Гермиона Грейнджер и Сон Кассандры

Пусть в голове мелькает проседь – Не поздно выбрать новый путь. Не бойтесь все на карту бросить И прожитое – зачеркнуть! В мираж и дым, в химеры – верьте! Пожитки незачем тащить... Ведь не уехать дальше смерти – Стремитесь жизнь перекроить. Э. Рязанов

Когда ты ощущаешь себя другим человеком, это дезориентирует, и сразу становится неуютно. А если этот человек несчастен, то – тем более. Именно поэтому природные эмпаты когда-то были объявлены Министерством Магии подлежащими строгому учету. Никому не улыбалось стать жертвой трансляции внутрь себя чужих эмоций. И уж точно не хотелось невольно делиться собственными. Северус Снейп был как раз таким, только чудом избежал официальной регистрации и пытался, по строгому наказу матери, свой неудобный дар шифровать, как умелось. Но в связи с ним всю жизнь был очень нервным, впечатлительным, тревожным и – обожал накручивать. И чем старше он становился, тем яснее это осознавал. И ему – не нравилось. Волшебник казался себе до отвращения слабым. И, если бы не Окклюменция, то, при его-то нелегкой судьбе, ничего бы зельевара не спасло от ежедневных истерик. И тем выше с годами он поднимал ментальные Щиты. А потом – вернулся Лорд. И мужчина, запрятавший все, что только возможно, за ментальные заслоны, сам себе стал напоминать механическую куклу. И – тем лучше, считал он. В тот последний год была велика вероятность сойти с ума раньше времени. И не успеть приложить руку к падению Властелина. На тот момент эта цель осталась единственной из всех, что он имел в голове. Все остальное стало не важным. А после Победы, после побоища, в котором он так нежданно и непрошено выжил – навык остался актуален и пригодился вновь. Очень уж не желалось ему увидеть в больших глазах своей внезапно-робкой спасительницы разочарования и испуга. И, как бы заслоны порою не трещали – он их упрямо держал. Его ведь с чего-то возомнили Героем. Уравновешенным и серьезным… Его воспоминания были – под стать эмоциям. Сплошь чёрные, серые, тёмные. Кроме нескольких пятен. Грустная брюнетка была цветной и казалась красивее, чем то было на самом деле. Впрочем, если вглядеться попристальней, сразу становилось понятно, что красила эту усталую женщину исключительно бесхитростная и безусловная любовь к ней ее сына. Более ничего, хоть сколько-нибудь примечательного в этой явно сломленной волшебнице не находилось. Эйлин. Пятно цвета было строго сконцентрировано в ее фигуре, и за рамки контура не выходило, ни в коем случае не распространяясь на грубого маггла в рабочей одежде. Лили была ядовито-яркой и расцвечивала солнцем все вокруг себя. Все его детство. Это солнце слепило глаза и резало сердце пониманием бескомпромиссной разности двух душ, пришедшим со временем. Альбус сверкал ярко и тревожно, затопляя мир вокруг себя тошнотворной радугой пополам с раздражением на лживую веру в волшебство, цепляя этими сказочными переливами образы Минервы и Помоны. На Астрономической разбитая вера обидой хрустела под ногами, подхлестывая в спину плетьми ужаса. Мотивируя на скорейший побег. Нарцисса, улыбаясь мягко и сдержанно, несла в себе лёгкий флёр светлых красок и запах мороза. Драко, опять же, нёс в себе отблески матери. Вся остальная жизнь казалась серой и тусклой, ярких цветов там более – не было. Ну, пожалуй, кроме Гарри. Фигура друга Гермионы рисовалась алым всплеском раздражения, и всплеск этот захватывал без разбора ближайшее окружение мальчика подобно тайфуну. В этом кровавом свете черты лица ребенка полностью пропадали. Оставалась лишь смерть зеленого цвета, мерцавшая грузом вины за стеклами чужих ненавистных очков. Последующие годы их Трио так и осталось написанным в багровых и фиолетовых тонах. И лишь в девяносто седьмом, после слов Старика «Мальчик должен умереть», злые мотивы поскучнели, смазанные обреченностью и бессилием. Нагини крутила кольца вокруг ослабевшего тела смертельным изумрудным, и была наполнена страхом смерти, но – не жаждой жизни. Он не хотел умирать, но что должно быть вместо этого, не знал. Не знал, за что и как бороться, потому что и