Strangers

Дилюк нагружает себя работой так, что весь день, с самого пробуждения, не встает из-за стола. Нужно многое сделать. Отремонтировать бар. И не потому, что все клиенты уйдут в "Кошкин хвост": как только "Доля ангелов" откроется, вернутся обратно, как миленькие. Просто вспышка ярости, выросшая во вспышку Пиро — это личный просчет Дилюка, и его дело — разобраться с этим побыстрее. Высчитывать, сколько потребуется дерева и стекла, сколько придется заплатить рабочим за непрерывную работу, сколько будет их нужно, придется ли восстанавливать часть запасов вина, сколько потребуется доставить, где арендовать аэростат, может, самое время обзавестись своим… Что угодно, чтобы не думать. Только вот мыслям плевать на загруженность и дела, они просачиваются, больно бьют, заставляя крепче сжимать зубы. Ничего, он пережил смерть отца, это не может быть хуже. Грудь неприятно болит, и Дилюк трет ее, раздражаясь все сильнее. Он слишком сильно поддался эмоциям, забыл, кто такой Кайа, как быстро он меняет маски и как ладно берет то, что хочет взять. Аделинда с утра ушла на рынок, но как только она вернется, Дилюк небрежно отдаст приказ о том, что поддерживать пустую комнату в чистоте не нужно, и вообще — можно сделать из нее еще одну кладовую, почему нет, только набрать побольше туманных цветков. Как. Это. Было. Глупо. С чего он вообще взял, что Кайе нужна его… нужен он? То, что в последнее время их отношения стали лучше, ничего не значило. Конечно, все было хорошо, они оба предпочитали молчать и трогать. Или… или Дилюк предпочитал, а Кайа терпел, и вот, взорвался. Дилюк вообще плохо понимает, почему при всей своей внешности и компанейскости Кайа согласился быть его любовником. Может, из жалости, может, из веселья, может, из старой памяти. Но Дилюк не сомневается, что захоти Кайа любого человека в Мондштадте — и он бы получил его. В капитана кавалерии были влюблены все поголовно, один Дилюк знал его настоящую сущность. Может, это Кайю и подкупало. Так. Работать. Не думать. Ни секунды. Бумаги отодвигаются в сторону, и Дилюк начинает подписывать их по одной неровным росчерком — почему-то дрожат руки. А в дверь аккуратно стучат. — Мастер Дилюк? — Я занят! — раздраженно выкрикивает Дилюк и тут же корит себя: какое бы у него ни было настроение, Аделинда ничем не заслужила его грубости, и она наверняка не стала бы беспокоить его, если бы он не был действительно нужен. — Входи. Аделинда слушается, будто не поняв противоречия между его словами. В руках у нее — маленький букет сессилий и привычная корзинка. Аделинда выглядит собранно и серьезно, и Дилюк внимательно на нее смотрит, кивая. — Что-то случилось? — Я… — ее голос неожиданно ломается, и она трясет головой, смущенно улыбаясь. — Я работаю на вашу семью тридцать лет, мастер Дилюк. И я никогда не просила ни у вас, ни у вашего отца ничего, помимо своего оклада. Дилюк сразу напрягается и резким движением убирает бумаги, не обращая внимания, подписал он или нет. — Что-то случилось? Тебе нужны деньги? Ты в порядке? Он почти встает — но Аделинда мгновенно подходит ближе, ставит корзинку на стол и аккуратно гладит его по плечам, усаживая обратно и оглушая запахом сессилий. — Мне не нужны деньги, — она качает головой. — Но мое сердце болит не только за вас, но и за одного очень дорогого мне человека. Я бы хотела попросить у вас об одолжении. Если вы, конечно… — Я согласен, — обрывает ее Дилюк и нашаривает ее ладонь, сжимая. — Что угодно. Аделинда кивает и сжимает его руку в ответ. — Я дам вам сейчас… несколько листков бумаги. И вы прочитаете их, от начала и до конца. — И? — уточняет Дилюк после того, как почти с десяток секунд Аделинда молчит. — Мне нужно будет что-то тебе… подсказать? — Нет, — Аделинда открывает одной рукой корзинку. — Просто пообещай мне. От начала и до конца. Этого будет достаточно. — Конечно, — Дилюк быстро кивает, все еще взволнованный, немного заинтригованный и хотя бы… отвлекшийся. — Я обещаю. Аделинда улыбается — и кивает ему на корзинку. Сверху в крохотной стопке листков лежит… рисунок. Портрет Дилюка, небрежный и быстрый, сделанный короткими штрихами, но узнаваемый до боли. Секунда, другая — и в груди вспыхивает ярость пополам с болью, потому что Дилюк прекрасно узнает руку, что сделала этот эскиз. Он гневно смотрит на Аделинду, чувствуя себя так, будто еще один близкий и родной ему человек предал его, но та только упрямо вскидывает голову и тем-самым-своим-голосом, которым отчитывала его в детстве, напоминает: — Вы обещали. Этому сложно сопротивляться. Дилюк вытаскивает листы из корзинки и натыкается взглядом на подпись внизу рисунка. И захлебывается вздохом, потому что… потому что больше не может нормально дышать. "Это лицо человека, которого я люблю вот уже восемь лет". — Я оставлю вас, — тихо говорит Аделинда, забирая корзинку. — Молю вас, прочитайте. И уходит — так тихо, что Дилюк не слышит стука двери. Хотя, кажется, он не услышал бы ничего сейчас, потому что звук пульса в ушах его оглушает. Он слепо смотрит на картину, представляя, как Кайа рисовал его — быстро, собранно, а вот здесь его рука явно дрожала… и почерк неровный. В детстве они часто писали друг другу записки, оставляя их в разных местах. Когда Дилюк после