Тяжесть принятия

— Я не Акане, я Сейшю, признай это уже! «Я знаю, — думает Коконой, смотря в глаза Инуи и, блять, боже, он видит такой взгляд впервые, — я знаю, но что это меняет?». Инупи — юбка, Коко — кошелек, держащийся за юбку. Или сучка. Сучка Инуи, как говорил Мучо. Так их видели другие. Такими они были для всех вокруг и несмотря ни на что — вместе. Инупи и Коко — всегда и неизменно — один чуть впереди, другой чуть позади, со смехом колким и языком, между зубами зажатым, по губам язвительно и вызывающе скользящим, следует, как псина за хозяином, привязанный отчаянием и иллюзией невероятной, отвратительной схожести. Белесые ресницы, точно снегом запорошены, глаза зеленые, все время будто чуть закатившиеся, изумрудные, смотрят так, как никогда раньше — слишком откровенно и эмоционально, совсем Инупи такое не свойственно. Вот бы в этих глазах ненависть увидеть или презрение… Да нет, все не то. Даже разочарование не отыщешь, а так Хаджиме хотелось, чтобы оно хоть бы где-нибудь под веками было для него припрятано, чтобы сердце пополам треснуло от осознания, что и Инуи тоже больше ничего в нем не видит, кроме подручного банкомата или ебаного ничтожества, чтобы на самое дно уже наконец — ведь все, больше никто его за человека не считает. Инуи всегда держал все в себе. Инуи нес и свою боль, и боль Коко, и даже, блять, Акане на себе и всегда молчал. А сейчас вот — нет. Сейчас чаша терпения переполнена, сейчас боли в Инуи столько, сколько никогда еще не было. Так ее, блять, много, что у Коконоя голова трещит, нервы натягиваются и вот-вот внутренности, кажется, лопнут от переполнившей каждую клеточку тела злости на Сейшю, на себя и на несправедливость реальности, в которой один все, а другой ничего. Гнев плавит кислотой клетку эмоциональной стабильности с надменным, снисходительным шипением, разъедает привычное безразличие, обнажая постыдные, слишком личные и тщательно скрываемые язвы, истекающие воняющей мертвечиной серо-амарантовой кровью. Эмоции срываются, как голодные псы с цепи и зубами острыми ему в глотку вгрызаются, рвут и рвут, в пасти кожу и плоть пережевывая, вспарывают клыками вены. Он не хотел смотреть, не хотел чувствовать — иначе все, как раньше будет, все по кругу — ебаный уроборос их ебаной жизни. Прогнется — и все, пиздец, захлебнется этой безысходностью антрацитовой, исступленной привязанностью угольно-черной, рабской, такой жалкой. Коконой пиздит без остановки, о том, что всем вокруг — уебкам меркантильным — от него нужны лишь деньги. И Инуи тоже. Инуи, мол, использовал его, только и всего. Да ладно, блять, серьезно, что ли? Знает ведь, что неправда это. Знает же, что Инуи Сейшю всю гребаную жизнь свою любит его, любит, блять, так сильно, что все удары на себя, все невзгоды на себя берет, заменой быть готов, обезличить себя для него готов. А он — кусок дерьма сумасшедшего — Акане, Акане, Акане, Акане. Давно бы уже стоило Инуи своим блядским каблуком Коко на лицо наступить — было бы правильнее. Давно пора уже окатить Коконоя взглядом таким, чтобы отвращение пылающим торфом радужку блестяще-малахитовую заполнило, чтобы из зрачков тьма ненависти вытекала вперемешку с пыльной грязно-желтой неприязнью. Но нет, любит. Будто бы все его ебаные звезды на одном Хаджиме Коконое сошлись. Сошлись, сука, и хуй теперь разойдутся. Каково это — быть спасенным по ошибке? Коко не знал, но точно знал Инуи. И Коконой хотел бы, сука, верить, что, забегая в горящий дом, он думал и о Сейшю, но это ведь ложь. Тогда его волновала лишь Акане и срать ему было на Инупи тоже так-то от огня и дыма задыхавшегося. Иногда Коко снится тот самый взгляд — холодный, мутный из-за отравления дымом и боли от ожогов, что тысячью ножей Коко в спину врезался, ведь на его жалобный скулеж «Акане, все будет хорошо, скорая