Жизнь после смерти

Ники летел сквозь время и пространство. Не падал, а именно летел, парил. А мимо неслась вся его (или… не совсем его) удивительно долгая жизнь. Но вспоминал ее он словно в обратном порядке. Вот он Коля Алов- советский школьник, комсомолец и неплохой футболист, попавший в плен к фашистам и чудесно спасшийся после кораблекрушения. Вот он утонченный и поэтичный Николай Яновский, любимый брат озорной барышни Оксаны, погибший в сожженной Наполеоном Москве. А вот он хрупкий Николенька, наивный и робкий мальчик, что отдал на растерзание свое большое любящее сердце и не вынес предательства. И рядом всегда Он! Тот, кого Коля Алов узнал бы из тысячи. Один человек с множеством судеб и все с теми же бездонными темными глазами и чуткими руками. Надежный, заботливый и героический, бесконечно любимый советский разведчик Яков Гурьев, притягательный, властный и мужественный полковник Гуревич и тот, другой, душегуб, изверг и безбожник, тот кто сгубил Николеньку и собственную душу… темный опричник князь Гурьевский… А искупал теперь все его страшные грехи своими вековыми страданиями Яков Петрович… Его Яков, который «погибнет под пулями Сопротивления». — Нет!  Коля проснулся от собственного крика и, задыхаясь, уткнулся лицом в мокрую от слез подушку. — Нет… Сердце билось прямо в горле, но в голове было абсолютно ясно. Он наконец вспомнил Всё! Он — Коля Алов. И сейчас ему срочно нужно попасть в Руан, на тот завод, чтобы узнать что… Что? Что Яков Петрович жив и здоров! Что он не подставился под шальную пулю, не поверил в его смерть и ждет, ищет, как и обещал! А может Он даже не знает о своих прошлых жизнях? Не помнит! — И пусть! Я найду его, — прошептал Коля, спуская ноги с продавленного дивана и быстро натягивая майку и брюки. — Пусть только будет живым, а остальное неважно. Теперь он явственно видел весь путь Зверя, что постепенно превращался в Человека и стал им — советским разведчиком Яковом, что как мог спасал невинных людей от страшной гитлеровской машины смерти, и смог влюбить, впаять в себя накрепко Колю Алова, и не просто влюбить, а стать для него всем. Коля и сейчас Любит всем сердцем. И прощает. Уже давно простил. Яков когда-то тоже сказал «Люблю». И Коля ему поверил и верит сейчас, а потому теперь боялся… безумно боялся, что Яков, потеряв его, совершил самую ужасную на свете глупость — действительно погиб под пулями Сопротивления… Коля соскочил с кровати, стараясь не шуметь. Надел носки и ботинки. Ноги сами понесли его к выходу и он решил не дожидаться пробуждения мадам Марго и Лали, а оставить им записку, чтобы не волновались. Только как добраться до завода? Сейчас это не казалось Коле проблемой. Ничего, как-нибудь, на попутках, язык до Киева доведет… Потихоньку выскользнув из комнаты на кухню Коля вздрогнул от неожиданности, когда наткнулся на одетую и прибранную мадам Марго с кофейником в руках. — Д-доброе утро… — поздоровался Коля, чувствуя, как теплая морщинистая ладонь ложиться на его предплечье. —  Доброе-доброе. Собрался куда, соколик? — спросила его старушка с тревогой в голосе. Коля молчал. Да он действительно собрался, но открываться чужому, пусть и доброму человеку, он не желал, как и обижать пожилую, проникшуюся к нему женщину. Поэтому пошел следом за ней на кухню, судорожно ища причину, по которой он мог бы сорваться прочь ранним утром.  — Посиди со мной, дорогой. Цикория я нам заварила. Позавтракаем и ты мне все расскажешь… Куда в такую-то рань собрался? Коля в замешательстве опустил глаза. Какой цикорий, когда душа болит за Якова! Он ему сейчас поперек горла встанет — цикорий этот проклятый. Но грубить Коля старшим не мог, да и было в этой старушке что-то родное и теплое, давно позабытое. А потому Коля позволил усадить себя за стол и обнял чашку нервно-нетерпеливым жестом. По маленькой кухоньке Симонэ скользили солнечные лучи и разливался запах цикория. Коля понимал, что что-то должен сказать, хотя бы поблагодарить за нехитрый завтрак, состоящий из гренок и сладковато-мутной бурды, но отчего-то молчал. И вдруг неожиданно мадам Марго сама начала говорить, и говорить на чистейшем русском, от чего Коля вовсе не фигурально утратил дар речи. — Вспомнил все, стало быть, Коленька, — проговорила она, заставляя Колю опешить от неподдельного изумления. — И снова готов лететь… в объятия Зверя… — Нет! — оборвал ее Коля, чьи душа и сердце возмутились от подобного высказывания. Кто бы ни была эта прозорливая старушка… он не мог позволить ей называть его любимого, его самого дорогого человека Зверем, — Он человек. Он искупил свою вину… в сражениях за свою родину, в заботе о других искупил… — Прав ты, соколик, искупил. — вдруг легко согласилась мадам Марго, подливая себе горячего напитка. — Уж не знаю как, но разрушил Он Проклятие и прощение себе вымолил… — А вы откуда… все это знаете? — не мог не спросить задыхающийся от количества обрушившейся на него информации Коля. — Много чего я знаю, Коленька… — странно улыбнувшись синюшными губами, ответила ему старушка. — Тогда скажите одно — жив он или нет? — спросил почти шепотом Коля, желая и боясь услышать ответ. — Жив, жив. В Париже он… — В Париже! — воскликнул Коля, но тут же посерел лицом. — Но там… если старик Симонэ прав, там же сейчас идут бои… — Не лжет старик. — Но тогда… Тогда я должен быть там, рядом с Ним… Я обещал, что дождусь и найду… — лицо Коли осветилось одухотворенной улыбкой. — Если, как говорите проклятие спало, то Он все вспомнил…и сейчас… ему должно быть очень больно. Коля поднялся, улыбка растаяла, словно ее и не было. Он уже хотел поблагодарить за все и попросить мадам Марго извиниться за свой стремительный отъезд перед Лали и дедом, но его снова остановила ласковая морщинистая ладошка. — Другой ты. А… все тот же, Николенька, — вздохнула старушка, а потом вдруг спросила: — Даже не поинтересуешься, кто я и откуда о тебе все знаю? Коля очень хотел знать, но чувствовал, что это знание многое изменит, а потому снова молчал, лишь смотрел внимательно в выцветшие серые глаза. И тогда старушка сама потянулась к нему, взяла его лицо в свои ладони, внимательно посмотрела глаза в глаза и прошептала: — Вспомни, Николенька. Коля прикрыл глаза и обмер! Именно этот голос он слышал в полусне-полумороке на том рыбацком баркасе перед взрывом… Именно этот голос под треск дров в тесной печурке пел дивные песни своему внуку Николеньке. — Бабушка?!