Space object #3. Venus

Альберу не сразу понял, что влюблен в Кейла. Да, вроде как в нем с самого первого взгляда в эти незаинтересованные, умные глаза, обводящие взглядом каждый уголок зала, где проводилось собрание аристократов, зародилось что-то такое… То, чего Альберу никогда не чувствовал за свою недолгую жизнь. Да, он помнил, каким милым ребенком был под крылом матери, как он улыбался вместе с ней, читая вслух сказки о кошках, что гуляли сами по себе, и птицах, живущих в тесных клетках и ломающих крылья, пока они бились о железные, не золотые даже прутья. Но это чувство кардинально, пиздец как, отличалось от того, что Альберу ощущал не только в груди, там, где у него даже не теплилось, а горело живое, такое глупое сердце, но и в ушах, снова и снова слыша любимый, казалось, голос наяву, во рту, где становилось сухо лишь от воспоминаний о Кейле и его губах, из которых вырывались не только едкие, умные слова и фразы, но и стоны наслаждения (пока — только в сознании Альберу). Альберу вроде бы сразу почувствовал странное тепло в груди, поймав слегка лишь испуганный взгляд Кейла, когда они впервые соприкоснулись руками — и Альберу надеялся, что не он один почувствовал, как по рукам ползут мурашки, но не от холода или страха, а от чего-то, названия которому Альберу бы не дал, даже прекрасно зная его. О да, как же Альберу был влюблен!.. Хотя не то чтобы он имел хоть какое-то стремление признаться в своих чувствах Кейлу. О нет, нет, все это, весь Кейл, сверкающий на свободе не хуже, чем он блистал бы в золотой клетке рядом с Альберу, был не для него! Да, он тоже стрелял прекрасными глазами в ответ на горящие взгляды Альберу — но и он тоже ни разу не подходил, убегая за горизонт и на пушечный выстрел не приближаясь к замку наследного принца. Поэтому-то Альберу никогда не посмел бы позволить себе такую роскошь, как признание. Однако он не делает этого вовсе не из-за возможности услышать отказ и не потому, что всегда будет существовать опасность для его милого Кейла, которого могут похитить или ранить, пусть тот настолько далек от политики и жизни во дворце, что предпочитает коротать время где угодно, только не в замке Альберу и даже не в поместье герцога в столице, — о нет, Альберу не настолько самоотвержен и глуп. Он просто как никогда сомневался, но не в себе любимом, а в Кейле, который никогда не слыл святым (в редких исключениях)! Из-за этих сомнений Альберу и не стал бы никогда признаваться: эта его любовь к Кейлу, к его милым детям, которые кричали ему «принц, принц!», даже когда коронацию, как императора, назначили на ближайший праздник в честь Бога Солнца… эти чувства вызывали лишь одно чувство. И этим чувством был страх. Да, Альберу попросту боится. Он боится закончить так же, как его мать. И этот страх проникает в легкие, лишая кислорода получше, чем взгляд на него — одновременно самую желанную мечту Альберу и такой же самый жуткий кошмар. Страх кусает губы Альберу, вроде бы и шепча что-то вроде «он тебя не любит», при этом крича прямо в его рот, пачкая гадкой слюной щеки: — Он бросит тебя точно так же, как она бросила! Альберу знает всего один способ, как бороться с этим чудовищным страхом, который лежит у него на груди, придавливая к земле и неострыми когтями касаясь голых сосков, сжимая их и крутя до момента, пока изо рта Альберу не вырывается первый стон. И способ этот… весьма своеобразен: Альберу борется с гнилостным страхом, присутствие которого в один отнюдь не прекрасный день начинает возбуждать, так, как должен бороться истинный принц. Альберу вытаскивает меч, что сверкает под лунным светом, — и делает судорожный вздох, когда страх сильнее сдавливает гнилыми пальцами сердце так же крепко, как он же давит на член. Альберу оставляет первую, пока еще тонкую царапину, которая быстро набухает, напитывается кровью, а потом он ранит себя еще и еще, он режет кожу поверх старых, уже заживших давным-давно