Осьмушка

Позже Пенни будет ещё удивляться на трюки собственной памяти. Остаток вечера и краюшка ночи, когда не происходило ничего решительно важного, впечатались ясно. Как в Зелёном доме открыт уголок, где живёт нэннэчи: толстый синий спальник на аккуратно умятой груде еловых лап, поверху - сразу два шерстяных одеяльца, подложенная под изголовье плетёная седёлка. Как Мирка, весь сжавшись - меньше себя вдвое - утыкается лицом в бабкины колени. Вроде и не плачет, а только тяжело сопит. Как тёмные сухие руки слепой Сал гладят Мирку по голове, долго, привычно и размеренно, будто это такая же работа, как ловкое плетение поясного ремня или тесёмника. Как молчат и ворочаются костлявые. Как Ржавка шикает на Дэя, который негромко зовёт Мирку на место спать. Как после молчания, показавшегося Пенелопе невероятно долгим, нэннэчи воркочет полушёпотом, называет Мирку лихим орчинькой, и огородным луковым горем, и сильным внучьём, приговаривая: "обидно, обидно"... а потом Сал легонько треплет Мирку за ухо: - Гости-то сами в очередь по ночам сторожат - верно я знаю? - Угу. - И старшачок ихный вроде сам-то на карауле не стоит? - Не. - Ещё б ему караулить, вдруг враги, а он уставши. Мирка хмыкает невнятно, а Сал продолжает свою воркотню: - И чего бы тебе не пойти к нашим на кошкин пост, да Тумака твоего не постеречь, пока выйдет? Глядишь и потолковали бы меж собой с полночки-то, пока тёмно... Как Мирка после этих слов расправляется, будто весенний орляк, хлопает себя по лбу - несильно. Торопясь, обнимает Сал за плечи - только его и видели, лишь брезент на входе крылом взметнулся вслед. Как нэннэчи устраивается спать и просит Пенелопу поправить занавесь. Как со сторожевого поста тихонько приходит Ёна - межняку всё ещё не уснуть. Пенни лежит не шелохнувшись, упрямо закрыв глаза, всё время пока чернявый складывает одёжку, пока разбуженный Тшут не уходит охранять покой клана в свой черёд, пока Ёнин запах - озёрный, дымный, нелюдской, живой и горячий - не занимает своё привычное место. Как, оказывается, не хватало простого Ёниного присутствия, чтобы наконец-то в шальной голове стало тихо. Как молчком можно привалиться поближе к боку Ёны. Почувствовать себя яснее и лучше, вместе с лёгким удивлением - ну надо же, дружья ладонь жёсткая, а погладил по лицу - мягко. Очень смутно, как сквозь слой слежавшейся ваты, вспомнить: что-то ведь было такое - стыдное и опасное для юных человечьих девушек - и тут же забыть, ведь и вспомнилось-то совсем невпопад. И тут же спокойно уснуть. И этот кусочек времени, когда вокруг не происходило ничего по-настоящему важного и большого, остался в памяти ясно. А вот то, что произошло утром... *** Заря нового дня тонет в густом розоватом облаке. Последние разобрали и попрятали в поклажу свою тесную ухоронку, как её и не было никогда - только пятно примятой пожухлой травы отмечает прежнее место шалаша-жилья. Все пятеро Последних ещё здесь. И всё же межняку кажется: они отрезаны от Штырь-Ковалей неодолимой силой, будто не вполне принадлежат миру проснувшихся и живых. Происходящее ощущается наполовину сном. Пенелопа хотела, чтобы они ушли. Чтобы не натыкаться то и дело лицом к лицу на этих чужаков. Чтобы не жгло и не щипало всякий раз неприятное дурацкое узнавание: что, не нравится тебе Чия-лютый, не нравится, как он посматривает мимо тех, кого числит слабаками? А сама что - не так же столько лет по сторонам глядела?.. Но как же это