Сигнал выжить

Звук барабанящего по стеклу дождя стеклянным звоном разносится по комнате, оседая где-то под потолком. Он шёл всю ночь и всё утро, явно не собираясь прекращаться. Это навеивает непонятную тоску и не слишком светлые мысли, которыми, кажется, уже и так насквозь пропитан каждый угол дома. Ибо поочерёдно трогает подушечками пальцев кнопки на пульте, бездумно смотря на своё отражение в большом экране выключенной плазмы перед собой. Он сегодня снова не спал, пристроившись на диване в гостиной и тупо пялясь в одну точку на потолке. Ещё чуть-чуть, и он начнёт видеть галлюцинации, ей богу. Ибо готов поклясться, что слышит, как его рассудок разбивается на мелкие осколки. Как и что-то позади него. — Господин Ван, я… — слышится тихий голос позади, и Ибо отворачивается от тёмного экрана плазмы, встречаясь с испуганным взглядом горничной. На полу неровной кучей осколков лежит то, что когда-то было вазой. Фарфоровая напольная белая ваза, которую им с Ибо подарили родители Чжаня на какой-то праздник, а Сяо Чжань всё не мог отцепиться от непонятного орнамента на корпусе, который, по его словам, совершенно не подходил к их интерьеру, так что в итоге он всё же не удержался и расписал её сам. Ибо, в общем-то, было всё равно, какой орнамент там был на вазе, и был ли он вообще, главное, чтобы Чжаню нравилось. И вот теперь эта самая многострадальная ваза лежала грудой осколков на полу. — Господин Ван, я правда… — пытается повторить свою мысль горничная, но снова не заканчивает её, замолкая на полуфразе под острым взглядом Ибо. Ибо смотрит на побелевшую перед ним девушку, переводит взгляд на вазу, и чувствует, как в его венах диким огнём начинает бурлить ярость. — Это была ваза Чжань-гэ, — говорит он, вставая с дивана и подходя к девушке. Ловит её испуганный взгляд, и пространство комнаты разрезает звонкий звук пощёчины. — Его, блять, ваза, — цедит Ибо, наваливаясь сверху и, словно одержимый, продолжая снова и снова хлестать девушку по лицу. Это уже были не пощёчины, давно не они. Хлёсткие, прямые, болезненные удары, оставляющие на коже красные следы и смешивающиеся с мокрыми застывшими дорожками слёз на щеках. Ибо бьёт в полную силу, в какой-то момент перемещая руки на шею девушки и захватывая её ладонями, сдавливая. Он смотрит в расширившиеся от страха и боли заплаканные глаза напротив и не чувствует ничего, кроме ярости. Когда горничная начинает биться в коротких конвульсиях, а белки её воспалённых глаз окутывает красная сеточка полопавшихся капилляров, Ибо понимает, что это значит. Понимает, но не останавливается, не выпускает её шею из рук, продолжая стискивать распластанное в стальных тисках его пальцев тело. Так его и застаёт Лю Хайкуань: сидящим на слабо трепыхающейся горничной со звериным взглядом и вцепившимся железной хваткой ей в горло. — Твою мать, Ибо! — подбегает Хайкуань, подхватывая его под руки и начиная оттаскивать от уже не подающей признаков жизни девушки. — Ты, блять, совсем рехнулся! Это был не первый раз, когда Хайкуань оттаскивал его от кого-нибудь в подобных ситуациях. У Ибо всегда были такие вспышки агрессии, но это было давно, ещё в далёком юношестве, когда Ибо только готовился перенять дела отца. — Она разбила вазу Чжань-гэ, — говорит Ибо, словно в своё оправдание, вот только Лю Хайкуань знает это выражение лица и этот голос. В Ибо нет ни капли сожаления. Он прекрасно осознаёт, что делает. — Поэтому ты её задушил? — вскидывает брови Хайкуань, окидывая взглядом неподвижно лежащее тело девушки с багровыми следами от рук Ибо на шее. — Тебе нужно к врачу, — уже тише говорит он. — Твои приступы вернулись. Ибо усмехается, проводя рукой по лицу и ероша волосы. — Они никуда и не уходили. — Что? — Хайкуань