Осьмушка

Каждый день происходят чудеса. Не такие яркие и мгновенные, как в "цыркви", которую Липка себе выдумал - чудеса маленькие, частенько блёклые с виду и иногда жутковатые. Пенелопа их подмечает. Чию Сарычева Крыла закопали, уложив между двух облыселых шкур с бывшей ухоронки. Пошептавшись между собой, уже-не-последние оставили на нём и обувку, и даже старый хорунш, вынутый из-под горла, отчищенный и вдетый в обклад. Пенни поняла, что обычно так поступать не принято, но уж больно вышел с Чией не рядовой случай. Липка сам уложил мёртвого, устроил в земляной колыбели, вылез, сел на траву, отдышался. Запел сипло, и многие подхватили. Пенни сперва и сама не поняла, как стала подвывать мотив - слов-то она не знала, но это, пожалуй, положило отсчёт не слишком приметным чудесам. Под конец живая протяжная песня сделалась не так чтобы весёлой, а всё же завершающие петли на слух уже мало походили на первые. Да и Липкин голос переменился. Будто змея старую кожу сбросила и обновилась совсем не в змею, а например в птицу. Глупое сравнение, но другого межняку не подобрать. *** Ещё чудо: при переходе Шала идёт себе да идёт, словно с крутой горы падает вперёд и каждым шагом сам себя ловит. Да и насчёт еды Шалу больше никому не приходится уговаривать. Замечает это не одна Пенни. Марр даже вслух радуется, что Шале, видать, по вкусу пришлась добрая стряпня. Шала на это улыбается одним углом рта. Отвечает ровно, с раздумьем: - Так ведь прежде в крепком здоровье мне жить было страшнее, чем от потощения умирать. Даже не хочется в это вникать, но Пенни видит, какие лица делаются у иных костлявых от Шалиных слов, как Рэмс Коваль сжимает губы, как Ёна передёргивается. Штырь-старшак, впрочем, только кивает. Припоминает коротко несколько случаев, когда какому-нибудь орку в злом плену или от другой подобной беды приходилось тоже стощать мал-мало не до костей, а потом постепенно выправиться до прежней жильной силы. И ещё припоминает: молодым это удавалось легче, чем старым. Тис велит своим мелким близнятам и Руби на пути ушами не хлопать, а высматривать и брать метёлочки дикого злака - пушистые, зеленовато-лиловые. По-правски название у злака жуткое: "кровавая каша", хотя с виду это совсем невинное растеньице. Резак даже не особенно удивляется, когда высматривать "кровавую кашу" принимаются не одни только маляшки. Она и сама срывает на ходу несколько растрёпанных колосков. Вечером Скабс заливает "кашу" почти остывшей водой, мнёт метёлки ложкой, а потом накрывает сиротскую миску другой такой же посудиной. Наутро Шала пьёт получившийся настой, почти не морщась, и даже пробует жевать размокшие колоски, сплёвывая жмых. - "Кровавая каша" после трудных родов хорошо помогает, и после многих ран, - поясняет Скабс. - Может, и Шале впрок пойдёт. Старшак умно придумал. В следующие дни перехода Пенни тихо радуется каждому встреченному зеленовато-лиловому колоску. И горячо надеется, что "каша" действительно помогает медленному, незаметному для глаз, но всё-таки чуду. *** На Пенелопин взгляд, новая стоянка происходит в странном месте. Клан, почти не задержавшись, минует остатки очень старого сельца - там и сям видать обомшелые камни разрушившихся фундаментов, заросли кипрея-поджарника, несколько давно одичалых яблонь, непролазные колючие малинники. Уже и не разберёшь, люди ли там когда-то жили, или например те же дварфы. Останавливаются же они дальше. Одна из речек, питающая оставшееся позади Великое озеро, ещё не совсем уничтожила бывшую мельничную запруду, а лиственный частый лес изрядно отступает в этом месте от бережка, будто кто-то нарочно расчистил поляну от молодой поросли. Как-то между делом, будто само собой, решается, как теперь разместить четверых прибытков. Хильда предлагает на первое время уступить свой и Марров дом, а уж они двои пока в Жабьем доме поживут, но никто не решается воспользоваться такой неслыханной щедростью. Булаты, взяв одно из полотнищ от прежнего шалаша, делят свою палатку, и даже старшаки, кажется, что-то такое там у себя городят. Пенни-Резак спрашивает себя, легко ли ей было бы поделиться собственным не слишком-то просторным жильём. И приходит к выводу, что совершающееся сейчас в клане Штырь-Ковалей - тоже из числа чудес. Перебрав разные свои мысли, Пенелопа решает, что неловко будет снова отгораживаться занавеской, раз уж и обитателям Зелёного дома наверняка придётся немного потесниться. Может, брезентовое