Пока ты смотришь

Просыпается Сукуна, ощущая себя так, будто его пожевал и выплюнул горный тролль. В голове – мерзкий кисель. Ноющие конечности отказываются нормально подчиняться. С огромным трудом он заставляет себя открыть глаза и пару секунд оторопело пялится в стерильно-белый потолок, пока вяло работающий мозг наконец его не опознает. Ага. Точно. Больничное крыло. Не то чтобы ему впервой. Но вот подкинуть информацию о том, каким хером Сукуна вообще сюда – в очередной раз – попал, все тот же мозг отказывается. Пытаясь пошевелиться, он недовольно, болезненно мычит, а затем поворачивает голову набок… И застывает, когда сходу узнает на соседней койке силуэт Мегуми. Сердце принимается загнанно ломиться в ребра, а в голове тут же немного проясняется; Сукуна выходит из ступора, резко подрывается и садится, игнорируя и боль, и протестующие мышцы, и головокружение, которое тут же норовит завалить его обратно. Какого хуя?.. Но вот теперь его явно единственная, сука, мозговая клетка наконец начинает функционировать, и перед глазами вспыхивают обрывки воспоминаний о том, как он сорвался с метлы. Как начал лететь вниз. Как выхватил из мельтешения вокруг – лицо Мегуми, далекое от привычной невозмутимости; перекошенное в тот момент ужасом и паникой, а также показавшееся еще более раздражающе-совершенным, чем обычно – хотя, казалось бы, куда уж. Кроме того, Сукуна припоминает, что успел подумать: если уж все равно суждено сдохнуть, то увидеть напоследок Мегуми – не такой уж плохой вариант. Бля. А потом, за этой мыслью – темнота. Единственное – хотя Сукуна не уверен, воспоминание это или мираж, – ему кажется, что перед тем, как отрубиться, он успел почувствовать знакомые сильные руки, обхватывающие поперек спины. А еще – что приземление вышло куда более мягким и щадящим, чем Сукуна рассчитывал. Впившись взглядом в человека на соседней койке, он отрешенно думает о том, что, судя по всему, ни первое, ни второе все же себе не вообразил. А потом та странная отстраненность, даже холодность, с которой Сукуна восстанавливал ход событий в своей голове – растворяются, уступая место накатывающей смеси паники, ужаса и беспокойства. Что этот придурок натворил?! Мегуми тогда как раз забивал гол и находился слишком далеко – поэтому, с какой бы скоростью он ни летел, попросту не успел бы перехватить Сукуну и перетащить к себе на метлу. Так что, очевидно, этот идиот без инстинкта самосохранения выбрал другой вариант – и, только оказавшись достаточно близко, тоже с метлы спрыгнул. Чтобы подхватить Сукуну, перевернуть их в воздухе и дать ему упасть на самого Мегуми. Это если судить не только по наличию Фушигуро-гребаного-Мегуми в Больничном крыле, но и по воспоминаниям о слишком мягком приземлении и по тому, что, хоть Сукуна и чувствует себя пережеванным, последствий залечивания существенных травм он не ощущает и на себе не обнаруживает. За прошедшие годы научился уже такое распознавать. Зло заскрежетав зубами, Сукуна все же вытаскивает себя из больничной койки, продолжая игнорировать то, как каждая клетка в его теле этому протестует. Очевидно, его собственное состояние – абсолютное ничто в сравнении с тем, чем произошедшее должно было закончиться для Мегуми. И, блядский же нахуй, хорошо хотя бы, что тот в Больничном крыле, а не где-нибудь в Мунго – а это значит, что с последствиями могла справиться и школьная медсестра, и помощь извне не понадобилась. Но и эта мысль Сукуну как-то нихрена не успокаивает. Вот только, стоит ему наконец до койки Мегуми доковылять; стоит заглянуть в его нездорово, почти синюшно-бледное лицо; стоит увидеть залегшие под глазами тени и плотно сжатые даже во сне губы, сейчас цветом пугающе схожие со стерильно-белыми больничными стенами – и вся злость Сукуны, все его раздражение тут же улетучиваются. Остается только чистый концентрат беспокойства. И ужаса. А если бы все закончилось гораздо хуже? А