Осьмушка

Да как же это так получилось-то?! Идти теперь, не выбирая под ногами тропки, чувствуя в лице, в ушах стыдный малиновый жар под стать знаменитому ковалеву румянцу. Не зря вторая приёмная мамка говорила: если тебя в пустой комнате оставить с двумя чугунными сковородками, ты одну сломаешь, а другую потеряешь!!! Не сбавляя шага, Пенни-Резак лупит кулаком ближайшее дерево по шершавой коре, и шипит от боли. Ну вот, молоде-е-ец, ничего умнее-то не придумала?! Мимодумно лижет ссаженные костяшки. Что угодно портишь. Даже то, что и испортить-то мудрено... Поругались с Ёной. Нет, не поругались - руготня-то среди костлявых дело привычное и не плохое, вроде как душу отвести, особенно кто горяч больно и только-только снюхивается. Вон Мирка с Тумаком теперь через день, бывает, друг на дружку пошипят, поорут, другой раз и задерутся, а потом знай в дёсны долбятся. Одно слово - Крапива да Шершень, оба-двои кусачие. Поссорились... Опять нет. Ссорятся тоже двои. Ссорятся да мирятся. Это вроде как нормально и не так уж страшно. Такое даже со старшаками иногда случается. Хоть себе-то правду скажи, если не трусишь! Ну!! Обидела... На правском наречии слово это жуткое, если как следует вслушаться. "Обидеть" - почти как "объесть": не свой кусок отхватить, оставить другого в голоде. Или ещё хуже - живого мяса зубами урвать, причинить рану. *** А ведь почти уже освоилась засыпать вплотную у Ёниного горячего бока, или даже в охапке, особенно когда отдежурила черёд на кошачьем посту: ночи-то нынче становятся куда прохладнее - так приятно бывает поскорее угреться. И окатывает всякий раз от крестца до загривка такой гордой весёлой жутью, когда друг - полусонный ли среди ночи, а то и в полной бодрости ясного дня - близко-близко принимается внюхиваться: по волосам, вдоль лица, под шею. Нет-нет да куснёт легонько Пенелопу за ухо или у плеча. И коже от этого делается чуть щекотно и тепло по-хорошему, а внутри оживает медленная лава... И это почти не страшно. Если бы только не дрожала где-то глубоко тревожная струнка: ай, не про тебя такие радости. Сама знаешь, не про тебя. Вымесок порченный... *** И ведь плохого-то ничего не происходило. С утра забрались в лес награбить в торбы орехов. Ёна уверенно выискивает лещину - помнит, где в этих местах живут самые богатые на орехи рослые кусты. Говорит, лещина больше всего любит расти в теньке поблизь речки, хотя и не вплотную, и дружит с дубами, клёнами и колючими шиповниками, а вот на припёке, под солнцем, унывает и чахнет. Смешно, как это в штырь-ковальской разнозвучащей речи всякие растения, грибы или даже некоторые совсем неживые вещи неизменно получаются каждая со своим характером, чуткостью и подобием души. Пенни и не собирается спорить, лишь про себя думает, что это всё-таки перебор. Хотя к примеру в людском богословии, с которым Пенелопа знакома весьма слабо, мелькала идея, что настоящей несмертной душой мол обладают лишь сами люди да ещё две-три деятельные расы, осенённые светом творческого разума. И эта идея не казалась Пенелопе справедливой или хоть правдивой, а теперь и подавно не кажется. Тем более что насчёт сирен у старинных духовнутых учёных вообще сомнения ходили преогромные, а уж орчар и подавно к божьим созданиям никто в здравом уме не причислял. Когда гладких коричневых орехов набрано уже изрядно, они слышат отдалённое растерянное мяуканье. Протяжный кошечий голос выдерживает паузу и вновь принимается жаловаться на судьбу. Конечно, надо выяснить, что случилось, и Пенни с Ёной идут от лещинных зарослей к источнику звука. Мяуканье раздаётся явно откуда-то сверху. - А, вижу, - Ёна указывает рукой. - Мяша, Журавкина внучка, на сукУ застрявши. Мяша