La Morte Ti Fa Vivere/Смерть заставляет тебя жить

      Слова Сюэ Яна о том, что за длинные волосы Мэн Яо очень удобно будет тянуть, ржавым шурупом ввинтились в сознание Саньду Шэншоу, заразили столбняком, о существовании которого в этом мире знает разве что Вэнь Цин, и отказались вытрушиваться обратно.       Как следствие: на очередном проходящем в Ланьлине Совете Кланов Цзян Чэн сидел, слушал отчеты (то есть, обсуждение уже решенной проблемы, простите) мелких кланов и пялился на Цзинь Гуанъяо. Конечно же, настолько благопристойно, насколько у него хватало терпения – не прямо подперев кулаком подбородок и прожигая в золотых одеждах дырку, а просто следил краем глаза, поворачиваясь в его сторону только тогда, когда того требовала ситуация. Он же ж приличный человек.       А Цзинь Гуанъяо – до неприличия красив, и терпения у Цзян Чэна не так чтобы много, если честно. Изысканность, плавность, заклинательский лоск «вечной молодости», выставленное напоказ богатство клана Цзинь и – Цзян Чэн видел это взглядом глубоко женатого мужчины – ухоженность. У Не Хуайсана прослеживается такая же холеность беззаботного человека при больших деньгах – у самого Цзян Чэна, например, такой нет. Потому что внешность его поддерживается Золотым Ядром, правилами этикета и брезгливостью бывшего жителя двадцать первого века, а Цзинь Гуанъяо и Не Хуайсан выглядят так, как будто красивое личико для них не данность, а важная часть образа. И если до внешности Хуайсана Цзян Чэну, в принципе, дела совершенно никакого не было, то вид Цзинь Гуанъяо вызывал головокружительный эффект смешения афродизиака с алкоголем, изучить который хотелось во всех ракурсах и позах.       Ну, или проблеваться в уголочке.       Цзян Чэн все еще не определился, чего в нем больше – трепетной нежности к другому человеку или клокочущей ненависти конкретно к этому.       За милой, идеально-вежливой улыбкой Главы Цзинь («да-да, мне очень интересно, я внимательно жду, когда же вы уже заткнетесь») – паутина интриг и литры пролитой крови. Смерть Цзысюаня, А-Ли, Вэй Усяня… Многолетние страдания Вэнь Цин. Где-то там в списке еще Не Минцзюэ, десяток цзиньских адептов во главе с Цзинь Гуаньшанем и госпожой Цзинь, и под сотню сюэяновских экспериментальных крысок, но на их судьбу Цзян Чэну плевать от всей широты заклинательской души. Никакой гуманизм прошлой жизни не помогал – Саньду Шэншоу кристально насрать даже на несчастных жителей Города И, постепенно превращающегося то ли в погост, то ли в иллюстрацию книг Стивена Кинга (вспомнить бы еще, как им удалось тот непроходимый туман намагичить по пьяни – и где теоретически-существующая печать, за этот самый туман отвечающая).       …в какой-то момент, пытаясь удержать на месте медленно съезжающую крышу (гуева двоякость чувств, гуева память, гуева война), Цзян Чэн старался понять, действительно ли ему нет дела до чужих страданий, и если все же есть – то что тогда делать с тем же Яном, который останавливаться не собирался и собственную память использовал больше как источник вдохновения и знаний? Но сколько бы он ни думал о собственных не бог весть насколько высоких моральных принципах, весь здравый смысл спотыкался об один-единственный аргумент – зверства Вэй Усяня в адрес Вэней он встречал с радостью ребенка, увидевшего Санта Клауса. И даже когда проснулась трижды проклятая память, о собственных поступках в военное время он не жалел (кроме тех, что касались Вэнь Цин, но винить себя в ее пленении и смерти Цзян Чэн уже так привык, что искренне бы удивился отсутствию повода это делать).       А своей ошибкой он искренне считал излишнюю мягкость и терпение – не надо было Вэй Усяня отпускать. К сожалению, после войны в нем победили приличия и вбитое матерью «что о тебе люди подумают?», а старое-доброе вэньжоханевское «ты слаб, пока позволяешь их мнению влиять на себя» он вспомнил слишком поздно, чтобы можно было исправить хоть что-то. Конечно, Вэнь Жохань плохо кончил в обоих мирах – но Цзян Чэн хорошо умел учиться на ошибках.       Что своих, что чужих.       С Цзинь Гуанъяо ситуация складывалась немного… сложнее. Закрывать глаза на поступки Сюэ Яна тоже не легко, как бы плевать Цзян Чэну ни было на страдания его жертв – ненависть к темным заклинателям, подстрекающая его на зверства иногда не меньшие, чем вытворял Сюэ Ян, никуда не девалась. Простить Вэнь Цин (за то, что она Вэнь и за то, что Вэй Усянь пошел за ней, а не остался в Ордене, когда Цзян Чэн нуждался в нем не меньше, чем сама Вэнь Цин) он тоже так до конца и не смог. Но они помнили, и собственная память не давала закрыть на общее прошлое глаза. Тем более, прошлое то влияло на настоящее – Цзян Чэн знал, гуй побери, он прекрасно знал, что в случае опасности они, все трое, кинутся прикрывать друг другу спины. Не наигранно, не из выгоды – а в ущерб себе. Несмотря на всю ненависть, которую должны испытывать – и которую действительно испытывают до сих пор, давясь собственным ядом, но больше не сомневаясь друг в друге. Проверили уже. Сдохли бы, если б сомневались.       