если бы по итогу Сукуна не нашел Мегуми на соседней койке? А если бы и в Мунго – тоже не нашел?.. Блядь. Блядь. Блядь. И часть Сукуны осознает, насколько бессмысленно-паническими являются проносящиеся в его голове мысли: квиддич – это вам не какой-нибудь там всратый маггловский футбол. Здесь травмы и переломы – обычное, рутинное дело, легко решаемое за одну ночь. И они оба – что Мегуми, что Сукуна – уже неоднократно в Больничном крыле оказывались. И хотел бы Сукуна сказать, что каждый из предыдущих раз, когда он Мегуми на больничной койке видел, ему беспокойством внутренности не скручивало… Ну, в общем-то, вслух он всегда так и говорил, пряча свое беспокойство за привычными оскалами и взаимными подъебами. Но все никогда не доходило до таких масштабов, как сейчас. И Сукуна осторожно присаживается на край койки Мегуми, боясь разбудить. И почти судорожно вглядывается в черты его лица, пытаясь убедиться, что, если он еще не в порядке – то точно в порядке будет. И – какого ж хуя? Почему нельзя было просто позволить Сукуне упасть?! Да, он сорвался с приличной высоты – но вряд ли все закончилось бы летально, а с остальным их медсестра, повидавшая и не такое дерьмо, уж как-нибудь справилась бы. Но нет же, блядь! Этому гребаному Фушигуро нужно же погеройствовать, сука! Вот только, как ни пытается – Сукуна не может вновь заставить себя по-настоящему разозлиться. Не может привычно спрятать за яростью смесь тревоги и страха, которая душит его и дышать нихрена не дает. Прежде, чем успевает осознать, что делает – он вдруг ловит себя на том, что осторожно тянется рукой вперед. И, после секундного колебания – все же нежно-нежно, благоговейно касается костяшками пальцев скулы Мегуми, просто чтобы получить физическое доказательство, что он здесь, рядом. Что живой, придурок такой. Тепло его кожи – живое и реальное – чуть утихомиривает что-то, за ребрами воем от ужаса заходящееся. Вот только беспокойство до конца не уходит, продолжая поскуливать и неприятно давить на кости – но Сукуна заставляет себя медленно-медленно выдохнуть; думает о том, что пора бы руку убрать – теперь, когда убедился, что вот же он, Мегуми: настоящий, живой, физически ощутимый… Но касание затягивается. И Сукуна очень-очень старательно не замечает, что скулы Мегуми, кажущиеся бритвенно-острыми на первый взгляд – при касании оказываются убивающе-мягкими; очень-очень старательно не замечает, насколько бархатистая и приятная на ощупь у него кожа. Очень-очень старательно не замечает, что с каждым мгновением все сильнее становится желание опустить на щеку Мегуми всю ладонь и ласково провести большим пальцем по скуле – прямо под щеткой пушистых и чернильно-черных, длинных ресниц, залипательно рассыпанных по бледной коже; что все яснее это желание превращается в потребность. Не замечать становится все сложнее. Собственное сердце опять с ритма сбивается. Вот только теперь уже, похоже, совсем не от смеси беспокойства-паники-страха – а по несколько иным, хоть и все еще ужасающим причинам. По причинам, в которых он не планирует копаться и которых не планирует признавать. …блядь. Кажется, Сукуна ведет себя, как какой-нибудь мудак-сталкер. Он мысленно встряхивается, себе на голову ушат ледяной воды опрокидывает. С силой сглотнув, все же собирается неохотно руку убрать, отыскивая для этого все свои гребаные силы – но ее вдруг перехватывает ладонь Мегуми, плотнее прижимая к своему лицу. И Сукуна мысленно матерится – черт, все-таки разбудил, ну что за еблан, – пока сердце его дурное окончательно в истерику проваливается. Потому что Мегуми сонно, едва ли осознанно – трется носом о костяшки Сукуны до того ласково, что больно. И от этого движения у Сукуны – разъеб вселенных нахуй, как при таком раскладе выживать-то, как дышать, а. Черт. Лучше бы Мегуми просто дал ему сдохнуть там, на квиддичном поле. Это было бы милосерднее, блядь. А глаза Мегуми тем