у нас с прибабахом. Пенни знать не знает, какие уж там умственные способности являла неведомая кошкобабушка Журавка, но вид у длиннопятой Мяши глупый. Она примостилась на толстой ветке рослого клёна, у самого ствола, поглядывает вниз жалобно. До земли добрые три метра, если не больше. - Чего зря вячишь! Скачи вниз, не убьёшься, - советует Ёна, но кошка только мнётся у себя на ветке и печально мяукает. - За птахой полезла, наверное, или за бельчонком, - говорит Ёна. - Ладно, достанем. А то до ночи разоряться будет, пока сова с филином её не утащат. Давай, Резак, подсажу. Пенелопе нет никакой охоты лезть доставать это глупое животное. Тем более как-то раз, когда осьмушка шуганула от мостины с рыбой нахальную кошачью ораву, вроде бы именно эта, беломордая, вместо того чтобы скромно улепетнуть, обшипела Пенни, зло прижимая уши, и замахнулась лапой. Небось влезешь её спасать - в лицо ещё вцепится. Орки-то, может, и носят свои рубцы и отметины на коже, как будто это такая личная летопись, а всё-таки досадно было бы разукраситься не хуже самого Штыря на память о какой-то кошке! - Не. Тебя она дольше знает, а ко мне может ещё и не пойдёт спасаться-то, - говорит Пенни. - Лучше ты лезь, а я подсажу. - Тоже верно, - отвечает Ёна. - Сейчас, обувку только сниму. Ну что же, ростом они с Ёной почти одинаковые, и мяса на костях носят примерно поровну. Торбы с орехами они пристраивают пока под клён, и Пенни, покрепче упёршись ногами в землю, прижимается к прохладной коре. Держать Ёну тяжело, но легче ожидаемого. - Чк-чк-чк-чк... Мяша, Мяшенька, ну-ка... Вся спасательная операция происходит быстро и успешно. Когда чернявый спускается на землю, Пенни взглядывает на него и смеётся: кошка обнимает его за плечо передними лапами, и мордочка у неё будто смущённая, с совершенно круглыми глазами. Убегает она не сразу: сперва трётся орку об ноги, напрашиваясь на ласку. Погладившись и получив наставление не лазать больше куда ни попадя, Мяша мимоходом обтирается и об Пенелопины джинсы, и только потом отчаливает в сторону лагеря - хвостище трубой. - Вот это мы молодцы, - говорит Пенни. - Не великий какой подвиг, ясен пень, а всё-таки хорошее дело! - Мяша бы с тобой поспорила, что не великий, - замечает Ёна. - Ну да, вон какие у неё были глазища: "ты спас меня, костлявый орчара"!!! Им весело, межняку и орку, и они обнимаются в охапку. И нет в этом ничего плохого. Наоборот, приятно. Только в некий миг Пенни-Резак будто чует нутряным глубоким чутьём, что мир сейчас сдвинется на какую-то малую пядь - или разлетится в мелкие брызги. Ёна легонько трётся кончиком носа об осьмушкин нос, и, оказывается, это очень приятно. Только Пенни успевает сообразить, что такое касание в обычае у Булатов. И у Хильды с Марром. И у старшаков. И у... Опомниться не успела - придурок Ёна её целует. Осторожно, в угол рта, но ясно, что это по-настоящему. Рвётся с воем тревожная струна, оглушает невыносимое. Межняк отталкивает Ёну, куда злее, чем недавно Крыла толкнула. - Да пошёл ты!!! Отступает, споткнувшись об торбу - орехи с глухим стуком сыплются на сухой мох у кленового корня, разворачивается и бросается прочь. Через несколько шагов оборачивается - Ёна застыл, глядит на неё неподвижно. Не отводя взгляда, будто не понимает толком, что делает, медленно опускается на корточки и шарит по мху - собирает ощупью разбежавшиеся из торбы орехи. И тогда Пенни махом бежит прочь. *** Гнев на Ёну выгорает быстро, утихает вместе с бегом, тем более что тут особо шибко-то не побегаешь, чтобы обо всякую лесную ерунду не запнуться и ноги-то не перекалечить. Так нельзя, нельзя, нельзя, ведь это же всё испортит. А сама-то. Сама-то испортила. Обидела... Вот