Цзинь Гуанъяо, скорее всего, не только не прикроет, но и сам волчью яму выкопает и сам же в нее пинком под зад отправит – как было каждый божий раз, ну, как будто Сюэ Ян хоть слово о своих приключениях в Ланьлин Цзинь смолчал. Как будто тот, другой Мэн Яо одуванчиком был. Вот только общего прошлого у Цзян Чэна с Ляньфан-цзюнем нет (в отличие от Яна и Цин, отношения с которыми именно на память о лучших временах и опирались), и верить ему у Главы Цзян поводов так-то и нет, а вот ненавидеть – лопатой греби. И если Цзян Чэн хоть сколько-нибудь знает А-Яо – он совершенно точно не постесняется выжать с Юньмэн Цзян максимум. То есть и с него, как с Главы, и с Ордена, и Сюэ Яна с Вэнь Цин захватит по возможности. Высосет, как та пиявка, и душу, и деньги, и ресурсы – и Цзян Чэн, мать его, на блюдечке принесет, если его раскрутить правильно. В том, что шлюхин сын на такое способен, он ни капли, если что, не сомневался (когда-то ему это нравилось). И в своей способности опять все проебать – тоже. Разве что Цин вовремя заметит и мозги вправит, и то не факт, а на Сюэ Яна надежды в этом случае совсем никакой, поржет только. Как в прошлый раз, когда Цзян Чэн, вообще-то, ничего со своей вроде как безответной влюбленностью в Мэн Яо делать не собирался, а Ян влез со своими многоходовочками и от имени Чэна отправил в офис Мэн Яо букет алых роз. Вот сейчас что-то такое же будет, Цзян Чэн уверен.       Когда он там уже своего Сяо Синчэня воскресит – Цзян Чэну не терпится тоже поржать. Он принципиально возьмет с собой миску с тыквенными семечками, сядет рядом с Цин недалеко от места действия и с чувством полного морального отмщения будет смотреть шоу «Даочжан, я тебя люблю так сильно, что случайно убил, но я все исправил и раскаялся, теперь люби меня». И комментировать, потому Сяо Синчэнь – хоть с памятью, хоть без – Сюэ Яна вряд ли простит. И будет целиком и полностью в своем праве, не все ж такие моральные уроды, как они трое.       Потом, конечно, им с Цин придется дружески Сюэ Яна утешать, подливая ему вина в чарку, но сначала лично он посмеется. От всей души. Со словами «так тебе и надо». И язык ему за это не вырвут – так, по-угрожают только немножко, и то без энтузиазма, потому что намотанные на кулак сопли помешают.       …Может, тоже на принцип пойти, заодно и отомстить, так сказать, горизонтально?       Тьфу, чертов Ян со своей больной фантазией.       Хотелось не жесткого и расчетливого, а чистого и светлого чувства, чтобы бабочки вокруг и диснеевские песенки.       Херни, короче, хотелось, особенно с учетом, что из них двоих на этот раз женат А-Яо и вот вообще ни разу не фиктивно, как было у них с Цин в прошлой жизни.       ...и в рот Лань Сичэню он заглядывает так, что Цзян Чэн даже не сомневается в «чистом и светлом» в отношении Первого Нефрита. Пф.       Цзэу-цзюнь бесил. И пробуждал ревность. Хуже всего было то, что частью сознания Цзян Чэн считал, что у него есть на эту ревность право – которого, конечно, не было. Издохло в прошлой жизни вместе с ним самим, снесенным взрывной волной в смертельном ДТП. Хорошо еще, что отсутствие права на ревность он тоже осознал, а то б уже свернул Лань Сичэню шею и не очень радостно воевал с Гусу Лань, которые, конечно, смерть своего Главы ему бы не простили. И А-Яо бы взбеленился… Как будто сам в той, другой, хорошей жизни не поссорился с Лань Сичэнем за него, Цзян Чэна.       С другой стороны, быть приличным и играть по правилам от Главы Цзян не очень-то и требовалось. Доигрался уже, если честно, во все эти гребанные приличия с глубоко-политическим подтекстом – потому что все вокруг, блять, благородные и правильные – Вэй Усяня не уберег. И даже не слишком пытался, если так подумать, сейчас бы он совсем по-другому поступил, вздумай кто-то на того же Сюэ Яна рот открыть (хотя вот уж кто свой смертный приговор точно заработал безоговорочно). А в Вэй Усяня он, по заветам прошлой жизни, был безответно влюблен до розовой пелены перед глазами – аж до самой его паскудной смерти. Подростковая блажь – понимал Цзян Чэн взрослой частью сознания, переросшей влюбленность в старшего брата где-то в районе первого курса универа и с тех времен к вопросу не возвращавшейся. Но для него-беспамятного лучшей кандидатуры для «любви всей жизни» не существовало, так что Цзян Чэн сам себя понимал, сам себя не осуждал и сам же себе сочувствовал.       В итоге Цзян Чэн тайком пялился на Цзинь Гуанъяо, пытался собрать в кучку разбегающиеся мысли и, по своей любимой привычке, со своими чувствами не собирался делать ничего конструктивного.       …Цзинь Гуанъяо шкурой чувствовал подвох от мироздания, но все никак не мог понять, откуда ждать беды. И на всякий случай приказал перепрятать части расчлененного трупа Не Минцзюэ, а то мало ли… Шпионы вон донесли, что Сюэ Ян нынче в Юньмэне обретается, лучше перестраховаться. От греха подальше.