временем уже медленно открываются. Он находит мутным взглядом Сукуну, моргает несколько раз, явно пытаясь сфокусироваться, и выдыхает охеренно низким со сна голосом: – Привет. – Привет, – эхом отзывается Сукуна. И дело в том, что его рука – все еще в ладони Мегуми. Все еще касается лица Мегуми. И вряд ли сам Мегуми происходящее осознает – но Сукуна ни черта не может с этим поделать. Или не хочет. На несколько секунд они застывают, просто друг на друга глядя – и Сукуне кажется, весь остальной мир тоже должен был застыть. Замереть во мгновении, которое стоит вечности. …ебать он соплежуем стал, пиздец какой. Но потом Мегуми моргает снова – взгляд становится более осознанным. Он наконец отрывает руку Сукуны от своего лица, смотрит будто бы удивленно на нее, зажатую в собственной ладони – да, и впрямь не осознавал, с разочарованием думает Сукуна. – Хм. Прости, – хрипит Мегуми, и все-таки руку Сукуну – к еще большему его долбаному разочарованию – отпускает. Момент окончательно уходит, растворяется в той самой гребаной вечности. – Это я тебя разбудил. За что ты вообще извиняешься? – хмыкает Сукуна, пытаясь за легкой колкостью свой внутренний пиздец скрыть, но Мегуми никак не реагирует. Даже плечами не пожимает. Просто смотрит. И смотрит. Внутренности Сукуне препарирует своим взглядом, в котором больше – ни следа сонливости; который вновь становится привычно ясным, проницательным, и Сукуне кажется – Мегуми сейчас, когда выражение собственного лица не особенно выходит контролировать, может увидеть на этом лице слишком многое. Может увидеть больше, чем Сукуна готов признаться даже перед самим собой. А этого никак нельзя. Так что Сукуна первым трусливо взгляд отводит – даже если это последнее, что ему хочется сделать; даже если это, по ощущениям, стоит ему охренительно многого – до кровавых ошметок по изнанке. И он думает о том, что, наверное, пора валить. Пора… Но затем Мегуми пытается пошевелиться – и до Сукуны доносится шумный, болезненный выдох, вырывающийся из него. Паника тут же вновь напоминает о себе, накатывая мощной волной – и Сукуна, еблан такой, наконец по-настоящему возвращается в реальность и вспоминает, почему они вообще здесь находятся. Резко оборачивается, принимаясь внимательно и тревожно в Мегуми вглядываться. Ощущая, как беспокойство вгрызается в жилы. – Ты в порядке? Блядь. Конечно же, нихуя ты не в порядке. Мне позвать медсестру? Тебе что-нибудь нужно? Ты… – Все нормально, Сукуна, – осторожно вклинивается Мегуми, обрывая его – и только тогда Сукуна осознает, что сорвался в бессмысленный и панический поток слов. Кончики ушей теплеют – факт, который Сукуна будет отрицать ценой своей гребаной жизни, – но Мегуми смотрит с редкой для него мягкостью, без осуждения, без насмешки, и Сукуна чуть-чуть от этого взгляда разбивается. И Сукуна даже забывает возмутиться этому привычному для Мегуми – и абсолютно лживому – нормально, когда совершенно очевидно, что нихрена не нормально. Но затем Мегуми морщится – и вдруг добавляет: – Хотя вода бы не помешала. И Сукуна тут же вскакивает на ноги. Хочет достать волшебную палочку, чтобы наколдовать кружку и агуаменти – но вспоминает, что на матчи с собой ее никогда не берет, оставляя либо в спальне, либо в раздевалке. Потому что одно дело – сломать себе парочку конечностей. Легко решаемая мелочь. И совсем другое – сломать свою волшебную палочку. Но сейчас Сукуна уверен, что, вообще-то, сломанная волшебная палочка – это не такая уж и проблема. Потому что Мегуми хочет воды. Где ему теперь быстро достать воду? И Мегуми так редко хоть о чем-то просит, а Сукуна выставляет себя бесполезным уебаном, и… – Думаю, подойдет и та, которая на тумбочке, – вдруг отзывается наблюдающий за его метаниями Мегуми, прерывая поток лихорадочных мыслей – и Сукуна на эту самую тумбочку тут же взгляд переводит. Застывает, действительно обнаружив там стакан с водой. О. Хм. Неловко. Кончики