уже едет», ему ответил Инуи: «Ты ошибся, я Сейшю». Ошибся. И Инуи всю жизнь считал, что он — ошибка, и Коко всю жизнь думал, что спасение Сейшю — ошибка. Ведь на его месте должна была быть Акане. Если бы Инуи умер в тот день, всем было бы проще, не так ли? И ему самому ведь тоже. Не пришлось бы любить того, кто видит в тебе другого человека, кто остается рядом с тобой только потому, что ты сам на этого другого человека слишком уж, блять, похож. Мерзко. До смерти Акане еще было терпимо, а после — после стало невыносимо. Каково это знать, что человек, которого ты любишь в глубине души жалеет, что ты жив? И вы оба делаете вид, что это не так. Прикидываетесь, будто не повисли где-то между плотно сомкнутых губ эти тошнотворные, во всей своей сути отвратительные и бесчеловечные сожаления. Хотя, такие уж они в действительности ужасные? В жизни у них обоих никакой морали давно уже не было — руки в крови по локоть, за глазницами кинопленкой все их грязные дела запечатлены, как свидетельство падения. Честь? Достоинство? Если в Сейшю еще осталось хоть что-то человеческое, то в Коконое нет. Не после того, что он делал. «Все ради денег» — такой была мировоззренческая парадигма его жизни. И под этим безграничным «все» он деформировался, менялся, обращаясь в чудовище. Хотел бы Коко думать, что они оба друг из друга сделали черт знает кого, но на самом деле виноват был только Хаджиме, а Инупи — такой хладнокровный и невозмутимый — ничего, кажется, о тяжести принятия не знал. Все на себя брал с этим своим в рот траханым спокойствием. Коко всегда был рядом. Они жили вместе в ебаной заброшке, спали рядом, а иногда тоже вместе — когда Коко в каких-то сумасшедших припадках вдруг обнимал его и называл именем сестры. Когда Инуи попал в исправительную школу, Коко вдруг подумал, что пришло время уйти. Потому что, ну, может хватит, а? Хватит уже всего этого. Довольно гнить им обоим. Коконой давно уже был погребен под гнетом своих чувств и сожалений, а после смерти Акане и смысла в жизни больше не было, Коко лишь по привычке продолжал весь этот фарс. Инуи… У него хоть что-то было. Его глупое желание возродить Черных Драконов в память о Шиничиро Сано. И лишь тогда, когда Коко решился на побег, он понял, что не сможет. Он не сможет — вот так, один. Загнется. Задохнется. Уж лучше они оба будут мучаться, зато живые, зато будут умирать вместе, как и раньше. Мерзко. Ему бы по ебалу за такие мысли, да только Сейшю не бьет, и никому бить его не позволяет. Коконой в тот день и сам не понял, как вдруг оказался у решетчатых ворот колонии, ожидая отбывшего свой срок Инуи. А тот — как и всегда — каблуки эти его, взгляд отрешенный, волосы такие, блять, длинные, шелком золотым по спине струившиеся. «Блядство, — думает Коко, улыбаясь по-змеиному ядовито, — блядство». И вот, он все-таки решился уйти. И так обстоятельства удачно сложились — ему предоставили очевидный выбор, который выставит его решение совсем не как бегство. Мучо говорит, что если он не присоединится к Поднебесью, то Инуи и Такемичи ебнут к чертовой матери и Коко соглашается. И сам не знает — потому что действительно хочет Инуи спасти или потому что наконец-то сбежит без права выбора и сомнений. Главное, найти в себе силы отказать, когда Сейшю придет за ним. А Коко был уверен, что придет. И теперь вот, приехали: изумрудные глаза ему душу наизнанку выворачивают и так хочется снова на себя этот ошейник надеть, снова приковать себя к Инуи, снова быть с ним. Но Коко понимает, что нельзя. Хватит уже. Возможно, и согласился бы на эту авантюру по старой привычке, но после такого взгляда — точно нет. Довольно с них двоих этого цирка, сколько еще он будет предавать человека, который готов был стать для него смыслом жизни и принять тот факт, что он является этим смыслом