзы горькие с антонова лица. — Не плачь, не горюй. Послушай. Отправляют меня обучение продолжать за границу… Антошка тут же с лица спал. Уж и рот его открылся, чтобы жалобу выдать, да Арсений палец к губам его приложил и продолжил. — Упросил я батюшку, чтоб моим камердинером тебя взяли. Уедем вместе, родной? Будем жить вдвоём. Жалованье твоё матери будешь отправлять, приданное сестре накопится… Что, скажешь, bien-aimé? Будто последняя капелька скрывается в уголке улыбающихся губ, и глаза, только что увлажненные слезами, сияют от внезапно обретённого истинного счастия.