Внутренний враг, внешний друг. Внутренний друг, внешний враг

      — Водишь ты!       — Нет, ты!       — Она пусть водит!       — Сэбёк пусть! Во как жмётся!       Девушки собрались в кружок вокруг бледной девицы и засмеялись тонкой трелью, решая, кто будет следующей водить в прятках. Сэбёк и правда жалась как-то неестественно, стеснительно, будто впервые находилась в их обществе. Она с лёгкой улыбкой, едва ли прикусывая губу, кивнула и поставила корзинку около дерева, у корней которого срезала мацутакэ¹, разгребая с их округлых шляпок пожелтевшие листья. Как только она выпрямилась, тут же озорная девчонка, выглядевшая моложе своей подруги, завязала состиранной льняной повязкой ей глаза, и все снова залились звонким смехом.       — Не подглядывай! — предупредила её одна сквозь хохот.       — И не собира… А-а-а-а-а! — взвизгнула Сэбёк, уже успевшая наткнуться плечом на соседнее дерево. — Что ж такое, одни напасти…       Сэбёк слышала даже через прикрытые повязкой уши, как девушки разбрелись кто куда, шурша ногами недавно опавшие листья. Она решила, что её подруга — Хянсан — точно убежала туда, где постоянно пряталась, поэтому её без труда находили за немалым бугром около выхода из леса. Досчитав до заветных ста, Сэбёк зычно предупредила, что идёт искать, и принялась наспех снимать с глаз непроницаемую повязку.       Узелок завязали настолько туго, что Сэбёк никак не удавалось освободиться. Не став заморачиваться с проблемой, девушка стянула через голову повязку и протёрла глаза. От других не осталось и следа. Сэбёк последовала искать предсказуемую Хянсан по нехитрому чутью, триумфально улыбаясь ловко схваченной победе. А вдруг ей повезёт и благосклонная судьба подскажет, где притаились остальные!       Она всё шла, лупоглазя на метаморфозы заржавелой природы: ветки-крюки тянулись к нависшему над темечком небу и протыкали тучи острыми концами. Заспанное под одеялом солнце кое-как блестело и собралось уходить на вечерний покой. Ветер завывал грустную песнь холода, и Сэбёк казалось, что он нашёптывал обрывочные слова, но не бессмысленные, а для чего-то нужные. На ходу она накрутила на кисть повязку и засунула её конец под витки ткани, всё продолжая мелко брести к маленькому холмику. За ним кто-то безоговорочно прятался! «Хянсан не Хянсан, если она выберет другое место. Я ж ведь её знаю!»       Она по-детски ухмыльнулась и прибавила шаг, подхватив подол истрёпанного платья. Шерстяные колготки, вновь ушитые из-за резкой худобы, при незначительном беге всё спадали и спадали с талии.       — Сэбёк, — донёсся до неё тихий, едва уловимый голос Хянсан, — разве так трудно меня найти? Эй, сюда!       Сэбёк резко остановилась и покрутилась, осматривая окружающие деревья. Она отчётливо слышала Хянсан откуда-то сверху. Её взгляд изучал нагие верхушки. Может быть, ей послышалось, расстроилась она, или со слухом приключилась беда, воображение решило подначить Сэбёк на игру разнообразнее.       — Ну так где ты? Выходи, сдаюсь, — не стесняясь, закричала оглушительно Сэбёк. Только вопрос разбился на маленькие отголоски отражённого звука. — Ты где?!       — А ты сюда, сюда, — певуче намекнула другая, и её нежный голос зазвучал, как дребезжащий летний ручеёк.       Сэбёк сделала шаг вперёд, боясь оступиться о кочку. Её чистому возмущению не было предела: ей стало неинтересно искать — и вновь посмеялись над ней!       — Что ж боишься, Сэбёк? Где же ты? Мы так тебя и оставим здесь ночевать!       Она поморгала, убирая возникшую в глазах пелену, почесала затылок и развернулась на месте. Голос шёл с противоположной стороны и принадлежал уже хохотушке Ёнми.       — Где же ты? Ну?! — раздавалось пугающим эхом междометье.       Как только звуки оборвалась, Сэбёк встрепетнулась, пробегая взглядом по качавшимся веткам и разлетевшимся листьям. Никого. Больше она не решалась пошевелиться. Она окончательно запуталась: наваждение сбило с толку. Это были не галлюцинации, не просто нараставшие шумы в ушах, а будто неожиданные, совсем чужие речи лились в ухо, звучали рядом, рядом.       Сердце мимолётно пропустило удар, ещё удар, а кровь бурлила в висках. Сэбёк споткнулась о вылезший корень могучего дерева и схватилась за ствол, когда сильный порыв ветра не на шутку сносил её тонкую, едва развитую по годам фигуру. Застывшее в жилах «ну» с нараставшим эхом морозило её изнутри.       Лес застилал плотный, как серая дерюга, туман. Только колючий воздух, наколеваший чуть ли не в трескучий мороз, обгладывал трясущиеся ноги.       Сэбёк заметила, как все девушки, появившиеся из ниоткуда, шли из разных сторон леса. Она бы обрадовалась, что, наконец, никуда не ведущая игра закончилась и теперь по возращению домой порадуют семьи собранными грибами, но тут плечо Сэбёк сильно впилось в поломанную ветку.       Через их полупрозрачные синеватые тела расползались корявые ветки в страшные фигуры, цепляясь друг за друга. Их спокойные, совершенно лишённые жизни лица казались вытянутыми, иссохшими. Горящие двумя яркими точками глазницы, из которых лился прямой свет, точно выжигали на Сэбёк чамо проклятий. Сэбёк съёжилась от лучей, щиплющих её кожу через толстое платье.       — Почему ты не пошла сразу нас искать? — одновременно произнесли все подруги, окружавшие Сэбёк, пока она свозила ногти о заплесневевшую кору.       Её зрачки заметно расширились от проникающего животного ужаса. Сама девушка не смела ни метнуться в чащу, ни закрыть глаза, а нижняя челюсть напрягалась, подпрыгивая от того, что зуб на зуб не попадал. Судя по землисто-серому цвету плоского лица, она сама стала ожившей покойницей. Носок обуви погружался во влажный грунт: Сэбёк еле обхватила дерево, чтобы не упасть. Она сдерживала подошедшую к горлу рвоту, как самое что ни на есть настоящее проклятье.       Тремор пробегал волной по засохшим губам каждый раз, когда она пыталась выдавить пару фраз:       — Я… я… — И сморщилась, когда по подбородку скатились крупные капли пота. Девушки загоняли её в ловушку, стягиваясь призрачной петлёй.       Страх, сияющий опасной синевой их тел, обуревал внутри Сэбёк и отсекал по секунде её жизни. Девушки подняли голову к небу. Чёрный дым выходил размашистыми клубами из их ртов вместе с удушливым смрадом, собирался в одну мрачную тучу и, объединившись, медленно двинулся к Сэбёк.       Она сорвалась с места, убегая от надвигавшегося сгустка черноты. Сэбёк размахивала руками, перепрыгивала через камни, задыхалась. Взгляд искал рощу обширнее, траву выше, до самого Бога, балку глубже, где она бы могла спрятаться.       Чёрная энергия, как конькобежец, ускорявшийся быстрее на льду, с несколько секунд разгонялась и устремилась прямо в спину Сэбёк.       Девушка повались оземь.       Стая крикливых ворон передавала весть о смерти карканьем: «Кровь! Кровь!» — но только без крови. Тяжело, но всё же дышащее тело можно было бы назвать остывающим наверняка от разрыва сердца. Чад, не так высоко парящий над поднимающимся станом, витал, словно охранял Сэбёк от добрых намерений.       Возле одного из окружавших Сэбёк деревьев упала корзинка с грибами. Длинная тень накрывала небрежно рассыпанный по земле сбор.       Женщина с потухшим взглядом сидела с лампадкой у кровати, на которой лежала Сэбёк, укутанная в два хиленьких одеяла, заштопанных вразнобой. Подруги, совершенно не понимавшие, что приключилось с девушкой, принесли её впопыхах домой. Они испуганно передали её старшему брату, работяге Ирсену с рано появившимися на лице морщинами, и от девушек не осталось ни следа: мол, к семьям пора бежать. Точнее, пора бежать от чужой беды — к своим. С того события прошло несколько месяцев, переваливающих за болезненные полгода.       Сэбёк всё время спала. Пробуждали её только во время визита доктора, который разрывался между больными, захваченными не менее странными недугами. Он осматривал Сэбёк, всячески подбадривал женщину, её матушку, совершенно не отходящую от смятой постели, но всё же опускал глаза в пол и долго думал, что за болезнь была такая. Как только он начинал отвечать на бесконечный вопрос: «Что же всё же с ней?» — он недовольно осекался и переводил взгляд на хворую, стонущую от неизвестно чего.       Сама Сэбёк пребывала в немом покое. Ей чудилось, что возле её кровати сидела не только убитая горем мать, поседевшая и всё больше унывавшая с каждым днём, но и кто-то ещё. Этот незнакомец не просто находился рядом, а шептал какие-то странные слова не на ухо, а внутри. Первое время она старалась не обращать внимания на постоянные звоны в ушах, соединявшихся в слова, слова, слова. Ей порой чудилось, что эти слова как раз имели смысл, и те соединялись в какие-никакие предложения, будто это был посыл. Возможно, кто-то чужой с ней вёл непринуждённый диалог, только Сэбёк не могла разобрать собеседника или разговаривала на чуждом ему языке.       Однажды доктор решился задать вопрос, от которого зависела дальнейшая судьба Сэбёк:       — Ты меня слышишь?.. Сэбёк? — Доктор натянуто улыбнулся, точно бы с Сэбёк ничего не происходило, а он всего лишь был добрым гостем. Но всё же в его мимике вырисовывалась подозрительная вкрадчивость, приправленная ноткой беспокойства.       Она не то что бы лениво, а даже вольно приоткрыла глаза, не разбирая разделённый на куски мир. Узнав в нечёткой фигуре пожилого деревенского врача, она не поспешила поздороваться. Если на первых порах Сэбёк кое-как приподнималась на локтях и приветствовала лекаря лёгким кивком, то теперь она только пыталась моргать, чтобы мир хоть как-то приобрёл контур.       «Не надо с ним здороваться! Что ты, не вздумай! Зачем он тебе нужен, милая? Ты же не хочешь, чтобы он вновь утешал тебя, что всё вновь будет хорошо?»       — Нет, — вслух ответила она не доктору.       — Что? — спросил её тот. — Если ты мне ответила, то ты меня слышишь в любом случае! Может быть, я тебя потревожил? Прости меня, пожалуйста, Сэбёк, если я помешал тебе, когда ты спала…       Он продолжал оправдываться и объяснять, почему надо быть терпеливой и ждать результаты, которые вскоре придут из соседнего городка покрупнее, потому что наибеднейший Киджондон² не обследовал больных, как полагается. Сэбёк смотрела в зеркало: в нём отражалась она, сидящая полулёжа на спинке скрипучей металлической кровати.       