ран, открывая каждую из них, чтобы почувствовать хоть что-то еще, кроме этого страха, что душит его все теми же холодными руками, какими были руки Кейла — того, кого Альберу жаждал так сильно!.. Страх рождает фантазии: некоторые из них похожи на те, которые Адин — ублюдский имперский принц — воплощал в жизнь, они пропитаны металлическим запахом крови и вкусом крыльев бабочек. В других появляется Кейл — его волосы блестят, словно кровь, которая льется из новых, свежих, таких вкусных ран Альберу. Он снова и снова касается красных волос, что кажутся сотканными из кровавых брызг и разводов, которые Альберу не раз и не два обнаруживал на собственных покрывалах в каждую, пропитанную безумием и запахом спермы ночь. Альберу пытается вытащить ненасытный страх из себя, избавить свое тело и внутренности от запаха гнили и вкуса, который горчит на языке, когда Альберу в пьяном угаре, опьяненный только вот не вином, а все тем же страхом, кончает, слизывая с руки своей сперму вперемешку с кровью из вновь открывшихся ран на запястье. Страх продолжает шептать, раз за разом все громче, что Альберу слабый, что его чувства все — глупость и блажь (интересно, почему этот голос звучит, как Зед Кроссман?). Страх шепчет, проводя невидимыми пальцами по твердому, покрытому маслом члену Альберу: ты должен быть наказан. Неудивительно, что Альберу (послушный ребенок!) следует каждому приказу голоса, что говорит так же, как и его отец. Альберу не должен был влюбляться, потому как любовь — слабость, а кто захочет видеть своего императора слабым? тем, кто какого-то черта захотел что-то, что ему не принадлежало никогда вот? О да, Альберу нет смысла настаивать на любви к Кейлу, ведь они не пара совсем: страх никогда не даст им даже попытаться стать таковыми. Потому что… «любовь»? О, Альберу никогда ведь не знал значения этого слова. А все потому, что он помнил все те моменты, когда его мать, единственный человек, который был с Альберу в горе и радости, убивалась из-за любви к человеку, который даже «ее» никогда не был. Пусть она и не позволяла никаким врачам лечить Альберу, пусть она и никогда не посмела бы сжалиться над бедным ребенком, плачущим от раны на ладони… Она все равно оставалась той, кого Альберу знал лучше всего. Ах, но ведь бывало и такое, что она стремглав неслась на встречу с королем, вроде как «почти-мужем-своим», стоило ему щелкнуть по-королевски длинными пальцами — столько раз забывала она об Альберу, о том, что тому требовалось внимание матери и единственного темного эльфа поблизости! Альберу в самом деле помнил все моменты, когда его мать бросала его вроде на произвол судьбы, наедине со всеми этими правилами («молчи», «не отвечай», «кивай покорно головой», «ты им еще покажешь», «мы докажем этим людишкам, что достойны большего!»). Но Альберу также помнил и то, как она страдала от любви (жаль, что не к нему) — от любви, этого гнилостного чувства, которое всегда было пропитано страхом: его мать гналась за звездами, хотя стояла на земле, она пыталась достать запретный плод, будучи не Евой даже, а несмышленным зверьком, наложницей, а не королевой, что имела бы власть, сравнимую с властью короля! Альберу в самом деле помнил, как его мать не только укрывала его одеялом, не только целовала на ночь в лоб, не только улыбалась, когда Альберу получал высшую похвалу учителей, не только пела ему песни на эльфийском, но при этом и заставляла ребенка до поздней ночи тренировать магию, учить книги по финансам и истории разных королевств наизусть, заставляя повторять те же строчки снова и снова до тех пор, пока Альберу не падал в обморок или же не доходил до идеала. Альберу помнил, как… Он помнил, как его мать умирала на слишком большой для нее, но все еще не королевской постели, как она молила непонятно о чем. Как она гладила Альберу по волосам, отдавая какую-то непонятную силу, о которой она сама и не знала, — по волосам, которые она приказала