и как теперь дальше жить. Как в глаза смотреть, лаячьи, небесные, голубые. Хоть обратно занавеску вешай, городи себе закуток. Да и то хрен получится: Мирка с Тумаком вчера эту занавеску чёртову на свой край дома прилаживали. *** Внешний мир понемногу проступает сквозь павшую тёмную пелену. Резак шагает уже куда медленнее, иногда безотчётно лижет сбитые кровоточащие костяшки. Тяжко, ха, а ты как хотела. Не слишком ясно, далеко ли она отмахала от стойбища, впрочем, вернуться назад по собственному следу межняку будет не слишком трудно. Но пока она всё ещё идёт неведомо куда, а вокруг уже не лиственные древесные семьи, а тяжёлый ельник, расступающийся впереди. Внимательный нюх давно хочет ей что-то сообщить, да прежде не достучаться было. А теперь Пенни понимает, что уже некоторое время тихий ветер доносит до неё остаток острого и незнакомого звериного запаха. Трудно его разобрать, но это не олень-рогатка, и не маленькая лесная коза, и не осторожная лисица. И уж подавно не похоже на зайчика. Пенни-Резак останавливается и принюхивается, закрыв глаза. Запах кажется ей большим, но на вряд ли хищным. Она не уверена, что так уж хорошо научилась от костлявых определять подобные вещи, но, может быть, это лось. Ещё ей мерещится некая знакомая примесь - скорее не примесь, а отдельный запах, впрочем, он совсем слабый. Межняку пока ещё очень далеко до того, чтобы успокоиться, но хоть немного отвлечься - это хорошо. Тихо ступая по рыжей прошлогодней хвое, почти крадучись, Пенни выходит на зелёную поляну. На другом конце лесного просвета вроде что-то чернеется. Незнакомый дух здесь становится крепче. Крепче и ощутимо грозней. Откуда-то слева, близко, раздаётся короткий тихий посвист, вроде птичьего. Пенни сперва не обращает на него внимания - всматривается бездумно на тот край поляны, ощущая вдоль хребта холодную дрожь. Посвист повторяется, чуть более настойчивый и громкий, и межняк переводит взгляд. Не дальше чем в пятнадцати шагах от неё стоит Штырь-старшак, почти незаметный в пятнистой тени от еловых лап. Будь он одет в дурацкую свою мятно-розовую растянутую майку, она, конечно, сразу бы его приметила, но сегодня майка самая обычная, линяло-серая. И если бы не звериный непонятный запах, она бы ясно Штыря учуяла. Но... Старшак подносит к губам раскрытую ладонь, потом плавно отводит ладонь в сторону: "Тихо, тихо, молчком. Уходи". Знак даже Пенелопе внятен. Именно это она и собирается сделать... вот прямо сейчас... Но дальше всё катится слишком быстро. Из-под старой ели на том краю поляны доносится жуткий басистый всхрап. Чёрный зверь подымается на ноги, и это точно не лось. Жёлтые выгнутые клыки длиной почти с лезвие старшакова хорунша, страшное рыло-лыч, щетинистый высокий загривок - Кабан встряхивается, належавшись на палой хвое. Кабан кричит. Не успевает Пенни сделать и один попятный шаг - кабан бросается к ней. Бесконечная доля мгновения Метнулся мимо длинный хвост тинных косиц Прыжок старшака Пенелопе суждено запомнить на всю оставшуюся жизнь, сколько бы она ни продлилась. *** Какой же огромный, нет, даже Штырю не по силам его остановить Удар кабана страшен. Старшак летит, пропахав лесную немягкую землю плечом, почти наверняка мёртвый или искалеченный, и Пенни только успевает подхватить из обклада свой резачок, единственное оружие, совершенно бесполезное против такого адского зверя, и отскочить в сторону. Кабан несётся мимо, будто перестал её видеть. Сейчас развернётся, и... Кабан не бежит. Несколько спотыкающихся шагов. Остановился. Рушится наземь - и Пенни через подошвы рыжих ботинок ощущает, как от этого падения сотряслась земля поляны. Из глазницы на седой морде струится тёмная