i hate everything about you

у меня к тебе то, с чем ни к близкому,

ни к врачу.

я шучу и молчу, мол, вот этого не хочу.

— хедвиг.

⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ нервы сдают. нервы рвутся. лопаются нитями до предела натянутыми. прислушайся и расслышишь треск, с которым за лобной костью случается атомный взрыв. кофейник выпадает из рук, крутится в полёте, расплескивается горячими каплями, ошпаривающими руки до едкой боли, до судорожных вздохов и проклятий сквозь стиснутые зубы. каленное стекло разлетается по черноте плитки, рассыпается осколками, кое-где дробится в крошку. почти звездное небо с разводами американо. стекло всё ещё тёплое, когда Алина принимается собирать осколки голыми руками, забывая и о кладовке, и о там припрятанной утвари, и обо всём остальном, кроме собственного очередного провала. стеклянные звёзды вгрызаются в ладонь, рассекают кожу. больно. очень больно. до слез, горячими едкими каплями стекающими по лицу. до слез, что текут не останавливаясь и тогда, когда стеклянную крошку удаётся вытряхнуть, изрезав до того все пальцы. Алина не плачет, ревет с надрывом, да кровоточащей рукой собственный рот зажимает. забивается под стойку испуганным загнанным зверем. сказывается и паранойя, изгрызшая за пару недель до костей, и образ на изнанке век выжженный, и, конечно же, проклятый кофейник. истерика Алину раздирает просто форменная. бариста из неё получается настолько же отвратная, как и дочь. ни дать, ни взять. не способная ни кофе сварить, ни на курок нажать. по ней комната с мягкими стенами да заботливыми санитарами давно плачет. признавать собственную поехавшую психику легко, когда наизусть чужую биографию читать можешь, когда засыпаешь с именем трижды проклятым на губах. у таких, как она — изломанных да помешанных, два пути, говорят, оба, естественно, в утиль. Алина выбирает третий и от этого, конечно же, ничего не меняется. Алина выбирает третий и упускает момент, когда её ночной кошмар становится смыслом жизни и центром маленькой вселенной. всё таки лучше было бы свернуть шею где-то в овраге у предместий Керамзина. никто бы не удивился.

***

она надевает куртку на голое тело. рубашка оказывается выброшена и Алина себе пометку делает мысленно, что с её везением ей нужно носить их с собой три — может, четыре. а ещё запасную голову тоже не помешало бы. не усмехнуться горько не выходит. ветер в своей промозглости абсолютно безжалостен; он под ткань легко залезает, расцветает морозными узорами на обнаженной коже. не то, чтобы рубашка сильно спасла бы — не в середине декабря уж точно, но менее тоскливо от этого Алине не становится. она взгляд администратора вспоминает — равнодушный, брезгливый — и морщится едва. Алина не ждала сочувствия. не от людей Морозова точно. Алина, в принципе, ни о кого его давно не ждёт. но желание послать его к чертям вертелось на языке, почти срывалось проклятием, но Алина зачем-то стиснула зубы. «да, хорошо, что это был конец смены.» «конечно, я понимаю, что это вычтется из моей зарплаты.» она почти не чувствует рук и это даже радует, — толком не обработанные и не заклеенные пластырем — они бы безбожно ныли и щипали. когда она садится на скамью в парке, мимо проходящие собачники смотрят на неё, как на больную. не так уж и не правы, если быть честной, но Алина им этого, конечно, не скажет. подкурить сигарету получается не с первого раза. не со второго тоже — кремень из озябших пальцев выскальзывает раз за разом, сдирая свежие корки. пару раз Алина даже роняет сигарету. первая затяжка не приносит ожидаемого облегчения, лишь горечь никотина и надсадный кашель. глаза слезятся, она промаргивается ещё раз и ещё, пока слезы не леденеют на щеках, пока в глазах их не остаётся вовсе. Алина взгляд вперивает в тротуарную плитку — смотрит упрямо, до боли выглядывая, выискивая, каждую трещинку в серости камня. глаза поднимать совсем не хочется. Алина и не поднимает. даже когда через вечность рядом с ней останавливается пара черных ботинок. даже когда их обладатель присаживается рядом — её сразу обдаёт чужим запахом, сандалом и мускусом, бергамотом и цитрусовой сладостью. Алине от него кости выламывает из раза в раз. в отвращении ли? она помнит чёрный автомобиль, который царапал её взгляд, пока она озябшая петляла от работы к парку. тогда она подумала, что не много ли ей чести — становится объектом чужой слежки? видимо, совсем нет. он не заговаривает первым. Алина старательно делает вид, что его здесь нет. получается плохо. получается просто отвратительно: сигарета, тлеющая и позабытая, обжигает средний и безымянный острой болью. Алина едва ойкает, когда её рука оказывается в чужой. Александр её ладонь осматривает с исследовательским интересом, прежде чем цокает укорительно. Алина жалеет о том, что не взяла пистолет. — я устала, — голос звучит глухо, хрипло, каждое слово противно царапает трахею. Алина и не заметила, когда её зубы начали отбивать чечётку. «у меня нет сил сражаться с тобой ещё и сейчас.» она не выдёргивает руки — та повисает в чужой безвольной плетью. пальцы Александра кажутся обжигающими, когда он легко пробегается ими по свежим ссадинам. почти больно. — тебе совсем не подходит эта работа. Алина поклясться готова, что несмотря на лёд в голосе, Александр Морозов — её диагноз, её ночной кошмар — сейчас улыбается. сколько раз она видела эту улыбку, до костей неискреннюю, на журнальных вырезках, на телепрограммах, ею до дыр засмотренных? ей сейчас и головы поворачивать не нужно — справляется воображение — но она поворачивает. и попадается в ловушку. Алина ненавидит его так сильно, что внутри от отвращения в сплошной пульсирующий ком всё сжимается. Алина не смогла его убить и будет расплачиваться за это всю жизнь. красота Александра всё ещё бьёт под дых и ей от себя так противно, что хочется лишь зажмуриться и сбежать. но она смотрит внимательно, остро — как смотрела на серый камень, выискивая каждый скол за идеальными чертами лица. в кварце чужих глаз ей чудится понимание. — я могу предложить тебе другие, — Александр роняет слова мягко и осторожно, едва к ней наклоняясь; так успокаивают норовистых лошадей, — варианты. снежинки путаются в его волосах, остаются белым на длинных ресницах. глаза его кажутся светлыми-светлыми, пронзительно холодными. красиво. в далеком детстве Алина любила снег и любила зиму — родители не могли загнать её домой, пока руки её не начинало колоть от холода, а горло противно болеть. когда-то человек, сидящий рядом с ней рядом, отобрал и разбил её детство, не оставив и пары счастливых осколков. она выдергивает ладонь. Александр выпускает, Алина знает — при желании он легко бы сломал ей запястье, раздробил бы кость и ему для этого даже не пришлось бы прекращать улыбаться — но он выпускает. — идите к чёрту, господин Морозов. проклятый кофейник. как же она ненавидит зиму.