не жил никогда. Всегда приходилось выживать. И конечная клыкастая петля казалась закономерной карой за прегрешения. Сент-Мунго. Тусклая палата. И вспыхнувшая желтым солнцем удивления газетная подшивка. Больница, а не тюрьма. Мунго, а не Азкабан. И съежившаяся в кресле фигура. Очень маленькая, очень взрослая, почему-то очень фонившая неприятной темнотой. И – очень живая. Нить жизни в ней казалась невероятно хрупкой, и, чтобы ушла тревога, хотелось жестким движением превратить её в канат. Он отчаянно желал ей что-то сказать. Хоть что-нибудь. И – не смог придумать. Как и задать вопрос «зачем»? Он не понимал, что ему делать дальше с этой такой заботливо врученной в ладони палочкой и свободой. Так не все ли равно должно быть на причины, которыми руководствовалась бывшая студентка?.. А потому – прогнал. Лишь для того, чтобы после озарения разума на предмет такого знакомого флера тьмы в маленькой волшебнице спешно требовать ту обратно. Фокусом внимания были выделены губы. Мягкие, красные, влажные. Он точно знал, что это потому, что она их вечно кусает, когда думает о чем-то. Откуда взялось это наблюдение, неизвестно. Но бледность и сухость губ девушки, когда та вошла в палату в сером брючном костюмчике, была настолько неправильна, что хотелось стереть их с лица вместе с самим лицом. Или швырнуть в девицу Сектумсемпру и вернуть в оскомину набивший образ краски принудительно. Если бы Гермиона могла прервать этот поток сознания, первым, что она бы сделала – это сочувственно потрепала бы зельевара по плечу. Если он предпочитает вести рассказ именно так, если ему сложно сказать совершенно нормальную для всех цивилизованно флиртующих людей стандартную фразу: «У тебя красивые губы». То все очень у него в таком случае плохо. Война – закончилась. А после Войны – в его доме поселилась умирающая жизнь. Она. Она была неожиданно тёплой и уютной, вплетаясь в тусклые комнаты незаметно, но –упрямо. Оставляя следы красок на любом предмете, которого касалась. За собственную слабость и тревогу, неугомонно хлеставшим по сердцу, хотелось отомстить. Но перед глазами неизменно возникала Лили, смотрящая жёстко и холодно. Нет, так нельзя. Хватит с него и одной добросердечной гриффиндорки, которая так на него смотрела. И он выливал накопленную едкость на друзей Грейнджер. Но это – не помогло. Сорвавшись однажды и на Гермиону, Северус смиренно ждал, что она уйдёт, и увидеть он её больше – не увидит. Только в Мунго. Но она – как будто и не заметила разъедающего пространства хамства. Лишь пожала плечами и задумалась. А он категорически не желал, чтобы она надумала о нем плохое. Конечно, он знал, что спасла подружка Поттера его не из каких-то там личных чувств, а просто потому, что спасала всех и вся, до кого могла дотянуться. И это осознание казалось неожиданно обидным. Затем – снова её фигура. Но уже – окутанная подозрительностью. Он чётко отследил момент, когда его самовзваленная на собственную голову проблема начала вести себя странно. И тревожно, нервно проверял её температуру исподтишка. В поисках жара либо предпосылок к горячечному бреду. Собрав примерный анамнез симптоматики, так ни к чему и не придя, плюнул, расписался в собственном бессилии, и – пошёл к Сметвику. Обновлять карту пациентки и дорисовывать данность проклятия. И только когда принялся сухо озвучивать список внезапных перемен в личности больной, понял, как все звучит в сумме. И эти улыбки, и – прикушенные не в тему губы, и лихорадочный румянец, и – косноязычие на пустом месте. Колдомедик, этот седой, старомодно-прямолинейный медведь, дослушав, хохотнул, принимать во внимание отказался и лишь грубовато припечатал: - Клеит тебя девка, так и радуйся молча. Или хвастать пришёл? Так поздравляю. Девица ладная, вылечим – так хоть сразу под венец и рожать. А голову мне не пудри. Смазывать карту твоими домыслами не буду. С тех пор их с Гиппократом отношения испортились. Потому что Северус все не мог отделаться от отчаянного чувства, что это – такой побочный эффект Проклятия безумной суки-Беллы. И теперь девочка, приняв в себя мрак, интуитивно тянется