Жизнь после смерти

За спиной еще раздавались выстрелы, вспыхивали яркими факелами огни остающегося позади завода, в носу свербело от запаха гари, но Луи уже не замечал ничего, кроме сырого асфальта под колесами отбитой у отступающих фашистов машины. Как во сне отдельными размытыми картинами ему вспоминался и начавшийся яростный бой, и ужас в глазах подыхающего как крыса Гофмана, и бледный до синевы советский разведчик, хладнокровно выпустивший в него всю обойму, сквозь зубы шепча что-то по-русски. Хриплый стон за спиной вывел Луи из нервно-болезненной задумчивости. Не время распускать сопли. Путь обещал быть долгим. Предписаний оставаться на месте до конца операции у Луи не было. Если за завод, что отбили и не дали уничтожить бойцы Сопротивления, и за советских детей, загодя укрытых в подвале, он был спокоен, то вот за жизнь человека, что истекал кровью на заднем сидении автомобиля, он бы сейчас не дал и ломанного гроша. Йозеф, а правильнее сказать, конечно же, Йаков, держался до последнего. Для Луи это было удивительно — даже после того, как крыса всадил в его грудь три пули, тот с холодным остервенением добил врага и после еще долго оставался в сознании, контролировал ситуацию, старался координировать людей, и только в машине, куда его затащил Луи, впал в некое подобие беспамятства и тихо бредил. Вот и сейчас снова звал того советского мальчика. Луи ни глупцом ни снобом никогда не был, и потому со своей особой наблюдательностью уже давно заметил, что между советским разведчиком и юным пленным парнем было нечто большее, чем искренне желание помочь и теплая благодарность. Но чувства этих двоих были только их светлой тайной, а ему Луи нужно было поскорее доставить Иакова туда, где ему смогут оказать врачебную помощь. Луи вновь оглянулся на застонавшего Иакова. Белое лицо, окровавленная грудь, крепко сжатые синюшные губы. С такими ранениями не выживают, но этот русский за жизнь словно зубами цеплялся. Силен. И если уж там наверху благоволят этому упертому русскому, то Луи со своей стороны сделает все возможное и не возможное, чтобы этот удивительный человек, что спас столько невинных душ, остался жив. Яков бредил. — Коля… Коленька. Прости… Прости меня… Снова перед Яковом была залитая весенним солнцем заводская площадь, автоматчики с пустыми лицами, жуткая ухмылка извращенца Гофмана, шеренга худых изможденных подростков и смотрящие прямо в душу хрустально-голубые глаза. Уже в тот самый момент Яков пропал, хотя понял это далеко не сразу. Это и стало его самой главной фатальной ошибкой, ошибкой, что стоила Коле жизни. Теперь Яков был уверен, что не будь он так зациклен на задании центра, он бы непременно узнал Николеньку, узнал и сразу бы нашел способ спрятать ото всех… нашел бы обязательно, даже если бы для этого нужно было подставиться самому… Для своего Коли-Николеньки он бы сделал все что угодно… Но он не вспомнил, убил самое дорогое своими руками, не предусмотрев все опасности, что крылись в спасительном, как тогда казалось, побеге на Остров. — Николенька, прости меня, прости… Луи ударил по газам. Мысль, куда ехать, у него не возникла ни на мгновение. Конечно же в Руан, на явочную квартиру, которую один из членов Сопротивления предоставлял для встреч и передачи информации… Но если с местом все понятно — а до него Луи будет добираться проселочными дорогами, чтобы не нарваться на отступающих фашистов, — то как быть со страшными ранами Иакова, было непонятно. Луи не доктор, он — руководитель и координатор заводского Сопротивления и простой рабочий, а потому об оказании первой медицинской помощи слышал лишь поверхностно, но это не помешало ему соорудить поверх пропитавшегося кровью кителя повязку из своей относительно чистой робы. Нужно было спешить, машина почти летела по пустой дороге, и к ночи они уже достигли Руана, что встретил их удивительной для войны тишиной. Оказалось, что все стоящие в его пределах немецкие части спешно отвели. Большую часть в Париж, остальные домой — в Германию. Добравшись до заветной квартиры без происшествий, Луи выдохнул с облегчением. Они на месте, а русский все еще жив, хотя выглядит словно покойник. Хозяина квартиры нет, видимо поспешил взяться за оружие, и воюет сейчас где-то под Парижем. Но у Луи есть ключи, так что он с трудом затащил бесчувственного Иакова в квартиру и сгрузил на кровать в крохотной спальне. Повязка насквозь пропиталась кровью и Луи, покачав головой, незамедлительно отправился в ванну, умыться с дороги, и не заметил, как веки раненного дрогнули и он пришел в себя. Яков огляделся. Сквозь пелену перед глазами он увидел мутные очертания комнаты и узнал ее. Явочная квартира Руана. Означало это только одно. Его опять не убило. Даже три пули выпущенные в грудь не помогли ему избавиться от холодной пустоты внутри. На губах лишь горечь и одно единственное имя. Коленька. Родной, любимый мальчишка, убитый собственными руками в третий раз. Зачем ему жить дальше... Вот в чем весь ужас Проклятия: жить с осознанием собственного ничтожества. Да, перед чистым юным Николенькой он готов был бы стоять на коленях, вымаливая прощение, и, если бы остался с ним там, во временах Иоанна, теперь бы уже никогда не допустил бы всего того ужаса и смерти мальчика. И остался бы с ним навсегда… Но то было лишь начало любви, в котором большую роль играла чувственная составляющая и такая несвойственная ему нежная жалость к сироте… Но Коля Алов это другое. Колю Алова он действительно полюбил. Это была не страсть, не собственническое чувство и уж тем более ни вожделение. Это было единением душ. Коля — серьезный, мудрый не по годам, с крепким внутренним стержнем сформировавшегося мужского характера, был одновременно и удивительно теплым, трепетным в своей человеческой доброте и искренности, проявляя к нему, взрослому, состоявшемуся, закрытому человеку столько внимания и заботы, как никто и никогда. Кристально ясно было только одно: он любит Колю. Но Коли больше нет! Яков застонал от боли в груди. Он был ей даже благодарен. Интересно, а если он сам воткнет себе в грудь нож и провернет его пару раз, это сработает? Яков скривил запекшиеся губы — бесполезно. Боль физическая нисколько не умаляла боли душевной. Видимо, услышав хриплый стон, в комнату заглянул Луи. — Йаков? Яков перевел на друга мутный взгляд и… не смог произнести ни слова. Накатила страшная слабость. Луи понимал, нужно немедленно извлечь пули, а значит, найти хирурга или хотя бы врача… — Терпи, Йаков, — проговорил Луи, кладя ладонь на горячий, как раскаленные угли, лоб друга. — Я скоро. Только врача отыщу и вернусь. И Луи ушел в ночь, не услышав шепота вслед: — Не нужно, Луи… Яков не мог остановить друга, хоть и отлично понимал, что все раны скоро затянутся сами и никакой врач ему не понадобится. Его стремительная регенерация смерти не допустит, но может привести к неудобным вопросам… Яков понимал, ему дали новый шанс… но без Коли Алова этот шанс был ему не нужен. Яков закрыл глаза в надежде увидеть улыбающиеся губы, аккуратно откусывающие кусочек от «яблока любви», но опять провалился в мутно-серое беспамятство, а потому не услышал, как ближе к утру Луи возвратился, но не один, а со старой сухонькой старушонкой в деревенском чепце…