Доктор всё не умолкал, вытаскивая из саквояжа кипы бумаг, и продолжал справляться о здоровье, но Сэбёк до него не было никакого дела. Она машинально сузила глаза и всматривалась в отражение, чуть ли не всасывающее в свой мир Зазеркалья. Не понимая, что в нём такого странного, она гипнотизировала тёмное пятнышко, похожее скорее на копоть, чем на грязь или растёкшуюся слюну. То ли это обман зрения, то ли разыгралась фантазия на почве недуга, но вновь Сэбёк не переставала удивляться: пятно то и дело увеличивалось над головой, словно расширялась маленькая тучка перед тем, как лопнуть дождём на простынку. Она корпусом подалась вперёд, придерживаясь за спинку кровати одной рукой, стиснула одеяло — другой и принялась всматриваться в чудесные метаморфозы из ниоткуда.       И вдруг чёрная кучка лопнула, и вместо неё возник полупрозрачный тёмное существо с грозным лицом, похожим на драконье.       «Я что тебе сказал?! Слушай меня!»       Сэбёк заорала что есть мочи и ударилась спиной о холодную стену. Она забилась в угол и обрывисто засипела, схватившись за голову. Эхо разрывало барабанные перепонки, но тело стеклянно осыпалось от колкого удара сильной боли. Пусть сил совсем и не оставалось, девушка упорно сучила ногами, вертелась, хватаясь за волосы, и теперь уже по-звериному ревела, стараясь избавиться от запечатлённого образа уродливого лица.       Этот голос, преследующий её с момента первого пробуждения после необъяснимого происшествия, Сэбёк узнает из тысячи.       Доктор тут же ринулся к ней, залезая с ногами на кровать, и дотронулся до бледных слабых рук, которыми Сэбёк упорно прикрывалась.       — Скажи мне, какие сны ты видишь? — сразу задал вопрос доктор, начиная догадываться, что всё это время происходило с Сэбёк.       — Мне нельзя говорить! Нельзя! — Истошный вопль выдавал её жалкой, искалеченной, брыкающейся жертвой какого-то неопределённого порождения зла. До неё только что внезапно дошло, что доктор, возможно, сам видел это чудище, поселившееся внутри неё. — Вам н-надо у-уйт-и…       Он приблизился к ней ближе и внезапно, на другом диалекте, отличном от севернокорейского, неистово, но командно прошептал:       — Что тебе снится, ну?³ — И даже с какой-то интонацией участливого человека, знавший досконально всё, что творится с Сэбёк, добавил: — Драконы, радуга, персиковое дерево в цвету, воин-анимаг, да?       «Не говори, не говори! Я тебе что сказал?!»       — Мне нельзя… — замотала головой Сэбёк. Она боялась как огня внутреннего наказания, тряслись все поджилки лишь только от одной мысли, что её потом ожидает.       — Беги, — вернулся к пхеньянскому диалекту доктор. Он говорил так, будто пробежал тысячу миль за один раз, как гонец, который безумно запыхался от безумной скачки и доносил очень важную новость. — Ночью прямо собираешься без ничего и идёшь в соседнюю деревню. Дальше внутри тебя Он скажет, куда именно. Ты меня поняла? — Его грубый голос был решителен, а взгляд сделался острым, умным, даже местами приказывающим.       Теперь не оставалось никакого сомнения, что странный доктор понял всё. Пока часы отбивали удары, аккомпанируя меняющейся участи Сэбёк, девушка на секунду заколебалась насчёт той чуши, какую он так упорно нёс. Она больше не могла заставлять себя жить в согласии с болезнью. Не только голос изнутри приказывал покинуть родимый дом, но и душа вырывалась за преграды в другой, бесконечный мир, о котором Сэбёк пока ещё не знала.       — Как я убегу?       — Делай всё так, как говорит Он. Поняла?       — А если… а если я останусь?       — Вся деревня вымрет, как скот. Я прошу тебя! — Вновь в его запальчивой речи проскальзывал лёгкий акцент, но Сэбёк совсем не слышала, что тот пытался до неё донести. Всё окружение вокруг не представляло из себя ничего, кроме рисунков внутри пустоты. — Моя милая, ты очень сильная. Как можно дальше. Я тебе помогу.       — Зачем?       — Узнаешь, когда мы встретимся ещё раз, — только смог докончить он.       Она сползла по стенке на матрас и обессилено сложила руки вдоль туловища, но немой крик совести разрывался внутри: сначала он был громкий, чёткий, призывающий, но затем смех взрывной гранатой разразился в опустевшей голове.       Нечисть раздражала и так расковырянную мракобесием душу.       Она вышла поздно ночью совсем бесшумно: наверное, даже ни пылинка под её подошвой не подпрыгнула. С какой-то болезненной печалью она изучила скромную комнату, являвшуюся тюрьмой всё это долгое, печальное время. Внутри что-то переворачивалось с такой чудной силой, что ей хотелось не только выблевать все свои органы, но и вообще перестать видеть вокруг себя одно предательство. Ей казалось, что смерть витала рядом с ней, но Сэбёк всего лишь подчинилась воле нечистого господина.       Ничего с собой не взяв, она оставила на память лишь отголоски прошлого. Демон тихонько посмеивался над её нерешительными шагами в пропасть, но она не шла по зову недавно влитой крови. Сельский доктор был чем-то сродни зрителем душевной каторги, но помогал уставшей Сэбёк в её начинаниях. Она и сама начала догадываться, что в родной деревне ей всё равно оставалось недолго.       В блёклом свете, разлитом в крохотных сенях, она на ощупь схватила фонарик крупнее карманного, и включатель бойко щёлкнул под нажимом. Сэбёк с волнением вдевала в грубые сапоги исхудавшие ноги и не спешила застегнуть замки — сил не хватало нагнуться, спина привыкла к лежачему положению. Она только перекинула на спину поредевшие от неведомой болезни волосы и дотронулась до занозной дверной ручки. Дверь характерно скрипнула песней несмазанных петель.       