Осьмушка

Оказывается, это даже приятно, когда внимательный друг помогает разобрать давненько не чёсанные волосы, сбившиеся у самой головы мелкими колтунами. - Коваль говорит, жгуток мягенький - самый для волос природный порядок. Вот он себе такие и сделал, чтобы не морочиться... То ли у Ёны изрядный опыт в борьбе с колтунами, то ли урождённый талант. Раза два, не больше, только и деранул поначалу, да и то несильно, а так всё старается, аккуратничает, придерживает каждую прядь у корня. Забавно. Осторожные касания успокаивают, дают отдохнуть от всей этой суматохи с Последними и тревог настоящего дня. Шут с ними, со старшаками. Пусть болтают о чём хотят. Тем более что Штырь при всём своём неслыханном терпении никого в обиду не даст. Ха, может он и речь-то про сирен завёл нарочно, чтобы хромой знал: Резак-межнячок тут не по ошибке и не из милости, а такое же законное и правильное дитя клана, как любой настоящий орк. Себя бы саму ещё в этом убедить. Но раз уж Тис так думает... - Ну грива у тебя, Резак - самая орчанская... И как городские люди в тебе правских кровей-то не разглядели за столько лет. Эх, промимозырили! Теперь, когда "ужиные гнёзда" распутаны, чернявый вполне мог бы вручить Пенелопе её частый гребешок и заняться собственными делами. Но почему-то Ёна предпочитает сам прочесать как следует межняковы буйные космы, не торопится, будто в охотку. Пенелопа не возражает. Раньше ей показалось бы это стыдным, ведь она давно уже не малый ребёнок. Пенни успела приметить, что здесь, у Штырь-Ковалей, оно вроде как в порядке вещей - иногда помогать друг дружке вычёсываться или переплести косицы. Может, здесь это принято делать не только для простой опрятности, но и ради дружбы, кто знает. Ха, в прежней человеческой жизни Пенелопе непременно напоминали расчесать волосы. Иногда это злило, трудно даже понять, почему. Например... Когда трещит башка от трудновыносимой зубрёжки, которая всем-всем нормальным людям даётся куда легче, чем тебе. Когда кулаки так и гудят от неслучившейся драки. Когда тебя в который раз унижали и отчитывали, будто бы с полным правом, а ответить было нельзя - сделаешь только хуже. Когда в крови гуляет мрачное счастье, потому что на физре в этот день удалось знатно влепить какому-нибудь гадёнышу баскетбольным мячом по роже и - чудо из чудес - не понести за это никакого серьёзного наказания. Когда так тонко и чудесно пахнут опавшие листья в парке, и так весело эта осенняя рухлядь шоркает под ногами, что даже в груди у тебя звенит от неясной радости. Когда Мэй на переменке засмеялась над твоей глупой шуткой, так засмеялась, что даже ухватилась за твоё плечо рукой, будто вот-вот упадёт. Короче, когда внутри у тебя шторм с фейерверками, столько ужасного и прекрасного разом.. И тут тебе говорят: "Пенелопа, ну что же ты такая растрёпанная. Пойди причешись"! Как будто это и есть самое важное. Да, оно злило. Но теперь почти уже не злит. Многое изменилось. Даже вот мысль про Мэй, живая картинка, больше не обливает ледяным стыдом, нет. Сейчас от этой картинки тепло, как от утреннего солнца на тонкой коже прикрытых век - и только. - Готово. - Ёна из-за плеча подаёт Пенни её гребешок. - Заведу, что ли, привычку - каждый день волосы чесать. А то возни с этими "ужиными гнёздами".. - Очень-то не частИ, - фыркает Ёна. *** Сегодня Пенни чувствует себя немного странно. Не сказать, чтоб очень тревожилась, а всё-таки на месте не усидеть. Это в первые недели она могла часами среди белого дня у себя за занавеской валяться, а теперь негоже. Нужно найти себе какое-нибудь занятие, чтобы и одной побыть - мозги проветрить, и не совсем без толку околачиваться. Хм, так... Коваля в лагере давно не слышно. Куда-то он наладился, интересно бы знать? Пенелопе приходит на мысль, что было бы забавно попробовать - сумеет ли она выследить человека-старшака при помощи собственного нюха, одна, без подмоги и подсказки. Не обязательно даже попадаться ему на глаза, надоедать лишний раз. Просто отыскать - и всё. Припомнив, как ходила однажды охотиться с Марром, Крысью и Брысью, Пенни обходит Штырь-Ковальское стойбище широким полукругом: не в озеро же он полез и не напрямик мимо шалаша Последних - и вскоре, кажется, угадывает слабенький след. Ну что же, вот и попробуем... След, нигде не петляя, ведёт мимо гари, где в день Хильдиного праздника встретили Хаша, а потом Пенни идёт уже не столько нюхом, сколько простой догадкой. И точно. Коваль спокойно сидит в траве как раз перед тем