Альберу оставить золотистыми (представляла ли она перед смертью, что смотрит на Зеда, того, кто убил ее этой любовью?) Альберу помнил, как из ее глаз пропала осознанность — помнил, как она бросила его, оставив в одиночестве на долгие годы. Он помнил слезы на своих щеках, когда понял, что его матери больше нет. Альберу помнил холод комнат в его поместье, которое якобы просто «забывали» отапливать. Он помнил, как его желудок сжимался от голода, когда ему «забывали» принести еду. Он помнил, как слезы быстро высохли, несмотря на то что Альберу не знал, как выжить в одиночку. Он помнил, как страшно было впервые взять контроль в свои руки, ведь… Ведь обычно о нем заботилась его мать, наблюдая за каждым его шагом, следя за тем, что он ест, с кем общается, что читает и даже кого ненавидит. Она… не позволяла ему делать что-либо самому, если дело не касалось книг и знаний — того, что Альберу всегда считал скучным, но что не мог перестать делать (ведь это расстроило бы его любимую мать). А когда она исчезла, растворилась, как растворяется сахар в зеленом, мерзком чае, который она приказывала заваривать для Альберу, якобы потому что он был «полезен»… Альберу остался один, без поддержки в темных коридорах дворца, где в каждой тени прятались враги, а у стен были уши, где он, одинокий пугливый сын своей матери в той же степени, что и своего отца… Ему пришлось вырасти очень быстро, чтобы не запятнать память той, что создала его по подобию солнца и других планет: по крайней мере, тех из них, которые были уничтожены собственной атмосферой или же, наоборот, которые все никак не погибнут (Альберу и сам не знал, с какими планетами ассоциировал себя). Лишь его умения и жадность, желание доказать, чего он стоит без матери за своей спиной, спасла его и сделала таким: хитрым, ярким и жаждущим получить весь мир и чуть больше! О да, это все сделало его сильнее! Сделало его тем, кем он был сейчас: королем, готовящимся принять титул «императора», правителем своей страны, почти что Богом, заменившим Солнце, которым восхищались, которого любили и чествовали так, как никого другого до этого! И даже страх свой Альберу почти привык ощущать в груди, привык кончать от удушения этим самым страхом, который начинает шептать голосом уже не Зеда, а Кейла — и даже этот гнилостный страх доказывает, что Альберу в самом деле никто не нужен. Неудивительно тогда, что Альберу вместо любви все-таки выбирает простое: он надевает корону из ямшевых листьев, сделанных из золота высшей пробы и украшенных драгоценными камнями. Он выбирает то, к чему привык: Альберу надевает на золотые, фальшивые волосы ее, ко-ро-ну, и молится на коленях перед священником, что дарит ему титул «императора», он шепчет молитвы, которыми его обучала мать. Вот только вместо «да здравствует Бог Солнца» он произносит скромное: «да здравствую я!» А затем Альберу пьет яд, которым была для него святая вода, ниспосланная Богом Солнца на эту грешную землю, — и все для того, чтобы затем встать, не оттряхивая колени от серой пыли, и устремить свой взгляд вперед, к будущему, в котором только он будет править, в котором один лишь он будет считаться правым и бесстрашным. Да, совсем неудивительно, что он выбирает корону, ведь это то, ради чего он жил и чему его обучали все блядское детство. Это то, что он видел на примерах своего отца и своей матери — двух людей, которые любви не знали, казалось, никогда, при этом умудряясь страдать и погибать даже от этой самой любви. О да, совсем-совсем неудивительно, что и Альберу вырос таким же, слепленный по их подобию.

Не знал я о любви, Не пел я серенады, Не думал я, что «только ты» Способен уберечь от каждой раны; Не целовался под луной, Не говорил прекрасные слова, Не клялся в вечном я, Не уверял в обратном… И даже если ядом Мне будут угрожать — Не буду я любить! Не стану слабым! Не буду говорить «Те самые» слова! Ну, знаешь, те из них, Что уничтожили меня.