И только после того как Сэбёк локтем тихонько толкнула дверь, она продрогла от голодного холода старого крыльца. В её руках фонарик буквально запрыгал: то она всё старалась его удержать в слабой кисти, то он выскальзывал от нерешительности, отдававшей от Сэбёк за версту. С плеч скатывалась дырявая шаль, некогда связанная покойной бабушкой, пока девушка прислушивалась к шуршанию длинной травы, ещё не скошенной у калитки. Она всматривалась в призрачные силуэты-тени и изучала каждый уголок полуразвалившихся сараев.       «Так что, боишься?»       Она Ему не ответила. Естественно, она была без понятия, чем ей грозил этот недобрый союз. Может быть, она найдёт какой-то редкий ключ и откроет ящик, вынет из него сделку с демоном и запишет в ней свои условия. Когда-то.       Сэбёк следила за путеводной световой линией, переливающейся то по стенам маленьких домиков, то по дорожке к калитке. Ей сделалось совсем худо: ноги подкашивались, потому что силы постепенно сжирались ненасытным тёмным чревом, а мысли совсем помутнели внутри особого сосуда, придуманного опять же демоническим отродьем.       — Матушка, это вы? Матушка?       Сэбёк прижалась к забору, ограждавшему задний двор от внешнего, и затаилась. Она узнала по голосу своего старшего брата, поздно вернувшегося с промысла. Девушка даже не смела представлять, что будет, если Ирсен её обнаружит посреди ночи — легко одетую и с его фонариком. Руки совсем истерзали кожзаменитель, слезавший с ручки фонаря. Темнота морозила её изнутри, колола студёным дыханием. Зря Сэбёк посмела шевельнуться: тыльной стороной ладони она наткнулась на плохо отшлифованный брусок, и заноза грубо впилась.       — С-сэбёк?! Что ты здесь делаешь? — Ирсен направил на неё сильный луч заряженного фонаря и встал, как вкопанный. — Чего это ты тут так поздно, ась?       Она закрылась рукой от слепящего света и вжалась в стену, как пойманная зверушка. Голова зашумела, как кроны деревьев из соседнего леса при штурмовом ветре. Господин уже просыпался и становился яростнее с каждой секундой. Ирсен повторил вопрос и уже сам начал сердиться, тяжело дыша через вечно заложенный нос.       — Не зли меня.       — Мне дома душно.       И это прозвучало не убедительно, а всего лишь несчастным, еле выдавленным фантазией оправданием. Сэбёк крепко стиснула фонарик и двумя пальцами придерживала съехавший с плеч платок. Привыкая к яркому освещению, она украдкой поглядывала на брата.       — А ну быстро домой! Что я тебе сказал, глухня?       «Сэбёк, ну что ты так жмёшься? Досжималась ведь тогда! Чего боишься? Его боишься?»       — Замолчи! — прогорланила она, хватаясь за вмиг заболевшие виски: из её рук, потерявших контроль, и платок, и фонарик упали на коротенькую травку. Сэбёк не по своей воле вникла, как то ощущение вечной агонии вновь напало на неё и начало истерзывать неокрепший разум. Рассудок затуманился от смеха, бьющего по барабанным перепонкам.       — Что ты сказала?       Сэбёк с дикостью вырвавшегося зверя ринулась к брату и впилась руками в лицо. Она остервенело вдавливала пальцы в его скулы и подбородок, а её губы тряслись от какого-то неистового желания. Сначала он пытался кричать и схватить за её исхудавшее от болезни запястье, заливал двор проклятиями и брыкался, уже через силу выл и крутил головой, грунтуя траву во влажную землю. Сэбёк сдавливала его грудь локтем, и её чёрные белки встретились с его немым взглядом, каким только смотрят на что-то в последний раз, но не с тяжёлой тоской, а с трепетом перед долгожданной кончиной.       А потом Ирсен становился всё тише, ещё тише, после переломного момента, который решил судьбу за обоих.       Фонарь Ирсена упал так, что хорошо осветил перекосившееся лицо хозяина. Сэбёк теперь легче давалось держать дёргавшееся под собой тело и чуть ли не свалилась оземь, но когда энергия точно током прошибла её всю через пальцы, она затряслась от нового переполнявшего её чувства. На губах расстилалась не её жалкая и чёрствая улыбка, когда губы Ирсена полностью совпадали с побелкой, оставленной на его куртке малярной кистью.       И вот уже Сэбёк добилась от демона вернуться обратно в сознание.       Она принялась трясти Ирсена за шкирку, бить по бледным щекам, прислушиваться к онемевшему дыханию его истерзанной груди, нашёптывала его имя. Ирсен до сих пор оставался недвижимым, навечно застыл в ужасе при убивающем взгляде, который принадлежал его личной Медузе Горгоне в чужом теле: если взгляд той обращал человека в камень, то демон просто насытился чужой жизнью, тем самым найдя больше сил для усмирения сильного духа Сэбёк.       Она ощущала прилив энергии в жилах и уже начала потихоньку управлять конечностями, раз и навсегда забывшие про тремор, но девушка всё равно тряслась осиновым листом, размазывая по шее брата слёзы горькой потери.       