Все влюблённые
во все времена мучились...
Такая уж у Господа Бога традиция.
В туманном взгляде твоих медовых глаз мелькает калейдоскоп едва уловимых эмоций. Блики церковных свечей в полумраке Собора пляшут мелкими искорками в расширенных зрачках.
Смотришь на меня как-то иначе: ровно, пристально, глубоко… Или же я дошёл до последней стадии помешательства, веря, что в образе моём ты отчаянно выискиваешь ответы на мучающие вопросы.
Гоню прочь навязчивые мысли, когда глаза твои бесстыдно исследуют моё лицо, скользят от глаз к губам, и замирают. Твоё дыхание еле заметно учащается, а я забываю, что должен сказать, чувствуя, как из груди выбивается весь воздух. То, что хочу, вовек озвучить не посмею. Голос подводит, как на зло, меняет тон, окрашиваясь хрипотцой.
Ты прочищаешь горло, сглатываешь. Выдавливаешь из себя так, словно застрявший ком саднит и не исчезает:
– Мне пора, prete… – смотришь уже сквозь меня.
Медовое золото глаз твоих насквозь пропитано скрытой, тайной болью, увековеченной на самой глубине души, которую ты по неведанной причине боишься мне открыть. Этот взгляд врезается молнией, вонзается в сердце острым ножом, поражающим адской болью.
Что же ты так тщательно скрываешь от меня, Ричард? Что пытаешься утаить за идеально вылепленным образом безупречного верховного инквизитора?..
Нет, я определённо схожу с ума… Уже ловлю галлюцинации…
Ты склоняешься к моей протянутой руке, но вместо перстня, мягкими губами касаешься костяшек, обжигая горячим дыханием кожу.
Остатки мыслей лихорадочно мечутся в моей нездоровой голове с упрямым отрицанием реальности.
Тело отзывается до боли знакомой дрожью желания. Судорожно выдыхаю, молясь о том, чтобы ты не заметил, стараясь запомнить неповторимость яркого ощущения твоих губ на своей коже.
Мне явно мерещится то, чего нет, и кажется, что ты задерживаешь на мне взгляд дольше обычного, и не выпускаешь мою ладонь из своей руки. Плотная кожа перчаток не даёт почувствовать тепла твоего прикосновения, но мне достаточно и так. Это уже очень много. Больше, чем я смел надеяться. Больше, чем ты когда-либо себе позволял.
Наши глаза встречаются в безмолвии. Долгом. Слишком долгом для того, чтобы это было правдой, а не игрой моего воспалённого воображения.
Твоя близость вышибает последние отголоски здравого рассудка.
Поддавшись безумному порыву, сжимаю пальцами твою ладонь. И тут же жалею об этом. Словно прийдя в себя, ты судорожно одёргиваешь руку. Холодно бросаешь напоследок:
– Доброй ночи, prete, – и торопливо направляешься к выходу.
– Доброй ночи, Ричард, – выдыхаю, зная, что эта ночь обернётся для меня личной каторгой.
Рука, отмеченная твоим касанием, тянется к губам. Видимо, кожа впитала твой благородный запах. И пока он ещё витает в воздухе, я жадно вдыхаю древесно-мускусный аромат с лёгкими цитрусовыми нотками. Горьковатый, острый и пряный, так безупречно отражающий твою суть. Сложная смесь горечи и сладости, свежести и тепла. Такой же противоречивый, как и ты,
мой Ричард. Резкий и жгучий, почти что до грубости, до какого-то скрытого вызова. И вместе с тем, янтарно-тёплый, маняще сладкий, как тягучий мёд.
Я поспешно покидаю Собор, оставляя открытыми двери для ночных странников.
Ноги, выучившие дорогу, несут меня в совсем не святое место, пропитанное чистой болью и телесными муками. Я нашёл жестокое, но верное средство избавления от навязчивого вожделения, сковывающего тело после каждой встречи с тобой.
И уверенно иду для наказания. За чувства, что не имею права испытывать, за порочные мысли, что не должны посещать разум священнослужителя, за плотские страсти, от греха которых мне не отмыться до скончания веков.
Полумрак подземных коридоров встречает меня гулкой тишиной, которую я нарушаю шелестящими шагами.
За нужной дверью раздаётся мучительный сдавленный стон. Чуткий слух улавливает знакомый тембр голоса, и я замираю, как окалелый, узнавая тебя.
Не знаю, что было бы большей пыткой: остаться на месте или уйти. Но я выбираю вариант похуже. На негнущихся ногах подхожу к приоткрытой двери.