ушей теплеют сильнее – перед самим собой отрицать это уже не выходит; не впервые Сукуна радуется, что начал отращивать волосы. Ровно настолько, чтобы эти кончики ушей скрыть. И если Сукуна как раз и начал волосы отращивать, потому что Фушигуро-гребаный-Мегуми единственный, кто может заставить его уши краснеть… Об этом совершенно точно никому не нужно знать. Вновь посмотрев на Мегуми, Сукуна замечает, что теперь в его мягком взгляде начинают ярко отплясывать очень знакомые, насмешливые и совсем не обидные бесы – но совершенно не находит в себе сил на него злиться, неизменно взглядом и нутром к этим бесам прикипая. – Заткнись, – лишь ворчит Сукуна коротко и беззлобно, и с восторгом замечает, как в ответ дергается уголок губ Мегуми. А затем вновь опускается на край койки и все же тянется за стаканом на тумбочке, чтобы передать его Мегуми – не без труда отказавшись от варианта самому его напоить. Потому что вполне очевидно, что Мегуми до стакана мог бы дотянуться и сам – но почему-то все же попросил Сукуну, хотя он в принципе о чем-либо просить не любит и по максимуму такого избегает. А сейчас – вот. Попросил. От этой мысли что-то внутри теплеет. Но – лучше все-таки свою удачу не испытывать и не перегибать; Сукуна не совсем идиот и это прекрасно понимает. Так что воду Мегуми пьет сам. И, завороженно наблюдая за тем, как острый кадык Мегуми дергается на каждый глоток, Сукуна не уверен до конца: эти пески Сахары в его глотке – они от открывшегося перед ним вида, или же они с ним еще с пробуждения, просто мысли почти с первой секунды были слишком заняты Мегуми, чтобы обратить внимание. Второй вариант звучит спасительной соломинкой для Сукуны, который с каждой секундой все сильнее в Мегуми утопает. Вот только даже самому поверить в него выходит с огромным трудом – да и не уверен он, так ли сильно все еще хочет за эту соломинку цепляться. Но последствия, все эти ебучие мысли-осознания-рефлексии, которые хер знает, куда приведут… К черту. С Сахарой в своей глотке Сукуна все равно не планирует ничего делать – так что похуй. Это лишь легкое неудобство, которое можно проигнорировать – можно проигнорировать его причины – ради того, чтобы продолжить сидеть здесь, рядом с Мегуми. Чтобы продолжить за Мегуми наблюдать. Мегуми же, тем временем, уже стакан на тумбочку сам без труда возвращает – ха, – Сукуна даже дернуться не успевает. После чего Мегуми опять шевелится, пытаясь устроиться поудобнее и подтянуть себя к изголовью кровати на руках, чтобы сесть – и в этот раз он выдает себя лишь тем, что чуть морщится. У Сукуны руки дергаются в порывистом желании помочь – но он сжимает их в кулаки, запрещая себе. Потому что это – Мегуми. А Мегуми – не тот человек, который разрешит носиться с собой за пределами тех крохотных мелочей, которые позволяет сам. Вроде того же стакана воды. Так что вместо того, чтобы помочь – Сукуна лишь хмурится, ощущая очередной прилив беспокойства. Опять вспыхивают вспоминания о том, а каким образом Мегуми вообще в Больничном крыле оказался, и прежде, чем Сукуна это осознает – из его рта уже вырывается отрывистое, где за раздражением как раз беспокойство прячется: – Какого хуя ты натворил, Фушигуро? – вопрос, который крутился в голове с той первой секунды, когда Сукуна на соседней койке Мегуми увидел. И вопрос этот совсем не о последовательности событий – но Сукуна уверен, Мегуми поймет и так. Он всегда понимает. И Мегуми, наконец устроившийся и теперь не лежащий, а полусидящий в кровати, поднимает на него взгляд. Невпечатленно вздергивает бровь – и невозмутимо отбивает, конечно же, действительно сходу и без лишних объяснений осознавая, о чем именно Сукуна говорит: – Мне кажется, или этот вопрос ты должен задавать себе, Рёмен? – и, конечно же, блядь, давая ответ-вопрос в очень типичной для Мегуми манере. Медленный выдох. Глубокий вдох. В общем-то, Сукуна и не ожидал, что будет