возможно - уходить вот так от Штырь-Ковалей, отмолчавшись от предложенного тепла и дружбы, идти чёрт разберёт в какие страшные дюбеня, чтоб скорей всего и до будущей весны не дотянуть?! И опять - будто мутное зеркало поднесли к носу: а сама-то, дурища, не хотела дёру дать? Разве давно ноги тебя несли прочь, в неворотимую сторонку - так и ушла бы, если б не попался случайно на пути волшебный Ним... Мирка всё суёт Тумаку в руки пачку соли и собственный костяной скребок. Глаза у обоих ошпаренные. Наверное, сильно недоспали нынче. Речей больше не ведут. Даже Липка примолк. Из штырь-ковальских запасов Последним отсыпано вяленого мяса. Ещё Сорах и Костяшка собрали-таки несколько старых ножей, вовсе не орчьего кузнечного ремесла - обычных, вроде армейских, "до Коваля", чтобы отдать уходящим. На первую мысль - странно, что самые что ни есть не-орчьи клиночки Чия спокойно принял в дар. Со второй мысли - опять понятно: хорунши, сделанные человеком, для Чии уже изначально должны быть вроде насмешки или оскорбления. А эти простые старые ковыряльники - ну что ж, ножи и ножи. Хаш смотрит в землю, может быть, чтобы не видеть Булатов и Моргана, и под носом у него сыро. Ему подарили куртку, унылой серо-зелёной масти. Куртка, может, когда-то и была людская, но уже много раз она чинена и перешита Чабхиными руками. По груди, по плечам и через загривок даже вышит жёлтый простой узор вроде птичкиных следов одним плотным рядком. И снова Пенни понимает больше, чем хотела бы понимать: небось карманы набиты загодя остатком Дрызгиных сухарей, или какой-нибудь солёной мтевкой, или хоть хрустким чистухиным корнем; а ещё - подарок Хашу не оставят, почти наверняка Чия велит отдать его Шале, у Последних ведь не принято беречь хорошую вещь для себя - надо отдать, кому нужнее. И это даже справедливо, а справедливость не бывает "плохой"... Она бывает ужасной. Мрачные это проводы. - Да что ж это, - говорит Ёна беспомощно, тихо, будто бы самому себе. - Будешь ли жив через год, Чия-старшак? - окликает Штырь. - Скольких своих сбережёшь?.. У хромого зрачки делаются узкие-узкие. Будто не на Штыря глядит, а на яркое Солнце. - Где ты был, когда мы умирали?.. Когда Хаш принёс весть, что в твоём богатом клане людьё живёт наравне с вольными, я его сам едва не убил... не верил. Где раньше ты был, щедрый старшак? Слушал своих ведьм? В земле копался? Не-орку лёжку грел - плодил ему вымесков?.. И Чия идёт прочь, поправив на плече лямку своего мешка - в который, как некстати встряло Резаку на ум - аккурат и убрано вяленое мясцо. Последние шагают с ним, будто крепко побитые. - Спасибо, пожалста, здрасти, до свидания, - скороговоркой произносит Рэмс Коваль, даже не выматерившись. - И кто только меня орочьей подстилкой не звал, но чтобы так приложить... Как тупо, ох, как тупо. Неужели Тис ничего не сделает, чтобы... Последние не успевают пройти и полусотни шагов. Шала отстаёт. Оглядывается раз, другой - и останавливается. Полощутся под ветром Шалины тряпки - точь-в-точь как на Дрызгином Опудале. Хромой оборачивается. Шала напрягает голос, чтобы хорошо было слыхать и Последним, и всем, кто в ранний час собрался их проводить. - Я теперь решаю не умирать. - Славно, - говорит Чия. - А стоишь-то чего? Идём. Неужели есть в Шале, почти неживом уже, такая сила, чтобы упереться против этого роскошного голоса, который сам по себе - и власть, и песня? Полшажка на неверных худых ногах. Сухой травой колыхнувшись - стоит! - Иди без меня, старшак. Я теперь жить решаю. - Шала, - хромой разворачивается, идёт сам навстречу, медленно, как будто не хочет пугать. - Ненаши смотрят. - Пусть во все глаза смотрят. При Штырь-Ковалях ничего не сделаешь. И вы, орки... - Шала почти кричит пересохшим горлом, - попередохнуть решили? Как Крот, Харра, Щитник, Волчок...