лишь потому, что похож на сестру? Пусть сутью существования Хаджиме Коконоя и дальше будут деньги. Так проще. Так правильно. Коко знает, что, если он уйдет, Инуи будет больно, но только так Сейшю хотя бы сможет вздохнуть спокойно. Без Коко на привязи, который разрушает его каждый ебаный день, каждую секунду убивает взглядом чуть помутненным, чтобы стереть несколько черт, отличающих Инупи от Акане. И Коко уходит. Изана мертв, Поднебесье пало, и он просто идет, куда глаза глядят — не важно куда, главное, подальше. Они уже не дети. Пора взрослеть. И не то чтобы это очень нужно Инуи — это нужно Коко, ведь пришло время принять, что Сейшю не Акане. Сейшю — это Сейшю. Тот самый Сейшю, который обнимал его, пряча боль и слезы, который вел его за собой, зная, что иначе Коко незачем жить, который всегда был рядом, был другом с самого детства. Сейшю, который умирал на балконе разваливающейся заброшки, спрашивая у молчаливого безразличного неба «почему?», думая, что Коко его не слышит. В изумрудных глазах так много всего — в них так много этого ужасного, болезненного «люблю». Несправедливо. Почему Коко не может перестать любить Акане, и почему Инуи не может перестать любить его? Удивительно. Они такие сумасшедшие, такие… Друг для друга созданные, на самом деле. Но почему-то все пошло по пизде. Почему-то вселенная решила поиздеваться над ними. Так много этого «почему» и так много трагедии, что аж зубы сводит. Театр. Коко превратил их жизни в театр, размазывая пережеванную уже сотни раз жвачку боли по сердцам их обоих. И его ведь вообще не ебало, как там оно для Сейшю. Он упивался своим страданием, потому что это то, к чему он привык. Коко смотрит на чуть подернутую тонким слоем льда гладь озера, выкуривая уже третью сигарету. Он не мог уйти, не попрощавшись. Заявляться на похороны Эмы Сано было бы глупо, поэтому ждал Инуи тут — на ебаной мостовой, как будто и так не хватало им этой сраной драмы. Конечно, надо же, блять, устроить гребаную сцену расставания. Чем дольше Коко ждал, тем сильнее хотелось уйти, ведь… Ну, честно, зачем все это? Лучше же просто смыться, исчезнуть тихо и незаметно. Пропасть и больше на глаза Сейшю не попадаться. Но это было бы слишком легко, не так ли? Коко слишком мазохист, чтобы не устроить душераздирающее лицедейство. Он кинул окурок в озеро, развернулся и хотел было уйти, но знакомый стук каблуков все испортил. Ну да, конечно, очень вовремя. Инуи, как и всегда, был невозмутим. Но они оба знали правду — на самом деле больше всех всегда страдал именно Сейшю, и, когда этот самый Сейшю так глупо благодарит Коко за какое-то расплывчатое «все», Хаджиме говорит, что он здесь вообще-то благодарить Инупи должен, а не наоборот. В конце концов, все, что он делал — это уничтожал Инуи изнутри на протяжении многих лет. Они оба улыбаются — так привычно, как всегда, делая вид, будто бы ничего между ними нет, будто бы они в действительности просто друзья без огромной кучи дерьма и боли за спиной, без неясных, запутанных чувств, жертв и прочей трагичной хуйни. Что ж, пришло время прекратить это. И хоть когда-то Коко должен быть сильнее, должен уйти. И он ушел. Думал, что все, вот так и закончится их поганая история любви. Наивный идиот. Это было слишком глупо, но как было, так и было — без Сейшю Коконой жить не мог. Поначалу было терпимо, довольный собой и своим фальшивым превосходством, Хаджиме не замечал, что ошейник-то давно уже в кожу врос и все сильнее глотку сдавливал. А как почувствовал, так жизнь и стала настоящим адом, хотя, казалось бы, куда уж хуже? Он снова оказался слабее. Сдался. Вернулся. Меньше года продержался. Жалкий. Почему? Снова это в рот ебаное почему. Коко не понимал, какого хуя все снова пошло по пизде, и он сорвался. Не понимал, зачем идет к месту, от которого