кровь. Никто на свете - Никто на свете не мог бы убить кабана одним ножевым ударом Но её старшак справился. Тис Штырь-Коваль, непонятный, бесячий Штырь, лежит, прижавшись к земле боком, и хорунш-улыбка всё ещё у него в руке. - Резак. Живёшь? Пенни, совсем пьяная от ужаса и счастья, издаёт какой-то придушенный утвердительный звук. Старшак пытается приподняться, охает. Снова лежит. - Я щас... За нашими сбегаю. - Стой. Ноги дрожат, а готова хоть семь вёрст пробежать единым духом, но сейчас старшачье слово - единственный непререкаемый закон. - Помоги маленько, может, на своих ногах дойду. Штырь лежит бледный, за исключением алого мяса ссадин, и дышать старается неглубоко. Пенелопа не знает, как она может помочь, но Тис знает. Есть горячая надежда, что этого будет достаточно. - А чего делать-то? - всхлипывает Пенни. Испуг от случившегося и счастье - живой! - так её переполнили, что, кажется, вытекают наружу из глаз. - Так.. Наперво сыщи хрыковый кусток. Тут рядом я знаю один. Вернись откуда шла, немножко, и вынюхивай. Он у тебя по правую руку будет. Принеси два листа с макушки. Силы в нём сейчас не так чтобы очень, но ты принеси. Старшак ловит Пенелопин взгляд и улыбается поверх стиснутых зубов. - А то чё-т мне больненько. *** Разыскать хрык удаётся быстро, хотя Пенни кажется, что она вечность рыскает в поисках. - Хрык-душистый, злой, но добрый, - бормочет она слова Скабса-травника, какие легли в память. - Прости, прости. Нужно... Не для баловства... Может, и тупо с кустом разговаривать, но от приговорки ей становится чуть спокойнее. Сощипанные с куста зелёные листочки Пенни несёт в руке наотлёт, как можно дальше от собственного носа. Понюхав один размятый листок, Штырь и впрямь глядит легче. Даже вроде не такой делается бледный. Велит межняку резать на нём майку - от горловины к подолу. Ох, полтела - сплошь багряный синячище, и у ключицы бугор. - Вот я дышу: ровно ли рёбра ходят или на битой стороне опаздывают? - Да вроде ровно. - Хорошо. Давай-ка подопри меня маленько, я хоть сяду пока. Потом Пенелопа по Тисову объяснению надрезает и дерёт несчастную майку на длинные лоскуты, подвязывает согнутую в локте "битую" руку плотно к телу, благо разношенная ткань прилично тянется. Не хватило бы - с себя бы сняла и порезала. Но Штырь говорит, что повязок аккурат хватает. Наконец они встают. - Ну, Резак, пойдём, что ли. Прежде чем уйти, Штырь смотрит на мёртвого кабана и хмыкает: - Морган бы одним кулаком управился. Маррина бы его заплясал до смерти. А я... ну, как мог, так и справился. - Ты один на него пошёл охотиться? - Да не, ты что. Я подумать пошёл, ну и случайно учуял. Решил пока разведать. И вон оно как вышло. У Пенни внутрях так и кипят обрывки слышанных орчьих песен, которые она бессильна сложить в единое полотно. Чтобы рассказать о большой битве орка-горхата с невиданным великим зверем. На полпути, если не раньше, их встречают. Коваль - губы пепельные, за плечом рукоятка сцимитара, который он вообще-то не таскает на себе во время многодневной стоянки. Марр-следопыт, Чабха, другие костлявые. И Ёна. Ёна, под медным загаром, видать, сейчас не румянее Коваля. - Хаану, - говорит Штырь. - Хаану, а мы с Резаком там старого порося зашибли. *** - Не зазря Рэмс подорвался, - Ёна шагает рядом с Пенелопой, будто не решаясь к ней прикоснуться, но голос у него спокойный. - Дикая чара между нашими старшаками ходит. Коваль сказал, оно его как в серденько пнуло. Пенни не решается поднять на него взгляд. - Ай, молчал бы лучше, - отзывается конопатый. - Ещё наври, что тебя-то не пнуло. По-прежнему не глядя на Ёну, молчком, Пенни-Резак берёт чернявого за руку. И чувствует ладонью ответное пожатие.