к другому тёмному источнику. А значит, получаем искусственно наведенную симпатию. А значит, это надо бы втолковать колдомедику, да – не выходит. Мерзко. И это её демонстрируемое чувство… быть на самом деле – не может. Не с ним. И все, что он в таком случае может – игнорировать. Потому что рано или поздно – пройдет, развеется вместе с темными Чарами, и в голове хрупкой шатенки прояснится. И, дай Мерлин, она не задумается, что это с ней было. И, может, ему повезет, и ей не станет от осознания столь же мерзко и отвратительно, как ему теперь – тоскливо. Вообще, Гермиона Грейнджер в восприятии Северуса Снейпа была в разы прекрасней, чем сама наблюдала себя в зеркале. Хоть явных отличий от оригинала и не было, но до деталей запечатленные в памяти жесты почему-то несли в себе доброту и умиляли трепетностью. Будто хрупкие феи, танцующие в холмах, из тех преданий, что так любила строгая Минерва, действительно существуют. Он хотел бы верить. Но…он никогда не имел того, чего хотел. И даже уже с этим смирился. Смирение пришло не сразу, но с годами. Будто бы в мире, где каждой твари – по паре, он был иноземцем. Ну и пусть. Все его существование целиком было пронизано чувством ненужности и бесполезности. А все попытки это изменить заканчивались либо неудачно, либо – откровенно фатально. И он смотрел на нее и верил, что чудес – не бывает. В его мире – нет. Возможно, в её. Но их миры разные. Как она может это понять? Никак. У нее было все. И зачем тогда требует от него начать жить? Не понятно. И вот тогда, когда она оплакивала своих родителей и собственную жестокую магию, ему все таки показалось, что он – не прав. И она – понимает. По крайней мере, может его понять. А он – может помочь. И, утешая её, мелочно радовался. Не мог не радоваться. У него еще были шансы. Явно были. Не только наблюдать, но и – жить самому. Он ведь может хотя бы попробовать. Только вот… Вспышка чувств, небывалый взлет и – падение. Глухая тоска то и дело сплеталась в узел с когтистой ненавистью к Лестрейндж. Ему казалось, что никого он не сможет ненавидеть сильнее Лорда. Смог. Он попробует. Но все в этом мире – конечно. И ее тлетворная магия – единственная причина, по которой большие карие глаза сверкают в его присутствии счастливыми звездами. Это – не жизнь, а насмешка. Это ни к чему не приведет, кроме тянущей боли. Не стоит и начинать. Разумно этого не делать. Но… Конкретно это стремление все сложнее держать в узде. В состоянии шока последнего дня – тем более. На шестом?! Хоровод памяти смазался утомленной скорбью, воспоминания понеслись вскачь, превращаясь в один сплошной неразличимый буйный поток. В этот миг он верил, что все увиденное должно искренне отвратить Грейнджер. И прогнать за порог. Эгоистическая радость – в частности. Но… Он очень устал прятать все внутри, за Щитами. И очень также хотел верить, что ЭТА Гермиона – поймет. Потому что она – тоже устала. По-своему, но – заметно. Потому что – на шестом. На шестом ведь?.. Это было интересно. Реально интересно, Захватывающе и – даже душевно. Почти пронзительно. Глубоко. До самого сердца. Ни единого, как ни грустно, похожего эпитета не могла адресовать Гермиона своему бывшему и уже – не свершившемуся мужу. К которому теперь тем более не тянуло. Уютный и удобный Рон в сравнении теперь казался сублиматом, нелепой суррогатной заменой. Это пугало. Какая же у нее должна быть на самом паршивая жизнь, чтоб её так впечатлило чужое горе?! Как будто в неё дракклов менталист собственную нежность напрямую транслировал. Она разбудила вулкан. До Армагеддона – рукой подать. Что с ним делать и как владеть, Грейнджер не знала. Вечно напряженный, мнительный, надрывный. Как дикий настороженный зверь под прицелом ружья охотника. Он даже ругался выверено и аккуратно. Так, будто за ним наблюдали каждую секунду и слова могли иметь фатальные последствия. Пожалуй, часть настоящего гнева только Гарри нынче и доставалась. А эти воспоминания он и вовсе выпустил не спроста. Хоронит он ее так, что ли?.. Если да – то по мордам бы. Да жалко. А думается и желается и вовсе совсем противоположного.