смерти отца нашел пару таких в поместье, спрятанных вот уже как много лет, он понял, что больше не может там находиться. Ни секунды. Дилюк почти сминает листок в руках, но сила покидает его, и он лишь сдвигает его в сторону. Перед ним еще несколько таких же, испещренных неровными буквами. Ему не хочется читать их так же сильно, как все внутри горит от желания прочесть. И он сдается, ломается, напоминая себе, что держит слово всегда, несмотря на то, как больно ему в процессе. И начинает читать. "Забавно. Я помню его до последней черточки, до складки в уголке губ, которая появилась после его долгого путешествия. Я помню все родинки на его теле на ощупь. Знаю его шрамы — не все, но многие. Часть из них появилась, когда мне было уже запрещено касаться его". Внутри становится холодно, и дальше Дилюк читает бездумно, не останавливаясь и не прерываясь на глупые мысли. "Знаешь, я всегда это чувствовал. С момента, как ты вернулся в Мондштадт. Что я не могу касаться тебя. Я ощущал себя проклятым, мерзким. Недостойным. Ты никогда не говорил этого, знаю. Просто не позволял. Коснуться щеки. Снять перчатки. Поцеловать тебя. Помнишь, сколько времени мы не целовались? Я так скучал по этому. По твоим губам, твоему дыханию. Ты все так же неумело кусаешься в поцелуе. Это заставляет мое сердце биться чаще. А вот сейчас я очень хочу скомкать письмо и не отдавать его Аделинде. Зачем? Успокаивает, что ты вряд ли дочитаешь до этого момента. Я очень тебя обидел, я знаю. Я хотел обидеть тебя. Мне показалось, что сейчас ты откажешься от меня. Знаешь, просто скажешь — между нами ничего и никогда не было. Забудь это. А я бы не смог, понимаешь? Не смог бы видеть тебя и понимать, что снова не могу прикоснуться. Не смог бы видеть тебя с другими. Боже, да я наверное возненавидел бы твою невесту. И защищал бы ее ценой своей жизни. Потому что ты выбрал бы человека, которого любил. Он стал бы дорогим и для меня. Я ненавижу чувствовать себя отверженным. Но я и есть отверженный. Мне стоило заткнуться тогда и хотя бы дать тебе сказать пару слов. А мне стало так больно, что… мне захотелось ударить тебя. Побольнее. Как видишь, я до сих пор знаю, что сказать, чтобы это было невыносимо. Мне жаль. Я, наверное, много раз это скажу. Если бумага не кончится. Но когда мне так больно, я только и могу, что делать больно в ответ. Ты часто делал мне больно, знаешь. И я заслужил этого. Я заслужил холодных прикосновений и быстрого секса без обязательств. Но я совсем не заслужил твоих поцелуев и твоей нежности. Я все еще возможный предатель, помни это. В одиннадцать я уже хорошо понимал, что мне надо будет делать. Но я никогда не думал, что кто-нибудь будет способен хорошо отнестись ко мне. Что я буду кому-то нужен. Прости, я сбиваюсь с мысли. И за почерк прости — руки дрожат. Я предатель, Дилюк. А еще я не смог спасти Крепуса. Я опоздал. И не смог поддержать тебя. Не смог найти более подходящего момента, чтобы выплеснуть душу. Даже смешно. Я верил, что ты поймешь. Но я знаю, что думать так было глупо и наивно. Прости, мне было восемнадцать, а это не лучший возраст для умных поступков. В любом случае… Я не могу верить тебе после того, что я сделал с тобой. Да я даже себе верить не могу. Я люблю тебя восемь лет, но, когда мы были юны, ты слышал это не так, как мне бы хотелось, а сейчас я даже тебе бы сказать это не смог. Хотя. Ты все равно бы не поверил. Так что какая разница. Я люблю тебя. И твою дурацкую птицу, которая разыскала тебя у меня дома и оставила кучу перьев. Я люблю винокурню. И поместье. Почему ты продал поместье? Никогда не решался спросить. Я люблю целовать тебя, прикасаться к тебе, держать твои руки и думать, что ты мой. Хотя бы здесь и сейчас. Ненадолго. На пару мгновений. И что я твой. Что я могу упасть к тебе на руки, принять гребаное молоко из твоих рук, положить голову тебе на колени. И не быть осмеянным, не быть скинутым. Я так хотел верить, что все это настоящее, что, когда этому появилась угроза, я предпочел разрушить все сам. Ты меня не простишь, но… еще раз. Извини. Аделинда постарела. Это так странно. Мне хочется оберегать ее от всего, а она все еще считает меня дурным мальчишкой. Не ругай ее за то, что она передаст тебе это, пожалуйста. Я думаю, ты себя чувствуешь так же ужасно, как и я. Может быть, хуже. Она просто хотела, чтобы тебе стало лучше. А еще она связала мне плед. С созвездием. Очень хочется спрыгнуть оттуда, где я сижу, без планера. Или, знаешь, раскрыть его над самой землей. Селестия, я надеюсь, ты не поймешь, что я имею в виду. Я зря это написал. А промокашки нет. А переписать это еще несколько раз я просто не смогу. Пожалуйста, будь в порядке. Я не хочу больше делать тебе больно никогда. Я не буду заходить в бар некоторое время. Или буду внимательно следить за тем, чтобы за стойкой был Чарльз. Правда, не ругай Аделинду. Во-первых, она хочет как лучше, во-вторых, она обругает тебя в ответ. И, возможно, хлестнет полотенцем. С Крепусом она так делала. Наверное, мне не стоило это вспоминать, особенно учитывая, какой день скоро. Не волнуйся, в него я не собираюсь попадаться тебе на глаза. И вообще, наверное, не собираюсь делать этого больше никогда. Отдыхай, братец. И будь, пожалуйста, счастлив".