ловит отстранённый взгляд друга. — Пять лет не было ни одной вспышки… — Ты сам знаешь, что меня сдерживало. Хайкуань слабо кивает, устало растирая веки. Они с Ибо знакомы уже десять лет, и за всё это время Ибо ни капли не изменился. Он всегда был жестоким, переняв эту модель поведения от отца, но вся эта склонность к насилию оставалась только для бизнеса и внутри него, не выходя за его пределы. Бизнес, которым занималась семья Ван — это территория, где все решали свои вопросы именно так, с помощью пистолетов и грязных приёмов. Это было в порядке вещей для подобной сферы, и Хайкуань прекрасно это знал, сам будучи частью всего этого и запачкав руки уже даже выше, чем до локтей. Знал, но не мог молчать, видя, как Ибо срывает тормоза. Раньше он никогда не набрасывался на прислугу или незнакомых людей на улице и уж тем более никого не избивал до смерти в подворотнях и не душил посреди дня у себя в гостиной. — Я не могу делать вид, что всё в порядке, — тихо вздыхает Хайкуань. — Потому что ничего не в порядке, Ибо. Это ненормально, понимаешь? Одно дело пустить пулю в лоб кому-то, вроде чёртова И Хо, сливающего информацию копам, но другое дело — калечить людей в подворотнях и душить свою горничную. Ибо поднимает взгляд на Хайкуаня, всматриваясь в его лицо. — Откуда ты?… — Да, я знаю, где ты был вчера. Двое из тех парней мертвы, а третий остался без одного глаза. — Твои руки по локоть в крови так же, как и мои, — усмехается Ибо. — Да. В нашем бизнесе нет невинных. Но вот среди твоей прислуги или простых людей на улице — есть. Они непричастны ни к чему, за что могли бы заслужить смерть. Поверь, мне не всё равно. Мои парни день и ночь продумывают варианты, как вытащить Чжаня, но для того, чтобы всё прошло гладко, ты должен взять себя в руки, — Хайкуань подходит к Ибо, кладя руку ему на плечо и приобнимая. — Ещё немного, Ибо. Скоро всё закончится. Ибо слышит уверенный голос рядом, чувствует тепло чужой руки у себя на плече, и ему хочется верить во всё это. Даже если всё будет совсем не хорошо, и его реальность заменят галлюцинации — он всё равно хочет верить в дурацкий киношный хэппи энд. Хайкуань приобнимает друга, и Ибо просто утыкается лбом ему в плечо, отпуская свои эмоции.

***

Этой ночью никто не устраивал драк и не пытался никого убить. Зато начали происходить другие вещи, от которых мурашки по коже пробирали ни черта не меньше. Сяо Чжань просыпается где-то под утро, впервые за последние дни чувствуя себя удивительно бодрым и выспавшимся. Всё-таки еда и нормальный сон творят чудеса. Он открывает глаза, трёт их, потягивается, поворачивая голову и смотря на часы над дверью. Почти девять утра, через пятнадцать минут прозвучит противное «подъём», и закрутится по-новой очередной тупой день. — Проснулся? — слышится шёпот Чэнга с соседней койки. — Прикинь, я сегодня впервые выспался. Пиздец, да? Думал, никогда не привыкну к этим дерьмовым койкам, от них так болит поясница, как будто меня имели несколько часов подряд. Чжань фыркает, разминая шею и принимая сидячее положение. — Тебя и имели. Кровать, — смеётся Чжань. — Не переживай, всё когда-то бывает впервые. — Я бы сейчас посмеялся, но, боюсь, обоссусь на месте, — пыхтит альфа, бодро скидывая с себя одеяло и подрываясь с кровати. — Подожди, я с тобой, — вскакивает со своей койки Чжань, нагоняя Чэнга уже около надзирателей у дверей. Человек в капюшоне пару секунд медлит, неспешно поправляя лямку автомата на плече, а потом кивает своему напарнику, открывая двери и выводя за собой Чжаня и Чэнга. Когда они идут по бесконечному коридору, никто из них не думает ни о планировке здания, ни о том, как можно было бы этим воспользоваться, лишь растирая глаза и