фонило болью за километр — там из ржавых труб слезы и отчаяние капали, а разочарование и безысходность сквозняком гуляли. Их… Дом? Заброшка, в которой все осталось, как и прежде. Когда-то здесь был магазин Шиничиро, а после их убежище. Старый диван, разваливающиеся стулья, плакаты с байками, всякий хлам, даже что-то из их с Инуи вещей наверняка еще там. Это место — склеп их чувств, могила их невысказанных обвинений и упреков, усыпальница бессмысленных страданий. Подходя к двери, Коко видел каждый угол, каждую щель на потолке, каждый миллиметр их гребаного мирка, состоящего из четырех стен и мусора, настолько ясно и четко, будто бы все было как раньше, будто бы они все еще жили там. Спрятанные под половицей ключи скользнули в руку приветливо, точно ждали его. Коко коснулся ручки и замер. Зачем он здесь? Он ведь наконец-то нашел в себе силы уйти. Вот же дерьмо. Хаджиме прислонился лбом к холодному темному стеклу, заклеенному скотчем, сжав зубы. Почему же? Почему он вернулся? Принять тот факт, что Акане мертва... Сложно. Сложнее, чем можно было бы себе представить, потому что он так привык видеть в Сейшю ее, привык обманывать себя, что иначе уже и не знал, как жить. Он понимал, что это все ложь. Он знал лучше всех, что Инупи на свою сестру на самом деле был не так уж и похож. Коко слишком часто всматривался в лицо Акане и слишком хорошо помнил лицо Сейшю, чтобы этого не заметить. И дело даже не в бледно-бордовом шраме. Просто, блять, они разные. И все. Но сквозь слезы Коконой этих отличий не замечал — форма губ, форма носа, подбородок, да даже ресницы эти, все было другим. Да, с первого взгляда не скажешь, но стоит лишь приглядеться и станет заметно, что хоть и в мелочах, но разные они. Сейшю. Коко никогда не называл его по имени. В детстве, может, и да, но после смерти Акане — нет. Чаще всего Инупи. Он просто… Не мог иначе. Но теперь он, кажется, действительно нашел в себе силы и смелость это принять. Акане мертва. Давно уже мертва. Как и его любовь к ней. Любить ее в детстве, продолжать любить ее в Инуи после было привычной уничтожающей обыденностью. Коко убивал их обоих. Он считал, что эта любовь — все, что держит его в этом мире. И как ее отпустить? И как изменить что-то, зная, сколько боли он причинил Сейшю? Как жить с этим? По отдельности-то ладно, но вместе… Коко нечего здесь делать. Он не заслуживает быть здесь. Вот в чем правда. Он всегда был слабым, а Инуи всегда был сильным. В тот день они оба потеряли человека, которого любили, вот только Коко всегда было на это плевать. Его не ебало, что почувствовал Инуи тогда, точно так же его не ебало, каково было Сейшю, когда Коконой поцеловал его, а потом рыдал, шепча имя Акане. Он сам для себя был единственным страдальцем — ебаный театр одного актера. А Сейшю спокойно принимал все удары судьбы и с достоинством носил на своих плечах разного рода дерьмо, виной которому был никто иной, как Хаджиме — самый, видите ли, блять, несчастный — Коко. Он замер, вцепившись в ручку двери, пытаясь понять, не послышалось ли ему. Инупи ведь нечего здесь делать, правда? Ему ведь незачем сюда приходить, не так ли? Коко ушел не для того, чтобы Сейшю трясся и рыдал над разложившимся трупом их прошлой жизни. — Все-таки вернулся. «Ну конечно, — думает Коконой, — конечно, ты знал, что я как преданная шавка обратно прискочу». — Да у меня тут припрятано кое-что, забрать хочу. — Ответил он. Привычная улыбка почему-то отчаянно не желала появляться, будто бы все лицо парализовало, застыло в выражении скорби и отчаяния. Но он ведь не покажет этого, правда? Хотя, боже, это ведь все такой сюр — будто бы Инуи не читал его, как книгу открытую. — Уходи. «Верно, я должен уйти». Тогда почему же нет сил сдвинуться с места? Да и сам Инуи тоже — стоит вот, смотрит. И снова этот