Демон уже устал видеть эту пошлую для него картину: Сэбёк молила оставить её в покое, когда она уже непроизвольно отползала от Ирсена, хватаясь за грязные охотские сапоги. Она прильнула щекой к подошве и тащила за собой труп, рыдая навзрыд. Теперь она потеряла власть над телом и встала на четвереньки, чтобы подняться. Напор изнутри был невероятно сильным; уже слёзы не раздражали уголки глаз, потому что Господину людская драма сполна осточертела. Он словно схватил Сэбёк за шкирку и поднял её, как нагадившего щенка, а затем поставил на задние лапки.       Ноги, словно искусственные, звуки шагов которых при спешащем беге пролетали мимо слуха, уводили её из двора. Она сама прибавила скорость и забыла закрыть за собой калитку, услышав неподалёку единый вой собачьей стаи.       «Куда?» — Сэбёк и без разъяснения понимала, что это был единственный вопрос, на который точно ответят.       «В деревню шаманов».       Больше она не осмеливалась пищать комариком. Только палец, повреждённый занозой, больше не пульсировал.       Разноцветные бусины, пришитые к повязке лихим стежком, играли жизнерадостными бликами на молодом солнце, вставшем спозаранку. Они стучали друг о друга от колобродящего по берегу ветерка, и только шум дыхания переплетался с их полуглухим стучанием. Пожилая женщина, познавшая уже полвека, поправила сбившиеся из грубой тесёмчатой ленты волосы, когда услышала приближавшиеся шаги погружавшейся в песок лёгкой обуви. Она с мягкой улыбкой отвернулась от неспокойного моря и сказала:       — Сэбёк! Вот ты и здесь. Проходи, посиди со мной.       Та ответила не сразу. Сумка исполинских размеров, прилично набитая крупными предметами, выпиравшими через неплотную ткань острыми краями, била по коленям из-за чересчур длинного ремешка. Девушка шла неспешно. Дойдя до гигантского валуна, на котором вполоборота сидела её собеседница, Сэбёк вежливо поклонилась. Пёстрая связка бус зазвенела.       — Вырастила? — таким же тоном спросила женщина.       — Не смогла.       — А почему? Тебе трудно тогда будет стать настоящей мудан, раз не будешь сама договариваться с Ним делать добрые дела, — с толикой разочарования просмаковала слова настоятельница, и уголки губ мигом опустились, обнажая в лице истинное огорчение.       Та вновь ничего не ответила: она понимала, что всё равно вина легла на её более-менее окрепшие плечи, но она не придавалась страсти той разрушительной магии, потому что именно Он воспользуется силой её духа и всему живому станет худо. У неё вновь не вышло вырастить тысячелетний цветок, лечащий от бедственной хвори, поселившейся в соседней деревне. Она вновь жалась как-то неестественно, понурив голову. Сэбёк стеснительно изучала маленькие ракушки, выгоравшие на песке под зноем проснувшегося солнца. Шумно вздохнув, девушка ответила не так, как от неё ожидалось:       — Мне надо выбрать свой путь. Надо…       — Что надо, Сэбёк?       — Я мало чем помогу деревне. Я… — Сэбёк прикусила губу и от перенапряжения вцепилась в платье, слегка сдерживая свой воодушевлённый порыв: — Прошёл почти год с начала моего недуга, превратившегося в мой дар. Знания наполняют меня, но я не в силах их правильно применить. Возможно, я плохо ста…       — О каком пути ты говоришь? — сразу же перебили Сэбёк. — Став мудан однажды, ты будешь ею навсегда до самой смерти. Научившись быть наравне с демоном, ты найдёшь свой путь. Через три года тренировок и собака начнёт читать стихи. Чего же ты хочешь?       О своём истинном желании Сэбёк умолчала, иначе бы старейшина рассвирепела от такой неслыханной дерзости взращенной нахалки.       — Уйти из деревни.       Берег омывался таким же, как и сама Сэбёк, неспокойный морем, будто брызгал себе в заспанное лицо ледяной водой. Девушка стиснула в ладонях верёвчатый ремешок и косилась на старейшину, мигом замолчавшую после возмутительного решения.       Старейшина развернулась к ней боком: на её лице вырисовывалось неподдельное удивление, граничащее с раздражением.       — И что ты будешь делать? — Её голос немного дребезжал, а лобные складки кожи, как папирус, разгладились.       — У меня было видение. Правда…       — И? Что же смутило тебя?       — Испугалась, — на шумном выходе только и смогла закончить Сэбёк. Чтобы не встречаться со взглядом женщины, она приподняла два маленьких камушка, упиравшихся в носки недавно сплетённых чипсин. Она то соединяла, то разводила камушки, выстукивая незатейливый ритм, пока старейшина молчаливо смотрела на неё.       — Если ты его испугалась, значит, в нём есть что-то плохое, не так ли? В огонь с охапкой соломы не входят.       — Я… Я бы хотела вас попросить позволить мне уйти из деревни. Мне страшно видение, потому что все мои предсказания сбываются. Я не хочу навлечь беду на всё поселение, — виновато склонила голову Сэбёк, сдерживаясь от порыва описать все те символы, все те знаки, преследовавшие её не только мрачной ночью, но и озарённым добрым светом днём. Она думала, что первый знак будет понятен со временем, но только этот неясный шифр становился всё более тяжким и превращался в груз, висящий на шее.       — Ты и так знаешь, что я вижу твои страхи, — по-доброму усмехнулась женщина, — а дальше что делать будешь?       — К духам хочу, — тихо добавила Сэбёк.       — Рано тебе ещё.       Она со злостью чиркнула один камешек о другой.       — Но почему? — В её голосе звучали именно те нотки раздосадованности, как у капризного ребёнка, надеявшегося на родительское одобрение.       — Ты потихонечку открываешь дар предсказания, но он открылся внезапно, выливая на тебя всё, что можно увидеть в простых мелочах. Не торопись выпить весь суп из кимчи — потом ты будешь снова голодна, а есть-то нечего.       Сэбёк отбросила надоевшие камушки и обхватила себя за плечи, кое-как подавляя в себе обуревающий гнев, который вот-вот станет для неё же беспредельно опасным.       — Я так быстрее вырасту… Не так ли?       — Ты так быстрее станешь куклой демона, и твоя душа умрёт, угаснет в Пустоте. — В голосе старейшины звучала серьёзность.       — Я знаю, что за плохим последует что-то хорошее. Не тот случай, когда и хочется и колется. Вы сами гово…       Она не успела договорить и сразу сделалась тише после сильного захвата, сдавившего её кисть.       — Духи тебя накажут, если будешь говорить такое! Кто тебе сказал, что теперь не будешь слушаться, а, девчонка?! — Старейшина испепеляла Сэбёк взглядом заплывших глаз, настойчиво дёргая подбородком.       Мёртвая хватка заставила Сэбёк не только растеряться, но и вырваться, перестать повиноваться. Слишком быстро она решилась променять соломенную крышу на бескрайнее, нежадное на простор небо и сгорбившиеся от шаманских атрибутов стены — на безграничные шумные леса...       Она молчаливо выдернула руку и, избегая злобного взгляда, слабо промямлила:       — Скоро новолуние, а я так и не собрала травы. — И встала с камня, не забыв подарить поклон в пустоту. Женщина повернулась обратно к взревевшему от ветра морю и выпрямилась, едва качнувшись на месте.       Слишком уж море разбушевалось, подумала Сэбёк, переливалось под лучами, истерично хохотало над душевными порывами девушки, спешащей жить, не докончить своё истинное дело. Она должна исполнить волю старейшины, пока все до сих пор живы: всё остаётся меньше времени, и осознание только давит камнем совести.       Злость переполняла её сполна, нахлынула на неё неожиданно, сильно и разрушающе: она нетерпеливо, даже нерадиво срывала травы, сминая их прямо посередине, и стискивала зубы до скрежета. Сэбёк заранее знала, что спокойная и говорящая одними загадками старейшина ни за что не позволит той покинуть деревню, оставив редеющий клан на самих себя. Ей пекло спину даже сквозь те самые раскидистые деревья, которыми так славилось это колдунское место.       Она не бережно складывала сборы, а кидала их прямо в маленькую корзинку, словно выдёргивала из грядки надоевший сорняк. Пот скатывался по огненному лбу, когда жажда вовсю одолевала, просила Сэбёк смочить сухое горло хотя бы капелькой утренней росы.       «И долго ты будешь злиться?»       «И долго ты будешь влезать не в своё дело?» — машинально ответила Ему Сэбёк, уже заканчивая со сбором трав к будущему отвару.       «В наше»,— со злобой в голосе произнёс демон и не смог подавить в себе злорадный смех, раскалывавшийся скорлупой в её неспокойной голове.       Сэбёк упёрлась локтями о землю и прижала пальцы к вискам, гудящим от самого что ни на есть настоящего издевательства. В груди становилось тесно, и яркие цветы только весело смазывались кляксами на коричневом полотне.       «Не смей…»       Её лицо перекосилось от жуткой боли, пронзившей насквозь быстрой стрелой всё тело, которую она заслужила из-за инакомыслия.       Она сморщилась от слепящего солнца, прикладывая ладонь козырьком у лба. Кожа горела, как в адском котле, не только от марева внешнего, но и от огня внутреннего, усиливавшегося из-за слабости перед обстоятельствами. Сквозь испепеляющие лучи ей виднелось то ли привидение леса, заимевшее плоть, то ли силуэт настоящего, живого человека.       Кара демона постепенно отпускала её; теперь она старалась сосредоточиться на малорослике, ходящем в широкополой шляпе по грибной поляне. Это был маленький мальчик, вовсе не доросший до отрочества; он ходил так, как косолапят исключительно неуклюжие детки.       Сэбёк приподнялась, чуть ли не свезя корзинку ногой, отошедшей от крепкой судороги, и громко закряхтела. Она и взаправду демоном считалась слабой, раз уж не могла пойти на уступки и просто сделаться его верной союзницей.       «Не правда ли невинный?»       Её пересохшие, мигом потрескавшиеся до первых ранок губы затряслись, а по конечностям пробегала лёгкая дрожь. Теперь Сэбёк стискивала зубы не от злости, а от чужой нарастающей жажды: она ими лязгала, трясясь как в лихорадке. Она уже начала вставать на четвереньки, приминая коленями выпавшие из корзинки сборы. Понимая, что сейчас произойдёт, она погружала в свежую землю пальцы, лишь только выхватывая сыпучие горсточки.       «Поддайся, Сэбёк, поддайся! Невинный, чистый».       Мальчик наклонился к очередной находке у корня дерева, срезая ножичком ножку.       Она метнулась к соседнему дереву, хватаясь за ствол. Теперь девушка взревела от тех нереальных ощущений, через которые проходит человек на пытках «наживую»: Сэбёк царапала кору, стараясь вцепиться в само дерево, и откинула голову. Сэбёк хваталась за ствол, как за спасательный круг, но демону лишь было потешно наблюдать за её потугами остаться чистым человеком и так с багровой совестью.       