легко – когда это с Мегуми было легко? Когда легко было с ним самим? Но. Ебаный же нахуй. – Не нужно было влезать. Ты мог умереть, – старательно пытаясь выдержать свой голос ровным, безэмоциональным, говорит Сукуна, и к первой вздернутой брови Мегуми присоединяется приподнимающаяся вторая. – Нет, это ты мог умереть, – холодно и жестко произносит Мегуми, а потом добавляет – куда небрежнее и легче. – А я знал, что отделаюсь максимум парой переломов. И то, насколько равнодушно Мегуми говорит последнее. Насколько легко он проговаривает тот факт, что прекрасно знал, на что шел… Да блядь! Вот теперь Сукуна и впрямь ощущает, как в нем начинает поднимать свою клыкастую голову и разгораться злость, затихшая ровно в тот момент, когда он бледное лицо Мегуми увидел. – Какого хуя ты говоришь так, будто твои переломы – это какая-то незначительная херня?! – выплевывает Сукуна, отчетливо слыша, как нарастающая внутри него ярость проскальзывает в голос; как сочится ядом из разломов. Но Мегуми в ответ только… Закатывает глаза. Этот засранец смеет закатывать глаза! – Будто ты к собственным не относишься точно так же. И… В общем-то, вполне справедливо. Но – хэй! Мегуми ничего не понимает! Это другое. Переломы Сукуны – несущественная, значения не имеющая херня. Тогда как любая царапина на Мегуми – это… Это… Это для Сукуны куда болезненнее, чем любая из собственных травм. И в очередной раз воочию наблюдать за тем, насколько похуистично Мегуми к собственной безопасности относится – ему нутро в лоскуты раздирает. – И я был бы в порядке! – яростно шипит Сукуна, вскакивая на ноги; ощущая, как гнев огнем вгрызается ему в кости. – Ты должен был просто дать мне упасть... – но Мегуми прерывает его, все более арктически холодный на контрасте с разгорающимся Сукуной. – А если бы это я падал – ты сам смог бы просто спокойно наблюдать со стороны? Сукуна открывает рот… …Сукуна закрывает рот. На это ему нечего ответить. Ебаный нахуй. Но. Опять же. Это не то же самое, блядь! Потому что жизнь Сукуны – она же нихуя не стоит. Тогда как жизнь Мегуми… Черт возьми. Да какого ж хера он не понимает?! – Отлично. Хочешь дальше страдать всяким самоубийственным дерьмом – пожалуйста. Не смею мешать, – выплевывает Сукуна, неумело подражая арктическому холоду Мегуми – ярость все равно пробивается в рычащие нотки. И разворачивается на сто восемьдесят, планируя из Больничного крыла унестись… Но его останавливают знакомые, мозолистые пальцы на запястье – ощущение которых заставляет моментально застыть. Но его останавливает усталый, ворчливый голос Мегуми, в котором холода вдруг больше не остается. – Я, вообще-то, болен. Костерост вот галлонами недавно пил. А ты на меня кричишь. Сукуна тут же оборачивается. Взгляд Мегуми вновь – мягкий и чуть настороженный. Будто он ждет, что Сукуна все равно в любую секунду может унестись. И Сукуна не идиот – он осознает, что им сейчас нагло манипулируют; прием, к которому гордый и максимально самостоятельный Мегуми прибегает крайне, крайне редко. Прием, во время которого он придает себе несчастный вид – ну или попросту чуть-чуть приспускает маски и становится чуть менее стальным и невозмутимым; хотя обычно наоборот, старательно отыгрывает я-в-порядке, даже на куски разваливаясь. Прием, который всегда. Всегда. С Сукуной работает. И злость Сукуны тут же растворяется под пальцами Мегуми на запястье, под его мягким взглядом, под этим ворчанием, которое Мегуми тоже так редко себе позволяет. И злость Сукуны тут же растворяется, потому что Мегуми наконец разрешает себе выглядеть хоть на сотую долю таким усталым и заебанным, каким наверняка ощущает – и совсем неважно, по каким причинам это делает. И Сукуна тут же начинает чувствовать себя мудаком за то, что сорвался, что нарычал – а потом еще и сбежать попытался. И Сукуна, вообще-то, большую часть времени в душе не ебет, что Мегуми делает на Слизерине – он слишком