Сон в летнюю ночь

      Лю Цингэ — Бог Войны, и титул получен им по праву.       Вся его репутация — безупречная, благородная, идеальная — заслужена. Тяжелым упорным трудом ради оттачивания навыков, а не собирания наград как таковых. И четким пониманием, что «хорошо», а что «плохо» («разве шиди не знает, что мир не делится на «черное» и «белое»?»). И следованием однажды принятым и с тех пор ни разу не изменившимся принципам, понятным и простым. Он знает, что умеет. И знает свое место в жизни («шиди тупица, он намного больше, чем просто его меч или роль главной боевой силы Цанцюн»).       Он не колеблется. Не отвлекается. Не сомневается.       «Этот шисюн очень рад, что у него есть такой надежный шиди».       Мировоззрение, которое об одного этого человека разбивается вдребезги.

***

      Летняя ночь на Байчжань разбавляется только стрекотом цикад и виднеющимися точками звезд через открытое окно, когда Лю Цингэ лежит глубоко за полночь в своей постели и не может заснуть.       Душная спокойная ночь.       Он расправляет веер в руках очередным движением — зеленый шелк будто ловит и отражает бледное свечение с улицы, жаль, что луна очень тонкая, аккуратные линии чернил складываются в силуэты покрытых туманом гор и неспешное течение реки, — по сравнению с тем, как это делает хозяин вещицы, движения Лю Цингэ неуклюжие, почти варварские.       Он закрывает и открывает веер заново. На пробу осторожно взмахивает им на себя, обдавая легким движением воздуха, хотя такого боязливого движения и недостаточно, чтобы охладить кожу, еще разгоряченную после вечерней тренировки и даже после быстрого купания в холодных источниках на пике.       На Байчжань нет таких насаждений деревьев, как на Цинцзин, много свободного пространства и на несколько ли вокруг личной резиденции хозяина пика и ученических общежитий — только тренировочные площадки, хозяйственные и прочие постройки, ровное гладкое пространство из травы и камней.       Кажется, каждый неосторожный звук может разнестись на всю округу.       Ребра веера сдвигаются с сухим тихим шорохом. Лю Цингэ смотрит завороженно.       Если поднести его близко к лицу, то можно ощутить запах бамбука, древесный «вкус» благовоний и немного пота.       Если прикоснуться губами к шелковому краю…       — … — раздается в комнате беззвучный вздох, и Лю Цингэ резко роняет руку с веером, закрывая его, а предплечьем второй прикрывает лицо. Дыша глубоко и неровно.       «Непочтительноэтонепочтительно».       Перед Шэнь Цинцю. Что он себе позволяет? Непотребные мысли.       Он ничего не может с собой поделать.       Бог Войны Байчжань слаб и ведом перед своими желаниями.       Сдавшись, он переворачивается, прижимая ноющие бедра и живот к постели, просовывает руку под подушку и крепко сжимает в пальцах. Не смотрит вниз, а только на сложенный кусок дерева и ткани, который кладет на кровать перед собой.       А потом смежает веки и стыдливо не смотрит больше вообще.       Когда просовывает свободную руку в штаны. Член в руке горячий, доводится до полной твердости парой касаний, влажный на кончике, и эту влагу Лю Цингэ использует, чтобы сделать движение руки гладким.       Он не может не думать. Не представлять, как эта вещичка — в руках своего хозяина, прикрывает его лицо, четкой линией тени прочерчивает переносицу, оставляя на виду лишь умные и внимательные зеленые глаза.       Чуть разводит ноги для удобства и глубоко выдыхает через рот.       Это искусство — понять, какое выражение прячется при этом за веером, но в последнее время, после того, как Шэнь Цинцю изменился, стало намного проще: понять улыбается он или растерян, или грустит. Веер превратился скорее в преграду, не позволяющую увидеть воочию, не позволяющую приблизиться и помочь. И Лю Цингэ как восхищается чужим изяществом, так и терпеть не может «преграду».       В какой-то момент Лю Цингэ стала приятна компания этого человека, которого он очень долго презирал (точнее приятна не «его», а того, кто стал «им»). Ему перестало быть в тягость заботиться о нем, посещать его, очищать его меридианы, «терять» время за разговорами вместо того, чтобы тратить его на тренировки, выслушивать тонны восхищений тем или иным монстром, теорий и предположений, мелкой повседневной ерунды об учениках, о слухах, гуляющих в людском и заклинательском мирах, пить бесконечный чай и есть сладости, которые не любит Лю Цингэ, но любит этот человек.       (Лю Цингэ не идиот, он скрещивал мечи с «Шэнь Цинцю» столько раз — не те движения, не те реакции, не те инстинкты, — чтобы понимать, что сейчас перед ним другой человек, если только он не лишился памяти подчистую, чтобы измениться настолько фундаментально, а это очевидно не так, но ни одна проверка не выявила злого владения, и Лю Цингэ присматривался к нему месяцами — у «нового» Шэнь Цинцю было столько шансов, — поэтому если никто, включая главу школы, не поднял вопрос прямо, то «думать» не работа Лю Цингэ в Цанцюн… а еще его мнение предвзято.)       Лю Цингэ задевает ногтем головку члена и дрожит всем телом.       А еще в последние недели он не может избавиться от постыдных мыслей об этом человеке.       — Ах… — по темной комнате разносится прерывистый звук, и Лю Цингэ испуганно замирает, стискивая в пальцах подушку крепче. Поворачивает голову, утыкаясь в нее лицом, ткань пахнет мыльным корнем и свежестью, но мокнет там, где его вспотевший лоб прижимается к ней. Дыхание быстро нагревает поверхность, делая слишком теплой для кожи, вообще положение в принципе становится слишком неудобным: Лю Цингэ жарко, он сбрасывает ногами тонкое покрывало и отказывается от здравого смысла в пользу своей слабости.       Он почти никогда не касался себя так даже в юности, хотя слышал приглушенные звуки, как это делали его соседи, когда еще спал в мужском общежитии (на Байчжань для старшего ученика вовсе не предполагалась отдельная спальня). Не потому что был ханжой или считал себя выше плотских потребностей, просто не видел смысла. Если в его теле оставалось достаточно энергии для возбуждения, то он мог просто встать и пойти на тренировочное поле. Даже в те разы, когда Лю Цингэ попадал на охотах под действие каких-либо возбуждающих веществ, он просто справлялся с помощью еще большей физической нагрузки или медитаций (как бы Му Цинфан ни выговаривал ему за более долгий, выматывающий и ненадежный способ: «шисюн не со всем может справиться, загоняя себя до изнеможения, шисюн не облегчает этому шиди заботу о его здоровье»).       Впервые за свою жизнь он задумывается о том, что был бы не против попробовать двойное совершенствование, если его партнером будет Шэнь Цинцю…       Рука движется сперва неуклюже, но довольно быстро приобретает сноровку: сжимает головку, обхватывает плотным кольцом ствол и скользит, на нижней стороне выступает и пульсирует венка, а под головкой — очень приятное место, если растереть подушечкой пальца. Собственный член на ощупь довольно странный…       Глубокое дыхание, которое тем не менее быстро теряет ровность.       Вверх-вниз. Скользко. Правильно.       Он вспоминает ту проклятую миссию в пещере суккубов. Яд сделал его тело горячим, а мысли мутными, а потом Шэнь Цинцю сбросил его в пруд, так позорно легко, а потом Лю Цингэ тоже втащил его туда же. Цветы, плавающие в воде, цеплялись за мокрые многослойные зеленые одежды этого человека — в тот момент жалко промокшие и повисшие (а ведь Лю Цингэ говорил, что они не годятся для миссии) — и застревали в волосах.       И Шэнь Цинцю смотрел на него…       И тело Лю Цингэ все равно еще несколько часов потом, видимо, слегка лихорадило.       Может, его и сейчас до сих пор лихорадит? Иначе что он делает?       — Мх…       Сжимает коротко член в ладони, вдавливая возбуждение запястьем в постель и сжимается в клубочек, глухо выстанывая в подушку, когда бедра сводит дрожь.       Может, гадалка ошиблась? И он все же подходит? Тот, кого она увидела в судьбе Шэнь Цинцю… Демонам ведь нельзя верить.       Покрывало окончательно сползает с кровати, но он не обращает особого внимания. Только на то, что голые ступни холодит воздух, но ощущение быстро теряется в общей повышенной температуре тела. Вытягивает ноги обратно, окончательно переворачиваясь на живот и чуть привставая на коленях, чтобы продолжать касаться себя.       Образы в голове уже не четкие, а скорее отрывками, такими странно запоминающимися деталями, которые идеально смешиваются в тишине с неровным дыханием и отчаянными движениями, дарящими удовольствие и блаженную бессвязность: как смешливый прищур глаз, зеленые блики в них или всегда радостное «шиди!» — более приземленные, живые и несложные, как он сам.       Лю Цингэ знает, что не особо умен (академически, он просто не заинтересован), прост, груб и прямолинеен. В своих поступках и привязанностях. Но при этом теряется и не может решиться признаться, даже когда сам уже осознал, что влюблен.       Все происходящее в ночной тишине — в ней и остается.       Лю Цингэ чувствует себя хорошо.