взгляд прошибает током, выбивает воздух из груди и растекается острой ядовитой болью по всему телу. Горло будто бы распухло, будто бы сдавило гортань чем-то — ни вздохнуть, ни слова не сказать. И это блядское грязно-лиловое отчаяние кололо глаза, наполняющиеся жгущими сетчатку слезами. Слишком больно. Будто кипящее масло в глотку заливают, будто этим взглядом Инуи Коко наживую вскрывает. Да лучше бы действительно вскрывал. «Ударь меня, боже, сделай хоть что-нибудь, только не смотри так. Ударь меня, как я тебя тогда. Или скажи, какой я уебок, да что угодно, только не смотри». Хаджиме полюбил Акане, когда они были детьми. Он еще не понимал тогда, что такое знать кого-то или что такое, когда знают тебя. Она была для него чем-то розово-белоснежным, слепящим и идеальным, чем-то невероятно манящим, далеким от реального мира. Она была мечтой. Она была слишком невозможна, и в этом была ее прелесть — в божественной недосягаемости, в перламутровой недоступности, искушающий разум и детское сердце. После всего, на что Коко пошел, чтобы заработать эти гребаные деньги — смогла бы она полюбить его? Какой бы она была, став взрослой? Коко никогда не думал об этом. Он никогда не знал ее. И никогда не узнает. А Сейшю он знал. Вдоль и поперек, как себя самого, как то, что солнце восходит на востоке, а садится на западе. Так же и Инуи знал все, что делал Коко и был рядом, будто бы ничего и не было, будто бы не было грязных подстав, трупов, драк. Сейшю все видел. Каждую мерзкую тайну Коко хранил. Смогла бы так Акане? Что ж, Хаджиме никогда этого не узнает, но, пожалуй, стоило признать, что никто и никогда, даже она, не смог бы любить его так. Всепоглощающе, бесконечно. Только Сейшю всегда был бы одним единственным человеком, знавшим о Коконое абсолютно все. Удар в челюсть был спасением. За ним последовал еще один, и еще, и, боже, Коко действительно было легче от этого. Все правильно. Пусть бьет, ведь Коконой действительно заслужил. — Зачем ты вернулся? Хаджиме лежал на земле, а Инуи сидел сверху, уткнувшись ему в шею, тяжело дыша. Из разбитого носа текла кровь, щеку тянуло — наверное, будет синяк. Коко улыбается ломано — больно, конечно, но не может иначе. — Потому что я наконец-то понял, что ты не Акане. И, по правде, я просто не могу без тебя, Сейшю. Инуи поднял голову, вытянулся, в глазах сомнение, настороженность — сидит на нем и солнце алое, заходящее, волосы золотящее, скользит по нему, застыв каким-то блядским ореолом за спиной. «Красиво», — думает Коко. Сейшю растрепанный, несколько капель крови Коко на щеке, всю свою невозмутимость растерял, лицо живое, глаза сверкают неверяще — такого Инупи только Коконой видел. Слезы скулы облизывают, очерчивая болью подбородок. — Ты не Акане, ты Сейшю. И я хочу быть с тобой. Инуи глаза чуть прикрывает, выдыхает. Думал ли он, что когда-нибудь услышит эти слова? Наверное, уже давно надеяться перестал. Сгорбился немного, руки на плечах Коко сильнее сжал. Да, задело. Хаджиме видит это — губы персиковые дрожат, плотно сомкнутые. Коконой ждет. Понимает, что поздно уже для всего этого, надо было раньше. Уже не время, уже, наверное, Инуи без него легче будет, даже так вряд ли примет теперь. — Так какого хуя тогда ты всё ещё валяешься тут как ебаное бревно? Нет, ну, серьезно, что ли? Коко смеется, слезы с чужого лица сцеловывая. Только Инуи так мог. Только Сейшю всегда был тем самым человеком, для которого тяжести принятия не существовало. Когда они успели переместиться с улицы на прогнувшийся под весом их обоих скрипящий диван? Коко будто бы в бреду, вообще не может соображать. Зеленый взгляд из-под светлых ресниц терпким абсентом течет по Хаджиме, опьяняюще сладко и пугающе непривычно. Такого Инуи он еще не видел. Расслабленный, открытый, но силу его, власть его Коко