для их факультета хорош; с другой стороны – он слишком хорош для всего ебаного мира. Но сейчас тот очередной раз, когда Сукуна думает: может, дурацкая Шляпа и впрямь знала, что творит. Умеет же Мегуми быть хитрым засранцем, когда захочет. Если кто-то и смог бы воплотить в себе лучшее, что в их факультете есть – то это точно он. Ласково фыркнув, Сукуна опускается обратно на кровать. Осторожно отцепляет пальцы Мегуми от запястья – но только для того, чтобы переплести их со своими пальцами. Чтобы ткнуться Мегуми носом в тыльную сторону ладони, потереться о нее почти так же, как сам Мегуми недавно терся носом о ладонь Сукуны – только вполне осознанно. Осознанно – но одновременно с этим отказываясь думать, а какого хуя, собственно, делает-то; главное, что Мегуми руку не вырывает – это все, что сейчас Сукуну волнует. Так что он лишь шепчет, перехватывая взгляд Мегуми и удерживая его: – Прости. Что-то в глазах Мегуми наконец расслабляется. Настороженность уходит, растворяется. Радужки светлеют и начинают искрить – так, что дышать становится сложнее. Но в ответ он только хмыкает – к облегчению Сукуны. Все-таки, Мегуми слишком хорошо его знает – а значит, знает и то, как редко Сукуна извиняется; как мало людей этого удостаиваются; как многого это ему стоит. Знает, что в такие моменты лучше сделать вид, будто в этом нет ничего особенного, просто принять-и-пойти-дальше – чем акцентировать внимание или спорить. Сукуна не до конца уверен, в ужасе он или в восторге от того, насколько хорошо Мегуми его изучил. Пожалуй, все-таки второе – это же Мегуми. Понимание того, что они все же стали ближе за прошедшие годы; что Мегуми совсем не плевать, и он показывает это не словами, но вот такими ценными мелочами; что Мегуми знает Сукуну, как не знает больше никто – хотя попробуй разбери, а понимает ли это сам Мегуми; что они если и не превратились в друзей – то стали кем-то, к этому близким… это понимание – оно неизменно греет. Пусть даже вместе с тем рушит. На секунду-другую они застывают. Сукуна все еще не отпускает ладонь Мегуми, продолжая носом в нее тыкаться – а Мегуми все еще не пытается свою ладонь вырывать. Их взгляды сцепляются. У Мегуми в ярких охерительных радужках – тысячи оттенков, каждый из которых Сукуне хочется сосчитать; у Мегуми на самом донышке глаз – отдаленные и нечитаемые отголоски эмоций, каждый из которых Сукуне хочется распознать. Обычно эти эмоции слишком хорошо, талантливо скрыты за стальными стенами; за непроницаемым, мощным, слишком взрослым взглядом. И Сукуна прекрасно осознает: когда Мегуми хоть какие-то из своих эмоций добровольно разрешает увидеть – такое пиздецки многого стоит. От этого осознания сердце – о ребра в кровавую кашу; но жаловаться отчего-то совсем не хочется. Что именно выражает сейчас его собственный взгляд, Сукуна не знает – не уверен, хочет ли знать. И снова – мгновение, которое стоит вечности. Ради которого весь мир обязан застыть. Блядь. Ну правда – какого хуя? Откуда такая херота берется в голове Сукуны? Почему она появляется именно тогда, когда рядом Мегуми? …и снова – хочет ли Сукуна на самом деле ответ знать? Над ними повисает тишина, тяжелая – но не давящая; о чем-то кричащая – но не душная. Пока в конце концов Мегуми не разбивает ее, когда спрашивает привычно ровным и спокойным голосом – но там, где недавно был лютый холод, Сукуна может уловить крохотные нотки тепла. – Как ты вообще мог позволить какому-то бладжеру сбить себя с метлы? Сукуна оторопело моргает, возвращаясь в реальность. Медленно обрабатывая вяло работающим мозгом услышанное… Вот черт. Он чертовски надеялся, что до этого вопроса дело не дойдет. Что ж. Возможно – но только возможно, – Сукуна не просто так точно знал, что в тот момент, когда он сорвался с метлы, Мегуми забивал гол. Возможно – но только возможно, – он не просто следил за ним, как за своим сокомандником; напарником, с которым они