Жизнь после смерти

Жара в Париже злобствовала уже несколько недель. Духота разливалась над городом отвратительной липкой патокой, наползала со всех сторон как отвратительно-теплый, густой кисель. Сопротивленцы, захватчики и мирные жители изнывали, ожидая успокоения в виде дождя и ветра и не находя его. Выгоревшее до белизны небо разбивало все их надежды на долгожданную прохладу… Яков, загоревший до черноты, в пропитанной соленым потом, противно липшей к телу форме, торопился в центр безлюдными улочками и подворотнями. Выходить на широкие проспекты сейчас было небезопасно, всюду шныряли озлобленные фрицы и их прихвостни, что словно сорвавшиеся с цепи овчарки, раскали повсюду, арестовывая все больше и больше неблагонадежных, которых гнали нестройными колоннами прочь из города в лагеря. Оставшиеся же на свободе защитники готовились сражаться на баррикадах. Вынырнув из-за угла, Яков столкнулся с Этьеном, таким же загорелым и потным, но ни в движениях его, ни в горделивом повороте головы ни на мгновение не мелькнула усталость. Юноша был собран и деловит, руководя подтаскиванием мешков с песком. Его глаза вдохновенно светились решимостью и нетерпением и на единое мгновение, Якову привиделся совсем другой тонкий профиль… любимые глаза, которые столь же вдохновенно и бесстрашно смотрели когда-то в ненавистные лица автоматчиков на залитой солнцем заводской площади. Скоро, совсем скоро, им предстояли тяжелые уличные бои. Людей катастрофически не хватало, даже несмотря на то, что к защитникам города присоединялись все желающие, от старых вояк-пенсионеров, до юных студентов, не умеющих держать оружие в руках. Вот и сейчас приветственно кивнув Якову, Этьен поспешил дальше, чтобы мягко потрепать по волосам совсем юную девушку, что неловко, словно котенка, прижимала к груди наградной дедовский пистолет, но смотрела вокруг без страха и робости. В удушливом мареве вот уже час отчетливо пахло грозой, и Яков ни на мгновение не сомневался, что она грянет… вместе с оружейными залпами. Сухая гроза медленно наползала на город. Спустя час, когда постройка баррикад была практически завершена, гроза явилась во всей своей красе. Они сейчас все вместе были единым целым против вселенского зла. Природа и люди. Небесные силы и молодые коммунисты, остатки евреев, не отправленных в Освенцим, ярые антифашисты и просто те, кого вело сердце. Луи, что как всегда был рядом с Яковом, тоже не мог не восхититься ярким и бесстрашным, как бог войны, юным Этьеном. Он, как оазис посреди пустыни неизвестности и страха, вел за собой и молодых и стариков. И не важно, что оружия и боеприпасов не хватало, а баррикады не могли надежно защитить от вражеских пуль.  — Когда смотришь на таких… мальчишек, хочется бороться, и жить, не смотря ни на что, — проговорил слишком мечтательно для сурового вояки Луи и Яков был с ним солидарен. Потемневшее небо разрезала первая молния, а много позже их ушей достиг раскат грома, а вместе с ним Яков услышал сдавленный крик и не поверил своим глазам. Тот, за кем они с Луи следили с отеческими улыбками, полными восхищения, оседал на землю, сраженный шальной пулей, что были вовсе не редкими здесь. — Этьен! — Яков, сорвавшись с места, уже был рядом, подхватив за плечи и не дав упасть на брусчатку, усыпанную песком. — С ним все будет хорошо. Я обещаю! — проговорил он громко и сурово, обращаясь к спешащим к ним бойцам. — А сейчас все по местам, не высовываться, иначе одним раненым мы не обойдемся! Яков сразу понял, что ранение Этьена смертельно. Слишком много подобных он видел за свою бесконечную жизнь. Но сейчас, на глазах растерянных бойцов ни в коем случае нельзя было показывать, как все плохо на самом деле. Он, коротко кивнув Луи, передавая ему командование, перекинул юношу через плечо и устремился к лазарету. Там сейчас было не так много раненных, потому сразу нашлась и свободная кушетка, и хирург. Яков очень осторожно положил Этьена на кушетку, и медсестра принялась разрывать на молодом человеке окровавленную одежду. — Йаков… — тихо, едва слышно прошептал Этьен. Он сразу задохнулся и закашлялся и Яков похолодел, видя кровавую пену в уголках посиневших губ. Он прекрасно понимал, что это означало. Легкое было пробито… пуля прошла навылет. Яков с тихой мольбой посмотрел на врача и тот покачал головой — нет, надежды нет… — Йаков, — собрав последние силы, вновь позвал его Этьен. Пока хирург, чтобы хоть как-то облегчить раненому страдания, вкалывал морфий и вместе с медсестрой накладывал повязку, Этьен, схватив Якова за руку, с явным усилием прошептал: — Позаботишься о Лали? Пожалуйста! Ты мне обещал… Она… Яков стиснул зубы до боли. Он не мог смотреть на этого, еще час назад пылкого и цветущего, а