Слышишь, Жанна?

      Впервые в жизни Кабошу было так плохо — не было сил даже хрипеть или ругаться, все тело горело, будто по венам тек огонь, будто он попал в Ад и горит там. Ничего другого он не ожидал, мог надеяться только на то, что Божьи заповеди, за нарушение которых карают геенной огненной, всего лишь выдумки жадных до золота церковников, но оказалось — не врали, паршивцы. Больно, жжет, и не будет этой боли перерыва никогда. Никогда — оказалось, что это страшное слово.       Никто не хочет умирать. Кабош тоже не хотел. Молиться он даже не пытался, но не мог не думать, несмотря на боль — о матери, о мясницкой лавке, о той девушке-монахине, которая покончила с собой, только чтобы не попасть в руки к нему. О многих других девушках, которых он знал — и за деньги, и по любви. Ничего другого в затуманенный разум не лезло, только они: мать, работа, женщины. То, что было… светлым?       Мать не была такой уж светлой, но мать есть мать. Она всегда — мать.       Кабош подумал, что это ее рука коснулась его лба, но уже спустя миг понял, что нет — у матери были сухие руки, шершавые, а эта ладонь, прижавшаяся к его коже… будто и не рука. Будто мрамор. Но это было приятно, и прикосновение дарило прохладу, которой в этом Аду не существовало.       — Завтра, — сказал мелодичный девичий голос — как колокольчики зазвенели. Завтра? Что — завтра? Кто она такая? Превозмогая боль и слабость, Кабош открыл глаза.       Он находился в незнакомом помещении, а вовсе не в котле среди пылающей геенны. Более того, по виду все здесь походило на монашескую келью, и девушка у его постели тоже была облачена в монашеский хабит. Францисканка, как тот парень, который отпускал грехи Лоизы.       Красивая. Но важно было не это.       — О чем, черт возьми, ты говоришь? — собственный голос прозвучал чересчур слабо, ничуть не напоминая тот рев, что вводил в ужас нервных парижан. Кабошу показалось, будто девушку это удивило — его вопрос, или то, что он пришел в сознание. Или же она оскорбилась из-за ругательства, но это волновало его меньше всего.       — О тебе, — сказала девушка. Просто, спокойно, уже ничем не выдавая удивления. — Как ты себя чувствуешь?       — А это уже… — «не твое дело» хотел сказать Кабош, но споткнулся о ее глаза. Она смотрела не с отвращением, не с сочувствием — с любопытством. Искренним, как у ребенка, который наблюдает за чем-то интересным. Никто так на него не смотрел.       — Паршиво, — признался Кабош.       Обычно в таких случаях все, кого он знал, либо начали бы зубоскалить, либо причитать. Либо обронили бы «так тебе и надо, в следующий раз знай меру с пойлом». Хуже всего были причитания.       — Да, — просто согласилась девушка, — я знаю. Паршиво. Но это пройдет.       И уселась на его кровать. Кабош попробовал подвинуться в сторону, чтобы никак не соприкасаться с ней, но не смог пошевелиться — это вызвало лишь новую волну боли, но сознания он не потерял.       — Пройдет? — выговорил он. — Получается, ты знаешь, что это? Это чума?       Одно слово «чума» пугало. Кабош предпочел бы, чтобы в Париж вошла сотня, тысяча д’Арманьяков, но не эта хворь, и предпочел бы, чтобы ему тысячу раз отрубали голову, но не заболеть этой дрянью.       А если все-таки…       — Нет, не чума, — девушка белозубо и весело улыбнулась. — Хуже.       — Хуже? — оцепенел Кабош.       Что может быть хуже?       — Раз ты уже пришел в себя, — продолжала монахиня, — наверное, стоит рассказать тебе сейчас. Ты же не привык, чтобы с тобой церемонились, правда? А пока ты настолько слаб, то не сможешь ничего разрушать и ни с кем драться. Не советую тебе делать это и потом, к слову…       — Ч-что… — «что ты несешь?» — хотел спросить Кабош, но ему на губы лег тонкий изящный пальчик.       — Молчи и слушай. Хотя история не будет долгой. Париж взят д’Арманьяком. Наверное, ты помнишь, что тебя схватили и вели на казнь? Думаешь теперь, что ты умер?       Говорить она запретила и пальчик с его губ не сняла, но вопрос предполагал ответ и Кабош кивнул. Именно так он и думал.       — Что ж, — сказала девушка, — ты прав. Ты действительно умер.       — Ч-ч-что?       В ужасе Кабош прислушался к своим ощущениям — мертвым он себя не чувствовал, но все же… изменения были.       — Но ты не совсем умер, — продолжила его очаровательная собеседница. — Ты стал… как же их называют во Франции… а, лугару.       — Кем? — вконец опешил Кабош — и разозлился. Хотел яростно взреветь что-то грубое, отпихнуть девчонку с пути и пойти найти кого-то, кто расскажет ему все более толково, но пошевелиться все еще не мог. Как и реветь.       — Мы предпочитаем называть себя вампирами. Грубо говоря… мы — мертвецы, которые пьют кровь других людей. Живых людей. Знаешь такие сказки?       Такие сказки Кабош знал. Мать рассказывала, когда он был еще совсем ребенком. Тогда он даже боялся этих сказок про ночных кровопийц.       — На самом деле тебя спасли, — голос девушки приобрел стальные нотки. — Тебя вели на смерть, которая была смертью окончательной. Чик — и все. Что дальше — неизвестно, но тебя бы не было. А так — ты есть. Живой-неживой, но ты, каким был. Навсегда такой, каким был, ибо мы не стареем и не меняемся… тебе, кстати, сколько лет?       — Двадцать восемь, — растерянно ответил Кабош.       — А зовут как?       — Симон… Лекутелье, — все же «Кабош» было не именем, а кличкой, данной за то, что он легко разбивал черепа животных на бойне. Почему-то казалось, что этой девушке нужно говорить правду, как на исповеди.       — Ага, — кивнула она, принимая к сведению. — Симон Лекутелье. Отныне и навеки ты — Симон Вольтури. Хочешь ты того или нет.       — В смысле?..       От этого заявления Кабош снова начал звереть — что значит, он стал каким-то Вольтури? Его что — женили, пока он валялся без сознания, и дали фамилию жены? Или усыновили? Или она сумасшедшая? Лугару… вампиры… живые-неживые…       — Смотри, — сказала девушка.       И он посмотрел. Он и так смотрел на нее, не отрываясь, но впился взглядом в прелестное нежное личико еще пристальнее — и вторично оцепенел.       Ее глаза стали алыми, как свежая кровь. Рот приоткрылся, и из-за пухлых губ выступили клыки — совершенно звериные, острые, как у хищников.       — Господи, — охнул Кабош, впервые за долгое время, чуть ли не впервые за всю жизнь поминая Бога не в богохульстве.       — Меня зовут Адельхайд, — довольно заулыбалась девушка. — Или просто Хайди. Очень приятно.       — О-очень, — невольно заикнулся Симон.       Потом Хайди рассказала ему все подробнее: о Вольтури, о вампирах, о том, как они обращают других, как чувствуют себя обращенные, что они могут, почему они решили обратить его, Кабоша, и что он взамен должен для них делать — при этом вопроса, хочет он или нет, не стояло. Должен, и все. Симон Вольтури, и точка. Спорить ему уже не хотелось — да и как было спорить? Он попал не в Ад, но в похожее место, где у ангелоподобной девушки в монашеском облачении росли звериные клыки.       Возможно, здесь ему было самое место.

