M E R C Y

Оставь меня в оковах. Избавь меня от позора. Приласкай меня муками, Ведь я пал на колени и молю тебя: «Пожалуйста!», а ты говоришь: Не взывай к милосердию… Mercy / Hurts

***

В глазах рябит и плещется луна. Кажется, её свет нынче будет последним, что он увидит. Прошедшие столетия кажутся морщинами на сукне: сегодня чужая рука распрямит ткань, сделает гладкой и ровной, лишённой жизни, подчинённой естественному, человеческому, желанию сделать всё идеально. Но он не был человеком. Шаг. Шаг. Шаг. Тяжёл каждый. Даже плотная земля проваливается под весом и раздвоенными козлиными копытами. Существо огромно: выше и крупнее любого могучего мужчины. Но даже для таких габаритов оно передвигается удивительно быстро, и, мелькая косматым призраком в седых вётлах чуждого людям леса, всё равно спасается бегством. Давным-давно… — Вот он! Я его вижу! — Держи факел, не роняй, он боится огня! … когда человек был юн… Тяжёлое, хриплое дыхание вырывается из глотки через усеянную острыми зубами пасть. Он слышит топот их ног по лесной подстилке. Они ломятся с треском сквозь ветки и сучья, они не боятся шума. А он не боится их. … а мир уже казался древним и неприветливым… Смуглые, натруженные мужские руки сжимают вилы, топоры, дубинки с самодельными цепами, а при охотниках были луки и колчаны, полные стрел в начале погони, а теперь уже оскудевшие. Он не любит железо: железо дубит кожу и обжигает плоть. Но больше железа не любит он другое… … лесами и полями повелевали Короли Леса. Могучие и грозные. Справедливые в своём безраздельном спокойствии. Бессмертные и шепчущие природе… Люди окружали. А он слишком устал бежать… Спина передёрнулась, он дрогнул всем телом, до того припав на колено к земле и прислонив к ней когтистые длиннопалые руки. Ладони впитывали последнее тепло мёрзлой почвы, которая, словно своему ребёнку — мать, отдавала ему последние поцелуи из своих недр и своё благословение. Как бороться и убивать того, кто сам есть природа? … Фавны. Стрела свистнула между веток. Короткий, хлёсткий звук — и обжигающая лопатку боль. Фавн дёрнулся и заревел, когда ещё две достигли своей цели и пронзили ему спину — но вместо того, чтобы пригнуться и прижаться к земле, выпрямился вдруг во весь свой рост и тряхнул головой с запрокинутыми к затылку, мощными рогами. Глаза светились в ночи огненными пригоршнями. Широко раздувающиеся ноздри дышали паром. Расправа шла к рассвету, и лес покрылся инеем, что удивительно было для начала октября. Но с каждым умирающим Королём чертоги Сентфорских лесов становились всё более мёрзлыми, всё более неживыми. Деревья тревожно шумели в вышине тёмными кронами, неодобрительно потрескивали ветвями. Один из немногих оставшихся в живых, Фавн обратил взор прямо на людей, обстреливавших его из луков в отдалении. В груди сломалось и вскипело, и боль отступила, как зверь перед ещё большим хищником. В глазах стояли бессмысленные смерти его сородичей, их затухающие взгляды, негасимые прежде… И Фавн, разверзнув пасть, обнажил острые, крупные клыки и заревел, расставив руки в стороны, точно звал человека прийти и добить его. Крик бога, ставшего чудовищем. Он выступил так из чащи, сделав мощных три шага, и остался раскрытым и беззащитным. Высоко вздымалась мускулистая грудь, изрытая ранами. Кровь стекала тяжёлыми полосами по телу, которое раньше было для людей храмом. Безумные мысли накрыли плещущей волной опалённое болью сознание: он хотел поквитаться, он хотел расплаты, он хотел мести. На крик его содрогнулась сама земля, и под ногами преследователей, заозиравшихся в священном испуге перед мистическим божеством, дрогнули древесные корни, а с веток вспорхнуло с криком вороньё. Фавн был устал и измотан. Четыре стрелы уже пронзали его спину, две — бедро. Он смолк, собрался с силами. Вдохнул глубже в могучие лёгкие эфир, который с его криком превратится в неудержимую силу, готовую снести всё на своём пути… — Пали! Мужской крик послышался в нестройных рядах преследователей, которых Фавн видел бесчисленными чёрными тенями среди лесной чащи. И тогда, подняв глаза на небо, он впервые взглянул с ужасом на чёрный рой стрел, летящий на него несущим смерть дождём. Шаг… Только назад, под сень деревьев. Шаг… Он не верит, что замер в ожидании, когда железные наконечники пронзят тело. И закрыв лицо предплечьем, подготавливает себя к стрелам. Больно.