тоже впервые так остро ощущает. Хаджиме чувствует себя таким ничтожным перед ним — маленькой змейкой с острыми тонкими зубами, с которых яд капает — да только яд этот для слабаков сгодится, для Инуи точно нет. Сейшю почти не изменился — разве что плечи шире стали, да в росте прибавил, а шея вот всё такая же длинная, лебединая — Коко целует, целует и оторваться не может, вгрызается по-вампирски, а после следы от зубов, расцветающие блеклыми синяками, зализывает. Они не виделись едва ли больше года. Но, блять, даже если бы он не видел Сейшю хоть сто лет, он с закрытыми глазами мог представить каждый сантиметр его тела удивительно четко. Не Акане — Сейшю. И именно Сейшю сейчас он хочет так, сука, сильно. Тяжесть принятия этого была эквивалентом всей тяжести его жизни, начиная с того момента, как Акане попала в больницу и все, о чем он думал — это любыми способами заработать неподъемную, невероятно огромную сумму. Как же он был глуп. Но Инуи — вот он, здесь, принимает всю его слабость и боль, всего его принимает. Принимает жесткую хватку тонких пальцев на талии немного по-девичьи узкой, поцелуи эти хаотичные голодные принимает, ногти по ребрам и бедренным косточкам острым царапающие. Позволяет. Сквозь мутное стекло вожделения Коко наконец-то чувствует, как его сердце пронзает игла понимания и принятия происходящего уже окончательно и бесповоротно. Призрак Акане отпустил его шею и, блять, как же оказывается пиздато дышать свободно. — Вот черт, разве это не должно было быть милое воссоединение с долгими объятиями и признаниями? — Я похож на девку? — Невозмутимо выдает Инуи, хватая Коко за подбородок и притягивая ближе. — Я уже услышал все, что хотел. Взгляд хлесткий, обжигающий, вцепляется Коко в душу и подчиняет. — Как мило, — Хаджиме смеется, языком по чужой ключице скользя, — и что же? Поебемся в грязи? В этом хлеву даже смазки нет. — На поебемся ты еще не заработал. — Отвечает Инуи, дернувшись, когда зубами весьма довольный собой Коко по соскам прошелся, — ты мне еще и форму порвал. Коконой хмыкает, смотря на разодранную свастонскую куртку и ни капли не жалеет. — И как же мне заслужить твое прощение, Сейшю? — Хаджиме тянет слова полушепотом, с грязным развратным придыханием, пока по его плечам рубашка стекает белоснежная и на пол, в пыль падает. Инуи за всем этим следит увлеченно, — в том, чтобы зарабатывать я действительно хорош, к слову. — Для начала, можешь попробовать мне отсосать. Коко чуть съезжает назад, бедрами чувствует, как железно стоит у Инуи и смеется, потому что блять, ну, это же реально так забавно. У Сейшю на груди — россыпь засосов и укусов и Коко скалится, облизывается хищно, сдирает с Инуи остатки гребаной формы. Каковы же границы любви? Они оба замарали руки достаточно и приняли это в себе, приняли это друг в друге, потому что, ну, блять, все же вместе делали. Когда нож у чужого горла Инупи держал — Коко рядом стоял. Когда Сейшю чужие лица в мясо превращал Коко с ним был. Когда сам Хаджиме со своими сделками — Инуи позади. Да и вместе они столько людей почти до смерти забивали — Свастонам можно смело дать прикурить. Оба — жестокие, беспринципные и до крайности безнравственные, если это необходимо. Хотя ладно, Инуи не совсем такой, все же для него и честь, и достоинство вовсе не пустые слова, для Коконоя по большей части все же просто сотрясание воздуха. Но это не важно, ведь Инупи всегда рядом, чтобы остановить безбашенного Хаджиме, чтобы своей силой и хладнокровностью его безумную голову остудить. — Границ нет. — Неожиданно говорит Сейшю и Коко останавливается, понимая, что сказал все это вслух, — в конечном счете, все сводится к тому, сможешь ли ты это принять или же нет. «Верно, — думает Коко, — ты всегда был таким. И я наконец-то понял, что могу любить в тебе тебя».