g h o s t

Город засыпает, и в такое время — спокойное, тихое — просыпается мафия. Бодрствует преступность, селя страх и хаос на пустующих улочках Кеттердама — как он прекрасен, сберегая секреты пугающие, таинственный очень. Каждый, кто мог похвастаться инстинктом самосохранения, знал, что в такое время лучше и носа из окна не высовывать. Знал, как опасны быть могут все те зазывалы улыбчивые, как легко, глядя прямо в глаза, обдирают до последнего крюге они. В ночном городе скрыться проще, раствориться, затаившись во мраке от чьих-либо глаз. А уж тех, кому под силу было стать невидимым при свете дня, и вовсе стоило кварталами обходить — так ведь и зарежут, сбрасывая окровавленный труп под мост. Следов не останется — дождь, так любящий скромно постукивать по заострённым крышам, по подоконникам и окнам, омывал начисто дороги, от крови избавляясь. Никто не услышит последний вздох с криками мольбы о помощи — вечно пьяные, лишь в гневе покинувшие игорные дома, занятые своим горем, вполне возможно, и сами не прочь будут сорваться на каком-нибудь бедняке. Победители же, потерявшие счет времени, станут дурно гоготать, не подозревая даже, что напротив, за соседним домом, убивают невинного. А ведь тот просто был чужаком, надеявшимся сыскать укрытия в городе торговли. Голос его сольётся с ночными звуками, незнакомыми и непонятными, в которых каждый слышит что-то свое. Что-то, что хочет услышать. Если с наступлением сумерек город засыпал, то жизнь внутри игорных домов кипела круглосуточно — так и в «Клубе Воронов»… Стрелок, расслабленно восседая в кресле, крутил в руке один из своих револьверов, другую же закинул на спинку позади себя. Глазами выслеживал шулеров, увлечённых игрой за столами, в то время как Грязные Руки веки смежил. Склонив голову, нахмурился, вцепившись в трость, словно бы она наполняла, давала ему пищу для размышлений. Музыканты блуждали по комнатам, развлекая и пританцовывая, но лишь для того, чтобы прихватить у зевак дорогие на вид вещички — неважно, будь то побрякушка или заколка в волосах. Созданный ими тихий, размеренный ритм приглушался на фоне голосов — мешало думать, однако Бреккер уже давно был обучен изолировать себя от посторонних звуков, слушая себя и только себя; тот внутренний голос, который поднял его с колен и вылепил из него самого юного гения преступного мира… На место, где только что стоял Ротти, докладывая о положении дел, встал трубач. Озорные глаза того без слов сообщили об удачной уловке, припрятанной в нагрудный карман, который уже утром сдастся в знакомый ломбард, а крюге поделятся между остальными. Фахи, разумеется, не удержался от соблазна подмигнуть музыканту, вызывая у того едва прикрытую улыбку. Возможно, когда их смена закончится, стоит завести с ним разговор о красоте звука и ловкости его пальцев… но это потом! Обратив взгляд на подле сидящего Каза, до сих пор о чём-то серьёзном размышляющего, уже в следующую секунду земенец вздрогнул всем телом при виде тощей фигуры, появившейся откуда ни возьмись за спиной трубача. И чем чаще это происходило, тем сильнее он пугался, становясь свидетелем донельзя пугающей способности. В отличие от него, Бреккер то ли по запаху, то ли кожей — Джес так и не понял, как именно — чувствовал её появление, а потому открыл глаза наконец, спустившись с небес на землю. Бесшумная, все равно что плывет по воздуху. Хотя у Призрака не было запаха, все об этом знали. Она села напротив парней, стянула с головы накидку, что прикрывала лицо. От напряжённых взглядов, терпеливо ждущих, улыбка сама собой расползлась от уха до уха, пугая и одновременно с тем зарождая внутри них неподдельный интерес.       — Ну? — взяв трость в другую руку, поторопил Каз. Прикидывался раздраженным, изображая интерес лишь к результату, хотя на самом деле только и обращал внимание на внешний вид девушки. За себя о многом уже говорила содранная кожа на сбитых костяшках. Волосы, что неизменно убраны в хвост и перекинуты на плечо, слиплись, будучи перепачканными, как можно догадаться, в крови. Точно так же, как пальцы рук с одеждой — пускай ткань и была темной, однако невооружённым глазом заметны бордовые пятна. Она не выглядела болезненно, не хворала, держась за ушибленные места, а значит, кровь не её. Сам того не замечая, Каз выдохнул.       — Сколько?       — Восемнадцать. — Ответ, совсем тихий, сорвался с девичьих губ так же легко, как срывались с деревьев пожелтевшие листья. Инеж проследила за тем, как Джеспер скидывает скрещенные ноги со стола и садится поудобней. Уголки его губ медленно ползли вверх, а серые глаза озорным огоньком сверкнули.       — Неплохо, а? — он сцепил руки в замок и прижал их к подбородку, в голове уже прикидывая, скольких придётся обучить главным правилам выживания в Бочке. В душе парень надеялся встретить земляка, чтобы поговорить, узнать, как обстоят дела на родине. Хотелось и обзавестись знакомством с каким-нибудь гришом. Полезные связи, как никак. Вот только, пребывая в мире грез, от его внимания скрылись взгляды Каза и Инеж, которыми те обменялись. У него в буквальном смысле отвисла челюсть, стоило услышать совершенно спокойно брошенное сулийкой:       — Я убила восемнадцать человек. Быстро и без сожаления. Каз понял это сразу, оттого и выдохнул с облегчением. После возвращения из Равки Воронам нужны были люди. Пекка не оставит это просто так, ведь они увели дело прямо у него из-под носа, несмотря на предупреждения и угрозы. Призрак должна была наведаться в Западный Обруч, где Портовые Лезвия крышуют гришей и полезных людей — пожалуй, это была единственная банда, с которыми Отбросы еще не успели должным образом испортить отношения. Была надежда договориться о сотрудничестве друг с другом. Вот только люди Роллинса пригрозили раньше, чем появилась Инеж. Каз подозревал, что такой исход возможен, а потому прямо перед тем, как девушка накинула на голову капюшон, сказал ей:       «Если не согласятся, имей в виду, живой тебя они не отпустят. Омен как минимум. Ты знаешь, что делать…» — В самом деле, знала и по выразительному взгляду светлых глаз лейтенанта убедилась в своей правоте: — «Избавься от тех, кто воспротивится. Не жди, пока они атакуют первыми, потом не отобьешься. Нападай сразу». Пускай она не справилась, зато выжила, осталась цела и, с виду, невредима. От Инеж не укрылось то, что Джес задержал долгий взгляд на её ладонях. Но вместо того, чтобы попытаться оттереть кровь, смыть всю эту грязь как можно скорее, она лишь вытянула руку перед собой и стала разглядывать корку, запёкшуюся на коже. Без особого интереса, словно подобное было обыденностью; чем-то естественным и таким нормальным. Вот только это не было нормальным. Всё это. Пальцы не дрожали вовсе. Она убила их, отняла больше дюжины невинных жизней. Эти люди просто сделали выбор, который показался достаточно выгодным и куда более заманчивым, безопасным — так поступил бы каждый, абсолютно каждый. Вот только… вины за это не чувствовала. В месте, где под вышитой иконой Санкты-Елизаветы билось сердце, Гафа не чувствовала ничего. Ни стыда, ни сожаления. Нет. Она наслаждалась. Поймав себя на этой мысли, тут же вспомнила крики запуганных детей, которым не оставили выбора, кроме как послужить пользу Пекке Роллинсу. Их сила гришей ещё не окрепла, они не сумели обуздать её, надеясь, что гриши из «Орхидеи» обучат их всему, что знать было обязательно. А паук Бреккера, его Призрак, лишила их этой возможности… Прикрывая глаза всего на секунду, она видела перед собой их лица. В ушах эхом разносились кряхтящие и булькающие звуки, когда лезвие её кинжалов пронзало кожу, входя глубоко, до упора, точно и безошибочно находя и задевая вены с артериями. Ведь она пыталась решить всё миром. Вытащила самые ближние кинжалы — единственные, которые были заметны каждому, — и, встав на колено, положила их на пол, демонстрируя свою безоружность… ну, почти. Оставшиеся двенадцать ожидали своего часа. И тот не заставил себя долго ждать — стоило ей заикнуться о Грязных Руках, как все словно бы с цепи сорвались. Но даже тогда она пыталась утихомирить их, лишь отбиваясь, защищаясь, полностью проигнорировав наставление Каза: «Не жди, нападай сразу». Но как бы хорошо её ни обучили технике рукопашного боя, против тринадцати крепких мужчин и пяти женщин, среди которых затесались гриши, в конце концов шансов не осталось… Гафа сжала растопыренные пальцы в кулак, наблюдая, как трескается тонкая корка. Разговорами в этом мире ничего не решить. Особенно в таком месте, как Бочка. Если ты не обладаешь способностью останавливать сердцебиение, то становишься автоматически слабым, ни на что не годным. Пустым местом. Поэтому остается либо трястись за свою жизнь, либо отчаянно бороться, чтобы в один прекрасно-ужасный день умереть с оружием в руках.       «Уж лучше так, чем в слезах, как последний трус, последние мгновения своей жизни проводя в мольбе о пощаде и воспевании молитвам Святым», — вынесла для себя Инеж. Святые отвернулись, когда она так в них нуждалась: когда её отрывали от семьи, когда насмехались над её телом в «Зверинце», — так почему Инеж должна оставаться по-прежнему верной тем, кто не сделал ничего для её защиты? Единственные, в кого верит Инеж — в Воронов, свои ножи… в Каза и саму себя. Он поднял её с колен и поставил на ноги, убедившись, что окрепла и физически, и духовно. Создал легенду, о которой наслышан каждый в Кеттердаме, оттого и боялся однажды встретить ту, что не знала значения слова «гравитация», наплевав не только на моральные законы, но и Всемирного Тяготения. Ту, что носила над сердцем икону и была окутана прохладой ножей, названных в честь Святых. Можно ли назвать это кощунством? Вполне возможно — отнимать ими жизни и считать, что сделанное — во благо. Вот только кому? Себе ли? Воронам?.. Без разницы. Инеж потеряла саму себя ещё там, одетой в пёстрые шелка, будучи собственностью Танте Хелен. Но покинув это место, поклялась не только изничтожить «Зверинец», разобрать кирпичик за кирпичиком, но и защищать жизни тех, кто спас её собственную. Пускай душа вкупе с теми ненужными эмоциями была замурована в камне, её сердце билось в размеренном, всё равно что безжизненном ритме — с каждым днем, минутой, секундой всё медленнее и медленнее. Жить было не для кого, её брат неизвестно где, а семья вполне возможно давно мертва. Эти люди не оставляют в живых никого, если врываются в дома и похищают детей, так что единственное, для чего жила Гафа — месть. Придёт время, она выплатит долг и разделается с теми, кто испортил ей жизнь. Не исключено, что под горячую руку попадут невинные. Зияющая пустота в груди сулийки твердила одно, напевая, точно мантру:       «Плевать, плевать, плевать». Им просто не повезет быть в том же месте и в то же время…