***

      Сначала Мишель сомневался, смогут ли они добраться до крепости на горе святого Михаила — без лодок, без ничего, да еще и с бесчувственной тушей мясника на руках (Кабоша тащил Феликс, перекинув через плечо, как мешок). Оказалось — для вампиров это легко. Очень легко. По воде они, как Христос, не ходили, зато могли бежать так быстро, что не успели бы остановиться и упасть. Ночь скрыла их, спрятала их темные одежды, и скоро они ступили на скалистый остров, где возвышалась крепость аббатства Мон-Сен-Мишель.       Кабоша куда-то унесли, и Мишель не хотел знать, куда — хотя мясник должен был стать одним из них, эта перспектива его мало вдохновляла. Лоизу — еще меньше; ее трясло и она жалась к Александру.       Комнаты в прямом их назначении вампирам были не нужны, как и кровати, столы и прочие человеческие вещи, столь необходимые для удобства, но все-таки кельи в аббатстве им достались, и Мишелю вновь предстояло поселиться рядом с Жанной — не по велению судьбы, а по решению Шарлотты, но ощущение некоего предназначения, родившееся в нем с самого начала, не покидало.       Или Мишель просто в нее влюбился.       Что такое любовь, он знал — но понаслышке, с чужих слов и из песен менестрелей. Любовь могла быть счастливой, могла быть несчастной, могла быть жестокой. Ради любви люди умирали и убивали, любой ценой защищали возлюбленных либо сами лишали их жизни из ревности или не терпя их отказа. Мишель также знал, что однажды он влюбится. Если ему бы повезло, он бы женился на той, кого бы полюбил. Если нет — пришлось бы слушать матушку и брать в жены подходящую ему девушку.       Но что значит — любить, Мишель представлял себе смутно. Только если это было желание постоянно быть рядом, помогать, защищать, заботиться, любоваться и касаться — это было то самое.