откидывая остатки сна. Толкая дверь и проходя внутрь, не приходится думать даже о сне — он развеивается как по щелчку пальцев. По пиздецки дебильному долбаному щелчку. На полу, прислонившись спиной к холодному кафелю стены, сидел худой, полуголый омега, дрожащий то ли от холода, то ли от беззвучных рыданий, в разорванной одежде и с кровоподтёками по всему телу. — Твою же мать, — чертыхается Чэнг, пропуская Чжаня вперёд. — Эй, — зовёт парня Чжань, уже прекрасно понимая, что произошло. Омега, у которого так не вовремя началась течка и которым решил воспользоваться кто-то из альф. — Я ничего не хочу сказать, но мне трудно… — зажимает нос Чэнг, и Чжань понимает всё без слов, отрывая куски бумажных салфеток и скручивая их в затычки для носа. — Держи, — протягивает затычки альфе Чжань, на что тот благодарно кивает, тут же запихивая их в нос и, кажется, расслабляясь. — Он в сознании вообще? — указывает Чэнг на не реагирующего ни на что омегу. — Ты слышишь меня? Я врач. Позволишь помочь тебе? — осторожно касается худого плеча Чжань, чуть сжимая его. Омега дёргается, вжимаясь ещё сильнее в стену и поднимая на Чжаня большие красные от слёз глаза. На его руках уже наливаются красками синяки и отметины, а тонкие штаны спортивного костюма насквозь пропитаны кровью. Чжань знает, что это. Его порвали, грубо и насухую. Ещё более худших ощущений и придумать сложно. — Зови помощь! — командует Чжань, подрываясь с места и начиная отматывать бумажные полотенца. — Твою же мать, — ругается он, как в замедленной съёмке, дёргаясь с места и начиная собирать все полотенца, что находит, пока ошарашенный Чэнг подрывается к выходу. Секунда — и комнату наполняет сначала звук стекла, а потом и короткий вскрик. Чжань испуганно оборачивается на звук, заставая последние секунды того, как держащийся из последних сил на ногах омега проводит осколком разбитого зеркала себе по горлу. Плохое кино всё ещё продолжается, как и замедленная съёмка, потому что Чжань мгновенно бросается к парню, буквально ловя его на лету, чувствуя, как его костюм пропитывается чужой горячей кровью, и пытаясь безуспешно зажать перерезанное горло. Конечно же, он не успевает. Прибежавший вместе с надзирателем Чэнг застывает статуей, рыбой открывая и закрывая рот, и не в силах сдвинуться с места и на миллиметр. — Вот же блять, — всё, что может из себя выдавить альфа, облокачиваясь на холодную стену и зажмуривая глаза.

***

Коротко выдав последнюю искру, бычок гаснет, раздавленно сминаясь на дне стеклянной пепельницы. Секунду назад он ещё горел, порождая едкий дым и обжигая лёгкие никотином, а сейчас раз — и уже лежит с выжженным до корки фильтром в пепельнице. Сейчас, стоя, облокотившись на широкий мраморный ободок перил на балконе, Ибо неосознанно сравнивает себя с покоившимся в пепельнице рядом тлеющим бычком — в последнее время он так же резко вспыхивает, как и потухает. Словно по щелчку пальцев. Он знает, что это ненормально, что так просто не должно быть. Знает, понимает всё, но контролировать это состояние просто не может. Словно его поджигают зажигалкой, как спичку, и этот огонь нельзя потушить, можно лишь дождаться, когда он догорит сам собой. Ибо всегда был таким: с самого детства отец не скрывал от него, как именно он ведёт свой бизнес, позволял видеть всё до мельчайших деталей и даже поощрял его тягу к насилию, взращивал себе достойного наследника. Ибо впитывал всё это, как губка, и уже не хотел жить по-другому, соблюдать какие-то рамки и сдерживать себя. Зачем, если можно любой вопрос решить насилием? С детства Ибо приучали быть жёстким, потому что только такой человек может управлять делами семьи Ван, и вот теперь это играло с Ибо злую шутку. Теперь Ибо