большую часть матча взаимодействуют и зачастую вдвоем выцарапывают победу для своего факультета. Возможно… …блядь. Ладно. На самом деле, он попросту отвлекся. Отвлекся на забивающего гребаный гол Мегуми. Отвлекся на Мегуми, который в тот момент был таким охеренно красивым и охеренно горячим, и казалось, в солнечном свете почти можно было заметить крылья, растущие у него за спиной, потому что ни одна метла не дала бы никому возможность так легко держаться в воздухе, будто для этого был рожден. Будто в воздухе рожден был. Сукуна отвлекся. Сукуна, блядь, откровенно залип – и в целом о существовании такой поебени, как бладжеры, забыл. Хотя, наверное, за все прошедшие годы он должен был привыкнуть к такому зрелищу, как Фушигуро-Мегуми-в-воздухе – но как-то нихуя. Залипает Сукуна все так же, как и тогда, когда в самый-самый первый раз увидел Мегуми на метле – и, будучи до этого к квиддичу абсолютно равнодушным, вдруг загорелся внезапным желанием в факультетскую сборную попасть; желанием, совершенно никакого к этом-вашему-гребаному-Фушигуро отношения не имеющим, конечно же. Блядь. Но об этом Мегуми лучше не знать. Ни о чем из этого Мегуми лучше, черт возьми, не знать. А секундный порыв все же рассказать сейчас, что Сукуна всего лишь жалко на него залип – просто чтобы увидеть реакцию Мегуми на это, – сам Сукуна тут же глушит; из-за все той же возможной реакции, одновременно интригующей – и дохера, в куда большей степени пугающей. Он слишком ценит то, что между ними уже есть. И слишком боится это потерять. И слишком боится даже сам задумываться о причинах, по которым мог бы потерять. Слишком боится задумываться, какого хуя так залипает-то на Мегуми, что о существовании бладжеров забывает; какого хуя сердце чуть к чертям не остановилось и не обрушилось, когда увидел Мегуми на соседней больничной койке; какого хуя от одного только ощущения пальцев Мегуми на своем запястье – он застывает, как тренированная верная псина, готовая выполнить любую его команду. Какого. Хуя. Можно было бы, конечно, убедить себя, что это просто объективный-нахуй-факт – Фушигуро-гребаный-Мегуми в воздухе невъебенно хорош, а значит, и в некотором залипании нет ничего особенного. Ничего выдающегося. Ничего странного. Так-то, это, конечно, и впрямь факт – но… Но. Другие вот почему-то о существовании бладжеров все же не забывают, – ехидно подбрасывает мозг, сука такая. Ощущая, как уши опять начинают гореть – да чтоб их! – Сукуна ни-капли-не-смущенно отводит взгляд, с сожалением отстраняя их с Мегуми руки от своего лица. Но оставляя переплетенными пальцы. И лишь ворчит смазано: – Отвлекся, – ничего больше не объясняя, не уточняя; и тут же, даже нутром ощущая слишком уж внимательный, недоверчивый взгляд Мегуми, дыры в костях прожигающий – добавляет, пытаясь сменить тему: – И гриффидорцы тут же этим воспользовались. Ну и где это их хваленое благородство, а? …хотя, вообще-то, он не знает, воспользовались или нет. И исход матча не знает тоже – доходит вдруг до Сукуны. Но не то чтобы его это волнует. Потому что Мегуми – вот же он, на расстоянии вытянутой руки; и вместо того чтобы указать Сукуне, какую хуйню он ляпнул – только хмыкает с беззлобной насмешкой: – Как будто ты не поступил бы именно так. Сукуна тут же вновь переводит на него взгляд. И кого вообще волнуют какие-то там ебучие исходы ебучих матчей, если у Мегуми – восхитительные искры в радужках, и вновь хер знает, как дышать-то, ну? Но Сукуна вдохнуть себя все же заставляет; заставляет себя сделать вид, что он абсолютно адекватная, функционирующая личность, не выпадающая из реальности от одного только взгляда Фушигуро-гребаного-Мегуми. Почему-то сам Мегуми о результатах матча тоже не заговаривает – мелькает в голове мысль, но тут же улетучивается; это не тот вопрос, который сейчас хоть сколько-то беспокоит Сукуну. Так что он лишь – вполне справедливо, как сам Сукуна считает – замечает, с легким театральным драматизмом и старательно следя за тем, чтобы голос звучал невозмутимо: – Я – слизеринец. Мне можно. Уголок губ Мегуми опять дергается – и в этот раз он все же коротко, хрипловато смеется тем самым смехом, который неизменно Сукуну завораживает. И когда его смех затихает, оставляя за собой бесовские смешинки в охеренных – объективно охеренных – глазах, Сукуна вновь приподнимает их все еще переплетенные пальцы, импульсивно прижимаясь губами к тыльной стороне ладони Мегуми. Немного разрушаясь от ощущения его кожи под этими губами. не думать не думать не думать Проваливаясь в радужки Мегуми, Сукуна искренне шепчет неожиданно для него самого низким голосом: – Ты мне, вроде как, жизнь сегодня спас. Спасибо. Потому что и правда же – спас. Ведь, если уж быть предельно честным – на самом деле черт знает, а смог бы Сукуна отделаться одними переломами. А Мегуми вот – без сомнений за ним прыгнул в каком-то самоубийственном порыве. И так-то он, конечно, жертвенный придурок, который с высокой вероятностью прыгнул бы за кем угодно. И часть Сукуны, безусловно, все еще пиздецки на него зла. Но… Все-таки Мегуми прыгнул не за кем угодно. Мегуми прыгнул за ним, Сукуной. И он определенно задолжал Мегуми не одно только ебаное бесполезное «спасибо». И что-то внутри все равно как-то странно, судорожно и уязвимо сжимается от этого осознания. Мегуми. Его. Спас. А у Мегуми тем временем глаза темнеют. Наливаются чем-то мощным и притягивающим, чего Сукуна не может разобрать – от чего не может оторваться. И Мегуми в ответ тоже шепчет – так, что у Сукуны жар бежит по позвонкам: – И без сомнений сделал бы это снова. Сукуна с силой сглатывает. Вообще-то, эта мысль его совершенно не радует. Совершенно не радует то, что даже этот прошибающий, под кожу забирающийся шепот Мегуми – все еще звучит абсолютно уверенно. Твердо. Непоколебимо. Нихрена не радует. Нихрена Сукуна не хочет, чтобы Фушигуро-гребаный-Мегуми опять когда-нибудь такое самоубийственное дерьмо ради него повторил – одна только мысль ужасом до костей прошибает. Но… Дурное сердце Сукуны все равно с ритма сбивается. Ему все равно приходится глаза на секунду-другую прикрыть – чтобы не сделать какую-нибудь глупость. Глупость, которая будет стоить ему дружбы Мегуми. Глупость, о которой не желает даже задумываться. И, прижимаясь щекой к тыльной стороне ладони Мегуми, Сукуна думает о том, что ощущает себя стоящим с ногой, занесенной над пропастью; что он определенно влип во что-то масштабное и для него самого разрушительное, чего пока что не понимает. Наверное, влип еще в тот момент, когда увидел темноволосого, невозмутимого мальчишку там, на помосте, над распределением которого Шляпа минут пять голову ломала. А потом сделала Сукуне охренительный подарок, отправив его на тот же факультет. И сейчас… Сейчас он открывает глаза – и тут же сталкивается с темными, пронзительными глазами Мегуми. С глазами, в которых опять отражаются эти башнесносные бесы, когда Мегуми вдруг добавляет с коротким хмыком: – Хоть ты и бесячая сволочь. Сукуна моргает. А затем запрокидывает голову и гогочет. Какой же засранец, а! Абсолютно восхитительный засранец. Спустя секунду к нему присоединяется знакомо тихий и хрипловатый смех Мегуми – тот самый, по которому просто не может не крыть. Потому что – ну чисто, блядь, объективно – это лучший звук во всем ебаном мире. И, отсмеявшись, Сукуна заглядывает в теплые и искрящиеся глаза Мегуми. И думает о том, что если бы тогда, во время квиддичного матча, упал бы как раз Мегуми – Сукуна без сомнений упал бы за ним следом. И ни о чем не пожалел бы, даже если бы знал, что это приведет к летальному исходу. Потому что Фушигуро Мегуми – его летальный исход. И его дыхание. И Сукуну дохуя пугают одни только эти мысли, хуй знает откуда берущиеся; мысли, источник которых нихрена не хочется искать. Но он все равно. Ни о чем. Не жалеет.