все... Чия подходит вплотную. Не бьёт - несколько мгновений держит ладонь, замершую в замахе - и берёт Шалу за лицо: затыкает рот. Ноздри у Чии белые, хромой зажмуривается, как от сильной боли. Открывает глаза. Отпускает руку - кладёт ладонь Шале на плечо. - Я обнимаю тебя, когда ты плачешь, - говорит, почти улыбаясь. - Я плачу, когда ты обнимаешь, - отзывается Шала. - И кто не плакал? Тут - почти рядом с Пенни - Тис произносит ещё не известное ей орчье слово, сплошь состоящее из самых колючих согласных, и сам Тисов голос сейчас невозможно узнать. Тис идёт к Последним, точно у него внутри соскочила какая-то пружина. - Штырь-Ковали живут, - выдыхает Шала. - Народятся у них ещё маляшечки, а я их качать стану, когда нэннэ умаются. Вымесок, не вымесок. Мне теперь без разницы. А Последние только дохнут! Магранх-Череп, задев Коваля, следует за Тисом. Конопатый, будто очнувшись, тоже идёт. - Ты сильней многих, - говорит Чия. - Будут тебе ещё правские дети. Ну? Пойдём. Дурманный, бессмысленный миг. Нелепый стык, склейка, где один бредовый сон сменяется другим, и ничего нельзя с этим сделать, и проснуться почему-то не выходит. Штырь уже близко, но ещё не... Звук. Тяжёлый влажный хруст, вовсе и не громкий, а до смерти теперь не вытрясешь из ушей. *** Вот теперь подымается шум, неразбериха, разноголосый вой. Пенелопе ничего толком не видно из-за чужих и нечужих спин, а потом, кажется, Ёна тянет её за руку в обход плотно сбившихся вокруг Шалы и хромого. Не хочется смотреть но то, что там случилось. Не хочется, но нужно. Разве это наяву? Разве это взаправду? Чия Последний лежит на земле, неловко подогнув ноги. Правая ладонь - на груди, поверх пустых ножен. А под горлом, чуть выше ключиц, торчит какая-то глупая штука, и Шала держит эту штуку обеими руками. Так крепко держит, что Штырю не сразу удаётся разжать Шалины пальцы. Из-под страшно тощих рук Шалы ползёт густой и яркий заряный цвет. Рукоятка Чииного хорунша. Вот что там торчит. Чия теперь такой же мёртвый, как протянувшийся по траве облезлый пёсий хвост. Разве это наяву Разве взаправду *** Разноголосый вой, выворачивающий нутро, отчаянный, длится тысячу вечностей подряд, но помалу стихает - а утренний ранний свет не успел ещё сделаться дневным. Липка, скорчившийся на земле возле Чииных ног, обнимающий мёртвого за колени, поднимает мокрое лицо. Спрашивает, заикаясь, не придётся ли теперь кому-нибудь убить Шалу, за старшака. - Нет, - выговаривает Тис всё тем же чужим голосом. - Нет. За защиту не казнят. - Х-хорошо, - говорит Липка. - Чия был мне ррхи. До того, как мы стали П-последними. Убивать Шалу пришлось бы наверное мне, а я н-не хочууу... Отдышавшись, Липка спрашивает снова. - Значит, Шала теперь над нами старшачит? Шала судорожно вдыхает, будто набирает воздуху для крика. Но отвечает негромко, в полной вере своим словам: - Штырь теперь нам старшак. Значит, Коваль тоже. Поднимает руки в подсыхающих пятнах крови - распускает из тугой кички лёгкие волосы. Штырь и Рэмс встречаются взглядами. Едва заметно кивают друг другу, и может быть, это