по-настоящему терял контроль. — Вот ты где, — подходит к нему Хаосюань, облокачиваясь на перила рядом и цепляя взглядом что-то вдали. — Хайкуань сказал найти тебя. Есть новости. Ибо мгновенно отмирает, поворачиваясь к Хаосюаню. Тот усмехается этой нетерпеливости, указывая взглядом на зажатую в ладони Ибо пачку сигарет. Ибо молча кивает, отдавая пачку и смотря, как Хаосюань неторопливо вытаскивает и поджигает сигарету, с наслаждением затягиваясь. — Ну? — не выдерживает Ибо, тоже вытаскивая из пачки сигарету. Он не курил уже пять лет, и вот за последние несколько дней выкуривает по половине пачки в день. Отличная работа, Ван Ибо. — Мы точно знаем, где Сяо Чжань, — выдыхает дым Хаосюань. — И мы знаем, как его достать. — Говори, — буквально рычит Ибо. Ван Хаосюань усмехается, словно наслаждаясь этой тонкой гранью игры на нервах. — Я попаду внутрь и найду его, — делает очередную затяжку Хаосюань. — Мы всё просчитали несколько раз. Хайкуань одобрил. — Мне плевать, как ты туда попадёшь и что будешь делать, — сминает в пепельнице недокуренную сигарету Ибо. — Я хочу видеть своего мужа здесь, в этом доме и под этой крышей. Говори, что нужно. Хаосюань затягивается снова, смакуя во рту жгучий дым, пропуская его глубже в лёгкие и выдыхая тонкой струйкой в пасмурное небо. — Хайкуань расскажет подробнее. Мы не знаем, сколько это всё займёт времени, так что ты должен понимать, что в приоритете не скорость, а безопасность. Я предлагал взять весь этот цирк силой, но тогда, сам понимаешь, ни за чью безопасность поручиться уже будет нельзя. Хайкуань настоял именно на том, чтобы всё прошло тихо и со стопроцентной гарантией. В общем, просто будь готов к тому, что это займёт какое-то время. — Я понимаю, — кивает Ибо. — Делайте, что должны, и держите меня в курсе. Хаосюань молча кивает, делая последнюю затяжку и сминая дотлевающую сигарету в пепельнице.

***

Никогда в жизни Сяо Чжань ещё не чувствовал себя дерьмовым актёром дерьмого кино с очень дерьмовым сценарием. Помимо игр, конфликтов за их пределами и вечного стресса, теперь в туалетах ещё будут насиловать омег, а те потом поспешат перерезать себе горло, не в силах оправиться от этого. Блеск. Сценаристу этого фильма можно уже вручать какую-нибудь там важную золотую награду, потому что это, ну блять, просто комбо. Сяо Чжань стоит в том же самом туалете, перед тем же самым разбитым вдрызг зеркалом, и пытается оттереть свою одежду от пятен засохшей крови. Теперь на его костюме не только кровь того несчастного омеги, перерезавшего себе горло буквально на глазах Чжаня, теперь на нём кровь ещё нескольких человек, которых разорвало на части на сегодняшней игре. Его уже не пугает вся эта ситуация и все эти смерти. Теперь его безумно злит, что всё возможное дерьмо почему-то случается у него на глазах и на его, блять, костюме. До момента, когда их поведут в душ, ещё целых три часа, а этот тошнотворный запах въевшейся в ткань крови и прилипших к подошве ошмётков мяса уже просто сводит с ума. Чжаня бесит всё это. Все эти тупые игры, долбаный общий зал, двинутые в край игроки и вообще всё происходящее вокруг. А ещё сегодня на игре он очень неудачно упал на ногу, и это тоже бесит. Всё, блять, это бесит. Игры больше не являются для него чем-то ужасным, он даже ловит себя на мысли, что рад постоянно уменьшающемуся числу игроков — дышать с каждым разом становится всё легче и легче. Зато тяжелее становится за пределами игры. И если с утра Чжаню казалось, что он вроде как даже выспался, то сейчас всё вернулось к прежнему положению дел: он чувствует себя выжатым лимоном, совершенно без аппетита и с нервами ни к чёрту. Ужасное состояние коматоза, когда ты вроде и существуешь, но уже как будто и не