сейчас — умирающего юношу и потому велел ему: — Прекрати! Ты сам о ней позаботишься. — Нет, — покачал головой Этьен. — Это уже вряд ли… Хирург, закончив с перевязкой, тихо сказал Якову, что укол скоро подействует, но это все, что они могут сделать при таком ранении и парень вряд ли дотянет до утра. Подавив дикое желание и врача заткнуть одним-единственным «Прекрати!», Яков попросил: — Я могу остаться с ним? Врач обреченно кивнул и вышел. Проводив взглядом врача, отбывшего к другим раненым, Яков поближе придвинулся к кровати и устроился на шаткой табуретке. Судя по всему, обезболивающее уже начало действовать. Парень все еще задыхался, и что-то шептал о своей Лали, но стал дышать ровнее, хотя все так же хрипло. Наклонившись ближе, Яков услышал от Этьена бесконечно-обреченное о том, что тот никогда не увидит их детей, не услышит их первого слова. Что никогда больше не поцелует глаза своей Лали… Так, под хрипы умирающего, Яков вдруг осознал, что ему тоже больно дышать, а глаза предательски горят от непролитых слез. Душный вечер сменился ночью. За стеной были слышны хрипы других раненых и умирающих. В дверь сунулся было Луи, но, отосланный Яковом отдыхать, лишь покачал головой и ушел. Постепенно все стихло и в этой словно живой, рвушей жилы тишине, Яков опустился на колени перед кушеткой склонив голову на сцепленные руки. Он уже и не помнил, когда молился последний раз. В далекой Сербии с Мелицей или совсем еще недавно, когда ушел в ночь Коля Алов? Это было не важным. Сейчас его молитва другая. Он точно знал, чего просить. Жизни юному Этьену и Искупления себе. Не нужна ему сейчас его Вечность, бесполезная, тяготящая, бессмысленная, но как нужна одна-единственная жизнь влюбленному парню, яркому, смелому, чистому и целеустремленному, у которого впереди столько счастливых открытий, столько новых свершений и благородных поступков. Яков не сомневался, что его дети станут такими же, как их отец. Только для этого его надо вырвать их лап стоящей на пороге смерти. — Господи, я знаю что ты есть! Уж кому, как не мне, это знать. Прошу тебя за Этьена. Я не заслужил, не смог вымолить счастья для себя, так подари это счастье ему. За его плечами нет страшных грехов. Он заслужил твою милость. Он такой молодой, — шептал Яков, вплетая свои мольбы в старую молитву. — Ты же милостив и справедлив. Не дай усомниться в этом! …Моя кара заслужена — я ее признаю. Но почему тебе надо забирать молодых… лучших? Тех, кто мог бы еще жить и жить. Возьми мою жизнь! Прошептав последнее, Яков с болью смотрел, на вновь вскипающую кровавую пену на пересохших губах Этьена. — Моя жизнь — эта подаренная проклятием вечная жизнь, — пуста и бессмысленна. Возьми меня. Но сделай так, чтобы жил он! Неожиданно где-то совсем близко раздался удар грома, сотрясая окрестности. Яркая белая вспышка озарила лазарет, разрезав пополам темное небо, в окно забился ветер, а на стекло засыпали первые капли долгожданного дождя. Сухая гроза наконец сменилась очистительным ливнем. Когда перед непроизвольно закрытыми глазами перестали мельтешить белые пятна, Яков вдруг… почувствовал боль в плече — должно быть потянул, когда тащил Этьена в лазарет. Вместе с болью его вдруг накрыла вселенская усталость. Та самая, хорошо забытая усталость, которой никогда не было ни у полковника Гуревича, ни у фашиста фон Гауфа. Яков осторожно поднялся с колен, понимая, что что-то произошло, что-то изменилось прямо здесь и сейчас, и ничему не удивился. У него не было сил, ни душевных ни телесных. Он снова опустился на табурет, пристально глядя на Этьена. Молодое лицо, в серых сумерках, словно разгладилось, утрачивая смертельную белизну. Этьен больше не хрипел, на его губах не пузырилась кровавая пена, алое пятно не расползалось по белоснежной повязке. Он просто спокойно спал, как спят глубоко уставшие люди. Поясницу прострелила долгожданная боль, и Яков со всей ясностью понял, что он теперь тоже простой, обычный, очень уставший и отягощенный былыми ранами живой человек. Каким-то удивительным образом проклятие старой Марфы разрушилось. Яков поднял глаза к грохочущему грозой небу, бросающему в содрогающиеся окна мириады брызг и прошептал одно-единственное: — Спасибо…

***

Над Францией шла гроза… Она бесновалась до самого утра и над восставшим Парижем и над тихим Белльвилем, где под крышей маленького дома метался на узком диване юноша. Его сны этой бесконечной ночью были квинтэссенцией боли и страха, страсти и нежности. Ему очень хотелось и было невозможно проснуться. Гроза ушла под утро, сменившись ярким солнцем и безоблачным небом. И, когда последние капли дождя испарились с обласканных солнцем прибрежных валунов, глаза в новый день открыл… Коля Алов.