Узкая полоска скудного света являет мне жуткий кошмар наяву.
По долгу службы мне довелось видеть сцены экзекуций и казней, оставаясь при этом равнодушным и безучастным.
Но когда я увидел тебя, растянутого на дыбе, кажется, боль прошила иглами каждую клеточку моего тела, сконцентрировавшись где-то в области груди, и сжала сердце в тиски. До невозможности вдохнуть, до неспособности закрыть глаза, чтобы не видеть этот тихий ужас, до онемения конечностей, чтобы не суметь уйти, до потери речи, чтобы из беззвучно открытого рта не вырвался приказ немедленно прекратить это издевательство.
Это я виноват… Это я надоумил тебя попробовать терапию, и в мыслях не предполагая, что ты всерьёз на такое пойдёшь.
За что ты наказываешь себя? Что терзает твою душу так сильно, чтобы искать спасение в физической боли?
А что, если?...
– Женская красота способна сбить любого с пути истинного.
– Даже вас, prete? – вопрос с твоих губ сорвался так тихо и сдавленно, словно каждое слово причиняло боль, и ты корил себя за озвученные слова.
Ты прятал взгляд, испуганно и исступлённо, будто ответ мой сулил тебе смертный приговор.
– Сан не запрещает мне любоваться скульптурами. Женская красота для меня подобна мрамору, – мой голос звучал непривычно мягко, в слепом желании донести до тебя истину. – Какой бы красивой ни была женщина, она останется для меня лишь пустой оболочкой.
Тёмные ресницы дрогнули, порхнули вверх, едва не коснувшись кончиками бровей, золотисто-карие глаза вернули мне взгляд. Облегчённый, спокойный.
В голове не осталось ни одной связной мысли, кроме как о твоей красоте, сводящей меня с ума.
Я слишком хорошо тебя знаю. Ты спрашивал тогда не просто о женщинах, тебя интересовало моё отношение к конкретной из них. К чёртовой ведьме. Мне не могло показаться…
Противный скрип валиков дыбы вернул в сознание. Кажется, я на себе прочувствовал твои растянутые мышцы, и боль в костях, готовых вот-вот вылететь из суставов.
– Лучше кричите, верховный инквизитор.
Но твои губы остались плотно сомкнутыми, а глаза напряжённо закрытыми. Вместо твоего крика, палач дёрнулся от моего внезапного голоса за спиной:
– Хватит!
– Святой отец?..
– Ступай, Роберто. Я закончу.
– Но…
– Я сказал, ступай отсюда!
Склонив голову, Роберто поспешил покинуть пыточную, оставляя нас наедине.
Твои глаза открылись с большим трудом, точно даже движение век причиняло тяжкую боль.
Затуманенный, виноватый взгляд побитого пса. Скрипнувший голос:
– Prete…
Мои руки бережно освободили тебя от туго занянутых пут, принимая в свои объятия:
– Всё закончилось, Ричард. Всё закончилось...
Ты старался устоять на ослабевших ногах, но измученное тело подводило, заставляя цепляться за меня, как за единственную опору.
Впервые мы оказались непозволительно близко, до ощущения теплоты дыхания на коже, до сладостной дрожи от прикосновения тел. И я молился о том, чтобы наш путь к обшарпанной оттоманке в скромной обители Роберто затянулся, подарив ещё хоть несколько минут твоей близости. Руки не желали тебя опускать, и на миг мне показалось, что это взаимно.
Но ты отстранился, так легко освободившись от моих объятий. Неизбежно отстранился, чтобы напомнить о неуместности моих позорных чувств.
– Вам не стоило этого видеть, prete. Я…
– Тише, Ричард. Ничего не говори.
Больше всего на свете мне хотелось остаться рядом. И если не забрать твою боль, то хотя бы разделить её с тобой.
Но я не имел на это никакого права.
Знал наверняка, что если останусь, то не сдержусь, совершу ошибку, которую ты мне никогда не простишь.
В темноте ночного города я почти не разбирал дороги.
Хотелось сломя голову бежать прочь. От мыслей и чувств, отравляющих разум, от сковывающих обязательств, от собственной жизни. Проклятой и напрасной, если в ней никогда не будет тебя.
Двери Собора святого Марка с шумным скрипом затворились на засов.
Сделав пару шатких шагов, я упал на колени с кричащим возгласом в пустую тишину: «За что?», зная, что вовек не получу ответа от Первозданного, в существование которого мне верится уже с трудом.
Пока нет отзывов.