Жизнь после смерти

Несмотря на оглушительный шум высоких волн, накатывающих на берег, старый Огюст все же уловил тревожный гул приближающейся мото-колонны, а когда, не помня себя от волнения за внучку и русского мальчишку выскочил на берег, позабыв про свой улов, увидел, как последний тяжелый ВМW R75 скрылся в деревне. Стараясь шагать степенно не срываясь на бег, Огюст направился к деревне. На подходе его остановил патруль из двух мрачных немногословных солдат. Они и сопроводили его до самого дома, пока в остальных домах деревни и хозяйственных постройках шел привычный уже за много лет шмон. Огюст только хмурился и гадал, что, или, точнее, кого искали немцы. О том они никогда не докладывали. Скорее всего, кого-то подозрительного. Уж явно не этого, спасенного ими мальчишку. Хотя… Кто их знает? Может, и его… Дверь дома Огюст открыл с трепещущим сердцем, зашел на подкашивающихся ногах, и с облегчением понял, что ни Николя и ни Лали дома нет. Понимая, что они где-то укрылись — догадались укрыться! — Огюст теперь молился только об одном. Чтобы даже носа не подумали совать в деревню… Патруль покрутился в доме и подле, а не найдя ничего подозрительного — (женское белье и одежду Огюст объяснил наличием внучки, что сейчас проживает в столице), — отправился восвояси. Огюст выдохнул с облегчением, когда на заре мото-колонна наконец покинула их маленькую деревню и, немного переждав, поспешил на поиски. Он давно уже понял, что лучшего места для укрытия, чем Старое кладбище, было не сыскать. Лали хорошо его знала — повадилась за своими травками лечебными туда ходить. Поодаль от деревни, да и место там глухое, безлюдное. Натянув сапоги, старик пошаркал в сторону кладбища и через четверть часа уже открывал разбухшую от сырости дверь древней полуразрушенной кладбищенской сторожки, что еще во времена его молодости служила приютом всем влюбленным парочкам Белльвилля. Включив старый фонарь, он пробрался к люку в подвал. Тот подчинился неохотно с тяжким скрипом, но вскоре нога нащупала широкие и такие же скрипучие, но вовсе не хлипкие ступени. Спустившись, Огюст поднял фонарь повыше. Тусклый луч тут же выхватил из тьмы и пыльной сырости поджарую мальчишечью фигуру. Это Николя, блестя глазами, с изъеденной временем лопатой наперевес приготовился отбиваться, защищая себя и его маленькую Лали. — Да я это, я, — притворно-недовольно проворчал Огюст, восхищаясь и гордясь русским мальчишкой… В чем душа только держится, да еще и недавно из горячки, а туда же — защитник. Такой без боя не сдастся. Молодец! Но не успел Огюст сказать все это в слух, как защитник вдруг начал заваливаться на бок. И если бы не подоспевшая вовремя Лали и крепкое плечо самого Симонэ, точно бы рухнул на землю от напряжения сил. Соорудив импровизированные носилки из припрятанных в этом же подвале кем-то старых сетей и брезента, старик и перепуганная Лали переложили на них бесчувственного Николя и отправились домой. Шли осторожно, но споро. Огюст, не боясь быть услышанным, на все лады костерил фашистов, не замечая не утренней прохлады, ни бледного лица плетущейся следом внучки. Как только дошли до дома и устроили Николя на кровати, Лали тут же метнулась во двор. Обеспокоенный Симонэ вышел следом, чтобы увидеть, как его девочку выворачивает от страшного приступа рвоты — переволновалась, должно быть. — Приляг иди, — тоном, не терпящим возражений велел он. — Не спала, не ела вот и мутит тебя. Лали кивнула. — Сейчас умоюсь, проверю Николя и лягу. Огюст только головой покачал. — Отоспится, слабый просто еще от горячки-то. — Сам ложись, небось ночью глаз не сомкнул, — поднялась Лали на крыльцо, устало через силу улыбаясь. — Улов-то где? — Дидье присмотрит. Усталый Симонэ прошаркал в свой закуток, а Лали, умывшись и напившись, направилась к Николя. Тот, очнувшись, смотрел на нее непонимающе и она поспешила его успокоить. — Все в порядке. Немцы убрались, нас дед нашел. — А я?.. — Перенервничал малость, такое от слабости