***

Давным-давно, когда человек был юн, а мир уже казался древним и неприветливым, лесами и полями повелевали Короли Леса. Могучие и грозные. Справедливые в своём безраздельном спокойствии. Бессмертные и шепчущие природе, Фавны. Люди им были детьми, неразумными и слабыми, как всякие дети. А после, осознав, что человек не стал сильнее и опаснее, Фавны назвали себя их богами — и поселились близ лесов Сентфора, повелевая силами природы. Желая дать людям облегчение, они взращивали высокие хлеба. Поля колосились золотом, зерна хватало с достатком, чтобы прокормить всех даже самой голодной зимой. Их скот был упитан и здоров. Чего ни коснётся длань Фавна, то растёт и крепнет. Безбедно и не зная печалей и голода жили люди десять лет, а затем… — А что затем? — наивно спросила маленькая Сесилия. Старшая сестра работала с веретеном, следила за рассказчицей тёмными внимательными глазами. Веретено кружится в намозоленных работой длинных пальцах. Девица легко закручивает его и выпускает из руки. Покуда то под весом своим крутится, спуская тонкую нить до пола, она смотрит на свечные огарки, капающие воском на медные блюдца, и думает, но не о сказке, а о том, вернутся ли братья с охоты, больше похожей на войну. — Затем Фавны, эти грозные боги, требуют себе жертвы. Наступает особое время осенью, когда всё кругом становится багровым. Из чащи выплывают они, больше похожие на жутких призраков, и ходят по городу да близ него три ночи. В последнюю ночь встают у одного дома и помечают его дверь и ставни красными крестами из раздавленных ягод, да ветку бузины кладут на порог. То значит, с этой семьи возьмут оброк… — дева постарше обвела взглядом прижавшихся друг к другу детей и закончила зловеще, - …малыми ребятами! Веретено крутилось как волчок, а Хейла смотрела сквозь него в пустоту, думая, что, покуда они тут с Бертой развлекают детей, мать, бледная как смерть, стоит во дворе и ждёт, когда вернутся в деревню мужчины. Свергнуть самих Королей Леса ох непросто. Их пусть немного, но все они внушали безраздельный ужас в людские сердца, и магией владели, а в природе и всё кругом их слушалось, точно и ветка, и куст, и птица, и волк были их рукой или ногой… Вдали показался тлеющий факел, мелькнул шапкой огня в мутном окошке, и Хейла вскочила, роняя нитки с колен и выскакивая из смежных комнат в коридор. Пальцы плохо слушались, когда она сдвинула стальной засов и щеколду — и вышла во двор, встречая рядом с матерью вернувшихся. И оставшихся живыми. — Где там Бен? — немеющими губами шепнула она. Мать дёрнула плечом под тёплой овечьей шалью, словно молча велела замолчать и отстать. Как от себя откинула. Хейла отвернулась и начала рассматривать идущих по дороге… Среди них есть раненые. Блуждающий взгляд тревожно скользил по знакомым лицам и плечам — и радостно выхватил из числа тех, кто шёл с луками, парня в охотничьем замшевом костюме. Улыбка, полная облегчения, проступила на лице девушки сквозь печать всех переживаний. Она видела, как плечи матушки словно вздохнули — поднялись и опустились, а руки, изработавшиеся, грубые, приняли отделившегося от толпы Бена в свои объятия так ласково, точно он был ребёнком. Хейла не решилась так сразу подбежать к брату, но маячила за спиной матери и улыбалась ему. Однако улыбка вмиг погасла, когда она увидела на поясе его охотничий нож, где даже ножны были испачканы в тёмной багровой крови. — Не стой! — нервно прикрикнула мать, но не со зла: она так боялась, что сейчас могла говорить лишь хлёстко и коротко. — Нанеси воды, Бену надо умыться. Пойдём, сын.

***

В предрассветных зыбких сумерках вместе с людьми в деревеньку близ Сентфора из леса прокралось и нечто другое. Ослеплённый ранами, усеянный стрелами, словно ёж — иглами, он брёл, хрипло дыша, на свет и звук, не разбирая дороги. В нём жизнь едва теплилась, но была. Тяжёлые рога запрокинулись на плечи, когда он поднял голову к небу — посмотрел в него широко раскрытыми глазами, видящими лишь неясную пелену чёрных облаков, и рухнул на колени, припадая плечом к деревянной опоре и замирая. Кто-то коротко и тонко вдруг вскричал возле него, и в гаснущем сознании бог подумал устало: птица? Глаза его закатились, а мир дрогнул и покрылся мраком, оставляя только боль. И когда боль поглотила, тот голос позвал снова. И всё наконец смолкло.