полотно теперь куда больше пригодится кому-нибудь другому. *** Тумак, сорвавший от крика голос в день Чииной гибели и будто с тех пор отвыкший разговаривать, при возведении Зелёного дома работает плечо в плечо с Миркой. И когда этот труд окончен, Тумак подходит к Чабхе Булату и произносит тихо, с большим передыхом между словами: - Мне давно Харра говорил... они с Хашем - из Беложильных. - Дети Медной Орлицы с Беложильными и дрались, и роднились, - Чаб улыбается счастливо. - Нутром давно знаю, что со мной у Хаша общая кровь. Беложильные были славный клан. - Славный клан, - повторяет Тумак. - А ты-то чьим родился? Тумак сглатывает, поводит глазами. - Шершней... - Ну так ты Шершень, а я - Крапива, - окликает Мирка. - Не родня. Зато кусачие! Тумак фыркает, улыбается. Будто хочет вспомнить, как нужно смеяться. *** Так Липка пристраивается в Жабьем доме, Тумак - в Зелёном, Хаш идёт жить к Булатам, а Шалу старшаки зовут пожить пока у себя, если, конечно, шкодный выводок не слишком бесить будет. Глядя на Коваля, Пенни готова поспорить, что конопатый от этого не в большом восторге, хотя досады особой и не показывает. И ей отчего-то приятно это знать. Нынешний праздник о начале новой стоянки удаётся не слишком буйным, а и скучным никак нельзя его назвать. Магда Ларссон, отчего-то волнуясь, рассказывает по-правски довольно запутанную историю о разлучённых в чужедальнем краю ррхи-близнецах, каждый из которых считает другого убитым. Изредка Магда подглядывает в свою синюю толстую тетрадку. В истории получается изрядно драк, мухлежа, любовей жгучих и разнообразной нелепой путаницы. Слова всё заковыристые, но в целом понять можно. Нэннэчи ведёт рассказ нараспев, даже будто на разные голоса, и почти не сбивается, не смотря на то, что орки то ахают от какого-нибудь неожиданного поворота, то принимаются ржать - тогда нэннэчи Магда делает паузу и сама радуется, со всеми вместе. Пенелопе приходит на мысль, что история ей знакома. Ну, точно. Под конец потерянные ррхи встретились в самый необходимый момент и крепко ошарашили окружающих, так как похожие были, будто две уклейки - все их путали. А потом отчаянные ррхи ещё и застаршачили в соседних кланах, потому что оба были не промах и снюхались с тамошними спесивыми вожаками, хотя без хорошей хрыковой понюшки, наверное, так сразу и не разберёшь, кто же там по кому сох. * Многие Штырь-Ковали, в том числе и кое-кто из четверых прибытков, аж верещат от восторга, что так ловко всё вышло. Магда Ларссон сияет совсем как августовская луна, и обмахивается тетрадкой, румяная от костра и от несомненного успеха. Позже Пенни дерзает подойти к Магде: - Я вроде спектакль по телеку смотрела... ещё книжка такая есть, только я её не осилила... там же одна ррхи была девчонка, она в парня переодевалась, и короче тоже все путали. Ну и здорово вы это переложили!! Межняк ужасно стесняется, что не умеет красиво и гладко сложить даже обыкновенные человеческие слова, но Магда Ларссон не обращает на это внимания. - Да, всё верно! Великая пьеса. Как хорошо, что ты её узнала! Мне давно хотелось попробовать пересказать её на орочий лад. Тебе правда понравилось? Неужели этой умной и седой женщине не наплевать с высокой ёлки на Пенелопино мнение? Ну чем не чудеса. Пенни-Резак не решается сказать, что она и в людской-то версии половину слов никак не вдуплила, не говоря уж о правской. Но отвечает искренне: - Ещё как понравилось. Ладно я, даже Тумак ржа...смеялся! А когда тот чертила надутый нарядился и давай выпендриваться - Штырь аж впокатку повалился, вы видели?! - Знаешь, Пенелопа, наверное за всю жизнь мои скромные труды не получали такой благосклонной оценки, как у Штырь-Ковалей. - Я сначала думала, вы учительница. А вы, наверное, типа писательница или учёная какая-нибудь. - Прямо сейчас - я орочья нэннэчи, - отвечает Магда, хотя и выглядит она, не смотря на поношенный и перешитый армейский шмот, скорее как императрица на старинном портрете: значительной и довольной. А после праздника, при ночлеге, Тумак сперва всё норовит скорчиться в три погибели, может быть, от долгой привычки к прежней тесной ухоронке, потом вроде выпрямляется, немного отмякнув в полусне. *** С утра Ёна зовёт на "грабёж". Конечно, не по-настоящему разбойничать, а просто обобрать давным-давно одичалые садовые остатки в разрушенном поселении, мимо которого они вчера проходили. "Грабёж" прямо-таки весь состоит