со многими случается. — Опять… — скрипнул зубами обозлившийся на собственную слабость Николя. — Пустое… Ты лучше спи, сил набирайся, а я к себе пойду… — Иди конечно, все со мной хорошо будет. — Николя протянул ладонь, мягко пожав тонкие девичьи пальцы. — Спасибо, что снова спасли меня. — Спи. Лали прилегла на диванчик, укрывшись любимым старым пледом и прикрыла глаза, но сон не шел. Былая опасность как и тревога за вновь ослабевшего Николя будоражили кровь, мысли скакали испуганными пичугами, раз за разом возвращаясь в тот холодный спасительный подвал, в котором они с Николя провели больше полусуток. Напряженно прислушиваясь к происходящему наверху, отогреваясь под одним на двоих старым изъеденным молью одеялом, они тогда говорили-шептали обо всем. Именно Николя — малознакомому парню, — Лали первому открыла свою тайну. Рассказала о том, что виделась со своим любимым в последнюю ночь перед его уходом в ополчение. Этьен пробрался в Белльвилль и они были вместе в их пока единственную ночь, пока старый Огюст рыбачил, а теперь она похоже ждет малыша. От ее откровений красивые голубые глаза Николя стали просто огромными, Лали увидела это даже в полутьме подвала и уже думала, что тот отвернется, осудит, не поймет, но тот, помолчав, улыбнулся застенчиво, но очень радостно, и сказал что малыш — это прекрасно и теперь его папа — Этьен просто не может к ним не вернуться. Лали обняла его в ответ, благодаря за поддержку и сказала: — Я рада что ты меня понимаешь, как друг, как мужчина. Ведь жизнь слишком коротка, чтобы придавать значение условностям… Николя тогда согласно кивнул и надолго задумался. Видимо, снова пытался вспомнить… а потом очень серьезно попросил: — Расскажи дедушке, от него не стоит таиться, он поймет. Лали боялась, очень боялась реакции родного человека, для которого бабушка Симонэ всегда была единственной любовью, а она сама — маленькой несмышленой девочкой, которую следовало защищать от всего мира, но пообещала: — Конечно расскажу… Но потом, чуть позже… Очень не хотелось ей расстраивать Николя… Одинокий, потерянный, в ловушке своей собственной памяти, он был очень несчастен. Ведь возможно его тоже где-то ждет любимая деву… любимый человек, а он даже об этом не знает… Лали тяжело вздохнула, чужие беды она всегда принимала близко к сердцу… Тем ранним утром ей так и не удалось уснуть, потому что у Николя поднялась температура и Лали снова стала его заботливой сиделкой. К счастью, это был последний приступ болезни и через неделю Николя уже окончательно поднялся на ноги, чтобы начать помогать по дому, прилагая свои руки ко всему, к чему только возможно. Вскоре стало понятно, что Николя отнюдь не белоручка и не только с мужскими делами по дому справляется без труда, но и неплохо готовит из самых простых продуктов. Дежурство по кухне несли вдвоём и теперь на тихое: «Малышу надо лучше питаться» Лали уже не вздрагивала, а невольно улыбалась, с наигранным ужасом в глазах принимая из рук Николя тарелку с самыми лучшими кусочками. А старый Огюст в это же самое время в тайне ото всех решал сложную задачу. Никак не покидало его нехорошее подозрение, что немцы к ним в деревню не просто так явились. Наверняка искали кого-то из Сопротивления или пособников. А если еще раз явятся, а в его доме — парнишка без документов? Загребут ведь пацана! И Лали и его самого в придачу. А для того, чтобы этого не случилось, нужно было поднапрячься и оформить мальчику документы. И чем скорее, тем лучше… Несколько дней раздумий и Симонэ пришел к выводу, что помочь ему сможет только тот скупщик из города, что слишком сильно любит деньги. У старого Огюста было что ему предложить, его дорогая Мари бы одобрила. Через неделю последнее сокровище рода Симонэ — изящная серебряная супница, что в свое время должна была стать приданым для Лали, перекочевала в жадные ручонки скупщика, а безымянный русский мальчик получил новенький паспорт и официально стал Николя Симонэ, восемнадцати лет от роду.