Тем временем ребёнок остановился, как вкопанный, и выронил из ручки грибок. Ему было странно видеть, как женщина навзрыд ревела и вопила, хватаясь за дерево и извиваясь, будто запутавшийся в змеелове ужик.       Она осипла от крика и чуть сама не оглохла от звериного рёва, громко откашливалась, разрывая лёгкие на мелкие части. В грудине уже давно заболело.       Если она что-то не предпримет, за ней след в след будет ходить ещё одна неприкаянная душа.       Схватившись за толстую упругую ветку, она крепко держалась за неё, когда демон всё-таки перехватил у неё контроль над ногами. Попятившись, она тянула за собой ветку, с которой сыпалась летняя листва, как монеты с разрушенной стопки.       Руки уже разжимались, ослабевали ежесекундно, но Сэбёк держалась стойко, словно она доказывала не только старейшине свою важность.       Но и самой себе.       Набрав побольше воздуха в лёгкие, она сделала ещё один решающий рывок.       Сэбёк с хрустом переломала оторванную ветку, щепка отрикошетила от носа. Она держала две части ветки острыми концами к себе — параллельно друг другу — и, словно готовясь кинуть копьё, девушка не переставала идти к сосредоточенно застывшему мальчику, всё целясь в намеченную мишень.       Точно в цель, точно прямо.       Она упала на колени, заорав, словно порезанная тупым ножом, и только кровавые слёзы бесконечной струей стремились вниз по шее, впитываясь в потрёпанное платье. Из осипшего горла раздавалось кряхтение поражения. Качаясь из стороны в сторону и выгибаясь, она еле держалась на четвереньках, чтобы не упасть.       Подхватив неполную корзинку, мальчишка пулей вылетел прямо к выходу из леса.       «Не меня ты обманула, а себя. Запереть себя с монстром — то ещё дело, глупая шаманка!»       У демона хватило сил только на воссоздание глазных яблок, но ему не хватало ещё одной питательной жизни, которая бы вернула Сэбёк зрение. Тот самый знакомый отстранённый взгляд, наполненный непринуждённым безразличием, вскоре будет причиной ярлыка «слепой из клана Хванин».       Тёмные силы ушли на покой, но не навсегда, а Сэбёк осталась одна, совершенно одна, прислушиваясь к противной песне леса. Она шла наугад, потому что её чутьё куда-то внезапно пропало вместе с утихшими оскорблениями демона. Сэбёк шоркала и каким-то чудом притормозила себя удачным выпадом ногой.       Он затаился, притих, но не покинул её истерзанное годовой мукой тело. По памяти она восстанавливала образы всего леса, как нарочно застывшие в голове чётким цементным отпечатком.       Но это было всё не то, совершенно не то.       Вместо красочных переливов разгоравшегося июля ей представлялось засыпающее кладбище перед окончательным закатом её существования. Возможность стать настоящей шаманкой почила вместо ребёнка. Жаль, что только на горьком опыте она поняла, насколько точно была права не столько старейшина, сколько она сама. Знаки, от которых отмахивалась, символы, от которых плевалась и чертыхалась при нарастающем страхе, сны, от которых просыпалась в холодном поту посреди изодранной ночи.       В мире, в котором всё переменилось, который просто-напросто сейчас подменили, её ничто не ждало, кроме зла, нараставшего с каждым днём. Оно пожирало её душу, и от неё осталась только оболочка и кое-какое понятие о Сэбёк, о прошлом, о самом невыносимом наказании. Именно сейчас Сэбёк слышала непонятный шёпот из смешанных слов Ирсена, выхватывала слоги из предсмертных стонов. Наверное, он ни на йоту её не обвинял, хотелось ей верить.       Уставшая от дороги — а ведь на неё ушло чуть больше, чем бесконечность! — она села на землю. Сэбёк даже не нащупала дерева, под которым можно было бы отдохнуть, откинувшись на его могучий ствол.       Сэбёк ни разу не догадывалась, что покой будет настолько близок, что она будет себя чувствовать намного иначе, чем её брат, испустивший дух. В момент того самого вздоха, который Сэбёк сделала чахлой грудью, брат и сестра были равны и как никогда далеки от заслуженной участи, доставшейся каждому.       Сэбёк развернулась в сторону, откуда слышались странные шаги. Неужели снова попался тот мальчишка?       — Убегай, — просипела она, вытянув трясущуюся руку. Вновь не удержав равновесия, Сэбёк упала на плечо и теперь уже проревела: — Убегай! Убегай!       А в голове вертелось только набившее оскомину: «Помоги, помоги, спаси меня».       Шаги притихли. Их окружила немая пустота.       — Разве так с докторами разговаривают, милая Сэбёк?       Сначала она не обратила внимания, что тихо, но достаточно чётко и стреляюще прямо в сердце сказал не мальчишка высоким голосом, а зрелый мужчина сильным басом. Вновь боль сковала все чувства в неразрывную цепь горя, но теперь она опомнилась, когда повторно уловила приближающиеся шаги: неравномерные, разрывные, точно шёл не один, а шагали два человека. Правда, один отставал от другого.       — Убегай… убегай…       — Куда я убегу? Разве я смогу бросить свою пациентку? Я же обещал тебе помочь, — неразборчиво, на другом диалекте, протараторили над её головой.       Как раненная на жестокой войне, она протянула руку, пытаясь зацепиться за знакомую тёплую ладонь, чтобы вновь довериться этому всё равно чужому человеку, которому было не всё равно. Она ощутила те знакомые пальцы, измерявшие её слабый пульс во время рецидива загадочной болезни, и воспоминания перенесли девушку в родимый дом, сразу изменившийся после злополучного осеннего вечера.       — Доктор… О… О Ильнам… Это… же… вы?.. — Она выдавила из себя его имя и, слегка улыбнувшись блаженной улыбкой, стиснула его руку. — Вы?       — О Ильнам никогда не врёт. Я ведь, я! Это я! А это ты Кан Сэбёк, ведь оно так?       После словесного ударения на вопросе — немного издевательском и вызывающем — чуть шершавая ладонь гладила измазанную кровью щеку, по-отечески её теребя. Сэбёк прижалась к нему с трепетом и любовью, а также с тем чувством, с которым дети возвращаются к родителям после блуда. Сэбёк проникалась этой лёгкостью после неисполнимой утраты, ощупывая серый кардиган доктора О, сшитый по последней сеульской моде.       — Спаси… те… меня… Вы же… меня?.. Ме… ня…       — Гихун, чего хватаешь пролетающие облака? — с долей возмущения произнёс доктор О, прогундосив в конце предложения. — Девушке бы помог встать.       Для Гихуна Сэбёк казалась податливой, пластичной, даже глиняной: из комнаты он направлялся вверх по лестнице, таща девушку в свободную комнату. Она ни разу не пискнула, что ей хило или неприятно, когда Гихун сильно стискивал её безжизненную руку. Не сказать, что она от проделанной сделки совсем уж было окочурилась: только похрипывала что-то на своём пхеньянском диалекте, передвигая одеревелыми ногами, как костылями.       Дверь поддалась вперёд, и он, не привыкая к вечным тяжестям, переступил через порог с каким-то воодушевляющим облегчением. Он посадил её на неряшливо заправленную кровать, приводя девушку в чувства лёгкими хлопками по грязным щекам, измазанным кровью и немного глазным белком прямо по скулам. Его даже передёргивало только от этого вида этой засохшей жижи, но всё же внутри себя радовался, что демону хватило сил воссоздать новые глазные яблоки.       — Т-ты как? — спросил её он. Стыд жёг его щеки: вряд ли мог помочь многострадальной бедняжке. К тому времени за почти двадцать лет он видел то, что не должен был видеть, и любое человеческое горе ранило его восприимчивую натуру. Не очерствел.       Её лоб был настолько мокрым, что, если бы у неё была длинная чёлка, пряди бы прилипли всей длиной к влажной коже. Она незначительно шмыгнула носом, схватившись за несвежую простыню, слепо смотря то ли на висящий шкафчик, то ли на огромную фреску, вырезанную по мотивам малоизвестного мифа.       — Шесть... дней? — спросила она с такой надеждой, будто бы взяла всю вину на плечи и отправилась в камеру пыток, зная, что всё равно доживёт до освобождения и, не заметив пролетевшие годы, снова окажется на свободе. Она спросила так неестественно, словно не позволяла своим настоящим чувствам выйти наружу. Неизвестность съедала её.       — Конечно! — недоумённо сказал он и слегка отклонился корпусом. — Вернёшься обратно в деревню, когда поможешь… доктору О кое с чем, а потом…       На этих словах она прервала его речь неловким прикосновением. Сэбёк изучающе водила руками по мужскому лицу, пытаясь понять, как он выглядел на самом деле.       Безымянные пальцы теребили некрупные губы, а средние — массировали плоскую переносицу, пока указательные водили по колючим бровям. Гихун остановил дыхание и позабыл, чего хотел сказать: снова эта беспомощность леденила кровь, а сердце сжималось под тисками слабых, но одновременно цепких пальцев.       — Скучать… по… ним.       Может быть, она не ожидала от него простого ответа, поэтому со спешкой, но всё так же отрывисто, слабо договорила:       — Не плачь… Не понять… Тут… — Для него так звучал чосонский диалект. — Они… не помнить… тебя… Оста… вь.       Сэбёк размазывала по шероховатым щекам выступившие слёзы, пока Гихун отчаянно хлюпал носом, делаясь громче в плаче. Хоть Гихун и сомневался в приказе О Ильнама следить, как Сэбёк становилась мудан, быстро падая в бездну, но в словах, корябующих что-то настоящее в нём самом, он видел правду.       — Тело… мертво… память… жива… Они… жить… Не помнить… Отпустить… Я остаться… Нет грусти…       — Что ты делаешь! — ахнул он со слёзами, заполонившими глаза, и Сэбёк показалась ему какой-то далёкой, похожей на святой лик, на луч в тёмном царстве его внутреннего мира, а не только этого глухого подземелья. В этой обители оставалось место только одному светлому чувству, ради которого он всё ещё держался на плаву. — Тебе надо в деревню! В деревню! — Гихун наложил на её ладони свои, прижимая их к разгоревшимся щекам. — Ильнам усмирит демона, поможет тебе, только осталось потерпеть шесть дней. Ради Бога, только шесть дней… Ты даже мучиться не будешь — поможем! Что же ты несёшь, неразумное дитя! — выплюнул он фразу, наполненную горем и бескрайней безнадёжностью. — Уйдёшь. Уйдёшь, я сказал! — Ничто не смогло сдержать его зычный командный голос. Сэбёк чувствовала, как разошлись под пальцами морщинки на лбу: Гихун понял, что слишком погорячился. — Вы все уйдёте. Пожалуйста, уйдите потом… Ты уйди…       Она стиснула его впалые щёки, тихо произнеся:       — Сколько… боли… смертей… одиночества… и они… И ты… Страдание… Ты жив… благодаря времени… Вечность…       Его несказанные слова превратились в маленькие льдинки, разбившиеся о тишину крохотной комнатки. Осколки таяли на поверхности пышущего сердца.