стОит любых принятых клятв. - Шевелись, костлявые! - Штырь встаёт сам и помогает подняться Шале, - Нам теперь многое сделать нужно. *** Да, сделать нужно многое, и многое решить. "Так. Сегодня, значит, нам со стоянки не сниматься" - сначала Пенелопе стыдновато за эту вроде как неуместную мысль, но потом делается всё равно - ну пришло на ум и пришло, и чего из-за этого ворошиться. Сперва Тис говорит, что можно устроить для Чии дровяную постель, дождаться тёмного вечера и тогда запалить дымное пламя, и это будет честное погребение взрослого боевого орка. Шала мотает головой: нет, так будет не по всей правде, а если по всей, то наравне со святым последним пламенем Чию пришлось бы порубить на куски и бросить в стороне от кочевых троп, а то и другое разом сделать никак нельзя. Ни у кого из бывших Последними не находится духу и желания спорить. Тогда Коваль, чуть не через слово вставляя протяжное "ээээ", предлагает выкопать хорошую земляную колыбель, как хоронят совсем юных, кто не успел принять от жизни сполна радостей, и ясной любви, и вольных настоящих побед. - Никакой живой враг не убил бы Чию Последнего, - говорит Шала. - Враг бы не смог... Не Чию Последнего похороним, а Чию из клана Сарычева Крыла. Мы все были дети, и он спасал, кого только сумел спасти. Это его ты назвал горхатовым сердцем, старшак. - Моего ррхи, - всхлипывает Липка. Режут и убирают в сторонку зелёный дёрн, вынимают комья пронзённой корешками земли, и кто-то позаботился принести пару коротких острых лопат, которые кажутся Пенелопе больше похожими на оружие, чем на простые мирные инструменты. Межняк думает, что мёртвому Чии следовало бы лежать рядом с останками нежити, под берёзкой, у камня. Она помалкивает. Бывшие Последними работают яростно, не вполмаха, насколько хватает жил. Ничего уже нельзя исправить или отменить, но прямо сейчас есть вещи, которые должны быть сделаны, и это важно. И когда кто-нибудь из них начинает исходить криком, рядом полно рук, чтобы обнять. А когда кто-нибудь из них говорит - вокруг достаточно ушей, чтобы слушать. Слушать способна и Пенни-Резак. От иных слов, которые она может понять, вариант "порубить на куски и бросить" начинает казаться очень уместным, а по другим выходит, что даже костра высотой под самое небо было бы недостаточно. Поэтому Пенни молча таскает землю. И один раз, оказавшись ближе всех, подставляет плечо под Липкины сопли, и держит его в охапку, раз это ему так нужно. Штырь с такой работой управился бы в сто раз лучше. Но Штыря ведь не хватит сразу на всех. *** Как Чия впервой тоже яму рыл. Рыл одержимо, ободрав руки так, что жутко было смотреть, дрался с каменистой неуступчивой землёй, потому что сжечь погибший клан Сарычева Крыла, как было бы достойно, орчата-Последние всё равно бы не смогли, и Чия рыл. Втроём еле оттащили, потому что ведь нужно было скорее уходить, а за полночи они с Липкой так и не выбили колыбельку, чтобы положить хотя бы только нэннэ, да и то, Чии десять лет, Липке-то вовсе пять, Липка совсем срубился. *** Как Шалины деревянные бусины - у мёртвых из волос сняты и снизаны вместе - рассыпаются градом, потому что Чия сказал: не будет у Последних памяти, раз от неё теперь так больно! Шала спорит, но Чия сильнее, над орчатами старшак. Рванул шнурок - полетели крашеные кругляки, поскакали оземь. Шала падает и лежит. И тогда грозный Чия сам едва не плачет, ищет и собирает разбежавшиеся бусины, и все