Цветы тянутся к солнцу

На часах уже далеко за полночь, когда Джозеф дописывает последнюю строчку в толстую старую тетрадь, захлопывает лежащий перед ним фолиант, с которым сверялся, и неожиданно громко чихает от поднявшейся пыли. Тихо и холодно. Впрочем, не ему жаловаться. Охотник медленно поднимается, осторожно разминает спину и затекшие конечности и подходит к окну. Кажется, скоро рассвет. Наверное, теперь уже нет смысла ложиться. Не имеет смысла вообще ничего из того, чем он занимается в стенах этого дома. Он мертвец. Он хуже, чем мертвец, но продолжает, как заведенный, поддерживать распорядок человеческой жизни, будто это может чем-то помочь. А мечта… Его мечта все так же недостижима, несмотря на все сладкие обещания безлицей твари, запершей их всех здесь. Недостижима совсем, он знает, но запрещает себе об этом даже задумываться. Пальцы сами собой тянутся к траурному венку, бесцеремонно выпутывают черные искусственные цветы из бесцветных прядей. Мало кто предан трауру так же беззаветно, как он. Мало кто так открыто носит свидетельство о собственной (бывшей) причастности к уродливой жестокой болезни. Это… Не принято. Особенно — среди аристократии, но мнение других высокомерных ублюдков его интересовало примерно никогда. Джозеф касается пальцами лепестков нежно-нежно. — Клод, — выдыхает на грани слышимости он чужое имя и сжимает челюсти, чтобы не проронить больше ни звука. Кого теперь звать? Это было слишком много лет назад… Когда он наклоняет голову набок, то чувствует, как волосы цепляются за что-то и, разумеется, думает о том, что это одна из несчастных поддельных роз. Но цветок не поддается, как бы он не старался его выпутать, и, в конце концов, Джозеф, вздыхая, подходит к зеркалу. Света в комнате едва-едва хватает, чтобы он мог разобрать свое отражение, и приходится щуриться и поворачивать голову, чтобы поймать отсвет от оставленной на столе лампы в висок. Как контрольный выстрел, яркое золото живых лепестков ослепляет его. Тишина и мрачное осознание обрушиваются высокой холодной волной, сдавливают грудь, не дают вдохнуть. “Тогда они были красными” — почему-то думает он, пока мир сжимается до единственной точки, сохранившей непростительное буйство красок. Как полоска на трехцветном флаге, как расплывчатые пятна на белизне наволочки, как рубины в проданных украшениях его матери. Как пелена, застилающая глаза после гибели родственной души. Джозеф сглатывает нервно и осторожно тянет цветок прочь, но тонкий стебель действительно тянется из-под кожи, не оставляя простора для воображения. Охотник лучше многих знает, что это значит (болезнь вернулась, что еще это может значить?), но сейчас он только устало опускается на постель и закрывает глаза. К черту все. К черту даже завтрашние матчи, он должен, он обязан… Он перероет все собранные за долгую (не)жизнь записи, но найдет, почему такое случилось. Почему это таинственное проклятие не остановила ни гибель прошлой связанной с ним души, ни заточение собственной сущности охотника где-то вне законов этого мира. Он должен знать. Он должен. Измятые желтые лепестки осыпаются под его пальцами.