из разных крохотных чуд - и миновать бы, не заметив, да только сейчас Пенни-Резаку здорово нравится их свидетельствовать и собирать к себе в память, будто мозаику. Быстрый бег - не от опасности и не ради срочности дела, а просто так, для радости. Чернявый то бежит почти вровень, то немного отстаёт. Ёна крепкий и резвый молодой орчара, силы в нём полно, а всё-таки её перегнать не сможет. Трава, ещё не совсем просохшая от росы - о, вон там ещё метёлочки "кровавой каши", надо будет набрать! Солнце и ветер в листве. Неподвижные ящерки на тёмном камне - шорк - и улепетнули, попрятались, как и не было. С малинника почти нечего грабить - обмельчавшие редкие ягоды частью усохли, частью безнадёжно перезрели. Но в паре ещё гожих ягод вкуса, кажись, на целое ведро. Ёна говорит, что не худо нащипать и листьев с малинных маковок, которые посветлей. Листья, оказывается, тоже в чай годятся. Мелкие яблоки на дряхлых, раскорячившихся как попало деревьях. "С травы тут звери грабят, Резак, а мы и так дотянемся". Многие яблоки могут таить в себе жирного беленького червяка, и многие расклёваны птицами, а всё-таки это знатная добыча. Дух от этих яблок - аж слюна бежит и в носу щекотно, вкус - ой кислющи, а чары яблочные такие, что охота их точить да точить, покуда не лопнешь, пластать ножиком да складывать в рот, кривляясь от кислятины. И можно совсем не помнить про заряный цвет из-под тощих рук, про комья земли и чёрное горе, которого пришлось нахлебаться тем, кто ничуть тебя не хуже. И можно напропалую дурачиться и толкаться, потому что это не стыдно. И даже можно визгануть по-шакальи, потому что Ёна, шальной, изловчился куснуть под шею - не больно, в шутку, - только мурахи табуном пробежали. И можно сделать вид, что щас зарядишь Ёне пня, обмануть и самой его за плечо тяпнуть, тяпнуть и отскочить. *** Когда они возвращаются после лихого "разграбления", добыв и яблок, и по паре мелких синяков впридачу, Пенелопа вдруг видит прямо посреди стойбища, под светлым небом, какое-то чудо под стать "цырковному". Глаза межняка ясно видят незнакомого орка, а вот нюхом ничьего чужого запаха не уловить. Голова у орка почти вся наголо забрита, кроме бурого хохольника торчком. Кожа на скальпе со свежей тоненькой царапиной, и слегонца пегая, да ещё пара пятен как бы спускаются сзади по шее и загривку. У орка точёный нос, и лёгкий, почти плясовой шаг, а одет он в ужасно знакомую серую майку из числа Штырь-Ковальских - Пенни точно знает, ведь доводилось стирать. Только со второго взгляда межняк замечает, что у незнакомца рубец через надбровье и разные глаза: жёлтый и бирюзовый. - Липка?! Нюх-то подтверждает: да, вроде он. Но Липка ведь поменьше ростом? Или так казалось, потому что тот посматривал всё как-то снизу вверх. Да и ходил не так красиво, всё мелковатым шагом, и плечи чуть поджимал - теперь-то это видно, когда вон как он распрямился. - Я решил - сегодня красавушкой буду, - объясняет орк. - Коваль-человек-старшак башку помог забрить, чтоб ему здоровья орчанского. И стекляшку серебрёную дал поглядеться. А чего? Я смотрю - и впрямь красавушка. - Аж серденько затрепухалось, - подтверждает Ржавка. - А ещё я пока буду не Липка, а Крыло. Это можно? - на мгновение орк превращается в почти прежнего обыкновенного Липку, будто убоявшись собственной лихости. - Да хоть насовсем, твоя воля. Чего спрашиваешь? - усмехается Тис, и снова перед ними Крыло-красавушка. Пенни с трудом может опомниться. Чушь ведь несусветная, такое только в кино бывает: снимет какая-нибудь дурнушка очки, волосы по плечам распустит - хлобысь - и супермодель. Глупости же, ну. Сама-то она отродясь без очков, а всё равно не очень. А тут...вот так номер. Ошалеть можно. И потом, не должно ли из бывших Последних ещё долго лезть всякое непоправимое горе, кошмары там, до припадков, или тяжкая хандра? Хотя по себе Пенни знает, что разный ужас и грёбаный стыд частенько вроде как волнами ходят: схлынуло - подступило, и снова, и опять; ну так, может, это не у неё одной так бывает? - Э, Резак. Возьми-ка хоть яблочко прикуси. А то ворона в рот залетит, - выговаривает Ёна. И голос у чернявого с чего-то вровень тому яблочку: кислый. - Да я обожравшись уже, - отзывается Пенни. А, была не была. Попросить, что ли, Ржавку, да забрить по-Змееловски затылок? Сколько дней назад ещё собиралась! Может, и серьгу вдеть. А то и две. Надо попробовать. Вряд ли выйдет страшнее, чем обычно.