в этом мире. С каждым днём это состояние усугублялось всё больше и больше, норовя однажды перерасти в срыв. Чжань всё ещё держался. Всё ещё контролировал те крупицы самообладания, что остались в его обессиленном теле. Он бросает в раковину олимпийку, облокачиваясь руками на холодный край и смотря на своё раздробленное отражение в оставшихся осколках зеркала. Проводит подушечками пальцев по заострившимся скулам и готов засмеяться от абсурдности всего, что происходит. Всё кажется таким неправдоподобным: и все эти игры, и деньги в призовом фонде, и даже врач, к которому он сегодня всё-таки попал. Всё такое игрушечное, выдуманное кем-то больным и проспонсированное кем-то таким же вдвойне больным. Сегодняшняя игра была жёсткой, насколько это вообще было возможно в данных обстоятельствах, физически сложной и невыносимо длинной. Салочки. Обычные детские салочки, в которые Чжань играл в детстве, и от которых ему всегда становилось так весело. Вот только сегодня весело не было. Страшно — да, но не весело. Сорок семь человек игроков и один — водящий. Правила были теми же: игроки должны убегать, а водящий — салить. Вот только осалить — это не хлопнуть рукой по плечу с весёлым смехом, осалить — это застрелить. С одного выстрела в голову или сердце. Иногда с одного выстрела не получалось, и пуля попадала в колени, живот или плечо — ограничивая в возможностях, но ещё давая шанс побороться за жизнь. Как правило, эти шансы были заведомо провальными. Чжань был везучим и быстрым — попасть в него было не так уж и просто. Он мастерски уходил с линии огня, достойно выдержав весь раунд и выйдя из игры одним из тридцати победителей. Тридцать выживших, многих из которых неслабо ранило или задело по касательной во время игры. Возможно, поэтому их всех повели к врачу, который, как оказалось, здесь всё же был. Их действительно осмотрели, обработали раны, некоторым, у кого начались проблемы с течкой, даже выдали какие-то средства-блокаторы, что, в общем-то, можно было даже считать за полноценный приём у врача. Чжань не знал, рад ли он, что штатный врач в этом цирке всё-таки был, или предпочёл бы, чтобы его и не было тут вовсе, но когда человек в белом комбинезоне и с безликой маской на лице берёт у него несколько анализов слюны и крови, а потом невозмутимым голосом объявляет ему о десятой неделе беременности, Чжань вообще теряется в эмоциях и мыслях. Не такого результата он ожидал, когда протягивал для обработки своё задетое рикошетом плечо. Что ему теперь делать с этой информацией, он тоже не знал. Десятая, блять, неделя. Когда они все возвращаются обратно в общий зал, Чжаня теперь бесит не только долбаная кровь на одежде и чувство пота на теле, но и блядская десятая неделя, с которой теперь нужно было что-то делать. В любых других обстоятельствах он, безусловно, обрадовался бы этому, рассказал бы Ибо, и тот бы сам обрадовался не меньше, но сейчас он совершенно не понимал, как на это реагировать. Конечно, это было ожидаемо — они с Ибо не предохранялись, в том числе и во время течек, естественно, рано или поздно всё должно было закончиться беременностью, и это было бы чудесным исходом. В любой другой ситуации, кроме сложившейся. Чжань включает холодную воду, всё ещё смотря на своё размножившееся отражение в уцелевших частях зеркала, и плещет себе в лицо, вздрагивая, но всё ещё продолжая заливать себя ледяной водой. Это помогает немного прийти в чувство, и теперь его голова снова работает, а мозг способен вполне сносно функционировать. У него ведь, кажется, был план. Он додумает его, выберется, и всё будет хорошо. Да, точно, так всё и будет. Ну а пока, до того, как он сможет воплотить этот план в жизнь, он постарается просто выжить.