***

      Для него не нашли дела — некоторым вампирам Аро раздал указания, но Мишель до поры был предоставлен самому себе, и решил пройтись у побережья. Солнце красило морские воды в цвет крови, ветер пах солью, где-то в крепости умирал-обращался Кабош. У берега стояла Жанна, и Мишель ощутил дежавю: однажды он нашел ее так во дворе монастыря, тогда вокруг пахло цветущими вишнями…       Мишель не стал подходить к ней со спины — остановился рядом. Волосы Жанны, распущенные, развевал ветер, так, что иногда пряди касались его плеча.       Он не успел сказать что-то — Жанна заговорила сама, зло и тихо бросила в нарушаемую плеском волн тишину:       — Александр любит Лоизу.       — А? — растерялся Мишель — этого услышать он не ожидал, но, услышав, ощутил от Жанны яркую, жгучую, острую ревность.       — Вы уже поняли, что я чувствую? — усмехнулась она. — Надеюсь, он не поймет. Я не хочу ему мешать. Если у него с ней сложится, это хорошо. Это прекрасно. Он заслужил любви… не только моей любви. Он потрясающий человек. И он мой брат. Почему тогда я так злюсь, как будто мне изменил жених? Я же люблю Александра совсем не так…       — Вы… — Мишель прислушался к ее эмоциям, как к звукам или запахам. — Конечно, вы любите его иначе. Он для вас — кто-то самый важный, самый дорогой и близкий, так? И вы для него тоже — самая важная, дорогая и близкая. И единственная. Вы привыкли, что он единственный важен для вас, а вы — для него, а когда появился другой человек, который так или иначе нужен вашему брату и к которому он испытывает нежные чувства, вы ревнуете. Вот и все.       Жанна обхватила себя руками за плечи.       — Даже если так, мне не легче. Я буду очень рада за Александра, но я останусь одна. Хотя он не покинет ковен, естественно. Но вы понимаете, о чем я, правда?       — Понимаю. Но… — это было лучшее время, чтобы решиться, — кто сказал, что вы останетесь одна? Вы тоже можете влюбиться в кого-то.       Жанна вскинула на него глаза — невозможно переменчивые.       — Вы хотите сказать?..       Ну же; Мишель закусил щеку: он не боялся сражаться на мечах и плевать в лицо Иоанну Бесстрашному, и теперь тем более не должен бояться, а было страшнее.       — Я… я люблю вас.       Глаза Жанны широко распахнулись.       — Я не имею в виду, что это вас к чему-то обязывает! — быстро заговорил Мишель. — Совершенно ни к чему, если вы меня не любите! Но если у меня есть шанс, то… да и в любом случае… я никогда не оставлю вас одну… я никогда не оставлю тебя, слышишь, Жанна?       Будто что-то поплыло перед глазами; Мишель увидел ее — не ее, в венке из полевых цветов, с голубыми глазами, не такую нечеловечески прекрасную, но живую, с веснушками на носу, с обветренными губами, в простом шерстяном платье, а не в черном хабите. Ее — ту, какой она была.       Он моргнул, и Жанна снова стала Жанной. Нынешней.       — Ты не можешь говорить, что любишь меня, — отрезала она, вновь облекаясь в холод. — Ты не видел меня.       — То есть, не видел твою способность?       — Именно. Когда ты это увидишь — а ты обязательно увидишь рано или поздно — тогда можешь забрать свои слова обратно. К тому же, помни, что если отец прикажет, я применю это и на тебе.       — Можешь хоть прямо сейчас! — вырвалось у Мишеля. Жанна горько рассмеялась.       — Сегодня слишком красивый закат, а в Париже льется слишком много крови. Возможно, позже. Я пойду, проверю, как там новенький, — последнее было явно поводом сбежать.       Оставшись на берегу один, Мишель понял, что широко и глупо улыбается — просто так, никому. Или морю. Или закату. Или любви, которая наконец в нем расцвела.