Последние помогают. Потому что ведь они теперь - единый клан. Друг за дружку держаться надо накрепко, и вовсе не обижать. *** Как умирали в первую зиму, самую страшную и голодную. И если бы не Чия и Щитник, умевшие уже кое-как охотиться, то точно перемёрли бы все, а не только пятеро самых младших, кроме Хаша. Старшак через раз им отдавал свою долю мяса, но кто прокормится одной-то малой долей на пятерых? Хаша ещё Харра подкармливал, были они с Харрой двухродные ррхи. Как вываривали наголо обглоданные звериные кости в пустой воде, и тому рады были. Вываривали столько раз, пока кости вовсе не становились ноздреватые, губчатые, и костяной завар не переставал давать хоть какой-то сытости - вода и вода. И как однажды Чия понюхал первый по-настоящему тёплый ветер, и засмеялся: одолеем зиму, будем жить, Последние! И как он запел звонко и высоко, но после первых же слов слезами накрепко перехватило дыхание. И так потом всякий раз с ним бывало, когда пробовал спеть. Потом уже бросил и пробовать. *** Как убивали редких встреченных людей. Да может и не были все они врагами. Может, ни один. Но Чия верил, что были. Опять же, если тёплая куртка, или крепкие башмаки, или какая-нибудь еда, или ножик, пускай даже дрянский, такой, который через полгода изломается - у человека есть, а у Последних нету, то разве можно такого человека не убить?! *** Как уходили всё дальше на полночь, где выжить едва можно. Да и то - не всем. *** Как полез было Чия за птичьими яйцами, да подвела, обломилась сухая ветка... с тех пор и охромел. *** Как Липку затягивало под тёмный речной лёд, но Чия не позволил, насмерть держал, орал во всё горло, сам провалился, но держал. Подлетки-Последние услыхали, вытащили. Липке - как с гуся вода, а Чия тогда застудился крепко. Долго болел, а потом сделался вроде как наполовину порченный - не шло к нему больше время-возле-правды. *** Как после того - не сразу, а помалу - будто забыл старшак, что Липка-то вот он, живой. Смотрел мимо, почти не видел. *** Как росли и взрослели те, кто держался в живых. Как лютел Чия. Как бил. И как хранил каждого от гибели... *** Как однажды старшак сказал: каждый, кто клыки переменит - должен будет в детях продолжится; тогда клан будет жить, тогда будем не Последние. И потом сказал ещё так: всего себя даю вам. Дам и детей. *** Как, было, Харра с Тумаком снюхались. Ещё подлетками были обе-двои, баловались, кусались. Ой, зло их побил хромой старшак. Харра в ту осень сгинул: утонул... *** (да не, да не, Чия ведь не силком ломал. ведь это долг, чтобы живыми клан продолжился. ведь пока подлетка, то нельзя. и на Липку не смотрел даже. это ведь не то чтобы совсем...) *** Как Крот помирал. Злую смерть принял. Срок ещё не подошёл, а маляшка мёртвенькая. Не знали, что делать. Не спасли. *** Как Шалы-то первые дня по два, по три жили... *** Как по ранёшенькой весне родилась такая, покрепче, жила аж полмесяца... *** А Тумак вот вроде и не порченный, а вроде и неплодный. Вообще ничего, за весь-то год... *** Тумак, ни слова не проронивший за всё это страшное утро, выпускает из рук лопату и кричит, срывая голос. Мирка и Коваль еле держат Тумака вдвоём. Крик падает в распахнутую чёрную яму, как комья живой червивой земли. Пенни-Резак подбирает лопату с края. Ничего уже не отменить и не исправить. Но хотя бы можно продолжать копать. Потому что прямо сейчас во всём этом кошмаре - Яма - это взаправду. Рытьё - это наяву.