самым местом, где закопано всё, что осталось от мертваря. Пенелопе нет особого дела, чего это он там дуплит или медитирует, и она собирается потихоньку уйти, пока конопатый не заметил её присутствия. Но, видно, раз уж Коваль который год старшачит в орочьем клане, то с бдительностью у него порядок. Засёк. Поднимает расписную руку - мол, подойди. На покое мертваря и впрямь лежит серый округлый камень-булыган величиной с голову. И посажено деревце в два локтя высотой. Земля под ним сырая, нежная, а у человека в руках полупустая фляга: водой, значит, поливал пересаженец. - Сядь посиди, если хочешь, - приглашает Коваль. Почему бы не посидеть. При лагере конопатый в эти дни всё больше хмурый или сдержанно-сердитый, и осьмушка за это даже чувствует к нему нечто вроде особенной приязни: значит, она не одна такая, кто гостям вовсе не радуется. А здесь, над могилой страшной нежити, Рэмс выглядит на удивление безмятежным, как будто отдохнуть пришёл. Старшак ни о чём не спрашивает. Никаких "Чего тебе надо", "Ты что тут забыла" или "Шпионить вздумала, что ли"... Можно и посидеть. Через недолгое время, проведённое в спокойном молчании, Коваль переворачивает камень, чтобы показать Пенелопе едва намеченную надпись, одно-единственное выцарапанное слово: отдыхай *** Потом Коваль снова кладёт булыган, как было. Щурится. - У моей бабули Катерины был старший брат, на росской земле ещё. Гнедьков Иван. Сопляком считай на войну пошёл. Два письма успел домой отослать - и пропал, как в воду канул. Бабуля, знаешь, до последних лет своих всё с кем-то переписывалась, по фондам, искала ниточки, может и нашлись бы люди, которые могли бы рассказать о его судьбе. Но нет, не нашлись. Пропавший без вести, значит. Таких много было. - Думаешь, его тоже... - ух и протянуло по спине холодком среди летнего денёчка, нечего сказать. Но Коваль головой качает отрицательно, улыбается углом рта: - Нет, это вряд ли. Мертварей поднимали редко, и уже под самый конец войны, а он раньше пропал. Просто... я ведь всерьёз не поверил, даже когда мне Щучий Молот про них рассказывал. Когда первого такого встретил и успокоил - я неделю потом оклематься не мог, если не дольше. Со вторым уже полегче было. И с этим. А где-то, может, родные до сих пор весточки ждут. Кровь и память. Память и кровь. Понимаешь. Конопатый не спрашивает Пенни, понимает ли она, а будто уверен, что понимает. - Кровь без памяти - опасная штука, - говорит Рэмс. - Та ещё жуть получиться может. Как мертварь. Или хуже. Пенни сразу думает про Последних, но вдруг спрашивает о другом: - Ржавка говорит, мы вроде одной крови. Как ты думаешь, это правда? Коваль смотрит на неё долгим пристальным взглядом. - С гарантией не скажу, но может и так. Змееловы, например, с Красными Камнями крепко роднились, потому и у них рыжеватых было много. Одного Красного Камня я неплохо знаю, но про сходство уверять не могу, он под человека перекроенный. С орчьим лицом я его и не видел. А вот оттенок кожи у тебя и у Ржавки - с Каменной Орды, как пить дать, хотя и разбавленный. Помолчав, старшак добавляет: - Марру когда-то всю память-то перешибло, кроме имени. А Тис ему рассказал про одного орка старых времён, тёзку по имечку. Вот Марр и ухватился, что это его предок. Песен сто про него влёт выучил, да ещё баек двести! Если у тебя на сердце похожая дыра, то хватайся за Ржавкину память на здоровье, плохого-то ничего. Пенни хочет ответить, что никакой особенной дыры на сердце она у себя не чувствует. Разве что по малолетству, бывало, ныла. Скажите моей настоящей маме, я не болею, я здоровая, сильная Скажите, я читать научилась, я не очень отсталая Скажите, я буду слушаться, я не буду никого бить, я буду хорошая Скажите, что этот синдром Шмида у меня оказался не страшный, пусть она меня заберёт, я же почти нормальная Дурёха совсем была, чего уж. *** На обратном пути, после гари, их нагоняет Липка. В руках у него довольно корявая деревянная миска, а в ней - пара горсток брусничной ягоды и зелёный пучок перезрелого щавельника. Как это Чия отпустил Липку в одиночку шляться? Ведь без старшачьего позволения Последние не ахти-то разгуливают. Впрочем, Липка хотя бы от них не шарахается, да и отмалчиваться не хочет. - Шала говорит, что кислого может пожуёт маленько. Старшак послал меня! Последний то ли рад за Шалу, то ли горд старшаковым поручением, а может, и всё вместе. Наверное, Липка любит разговаривать. Шагает рядом с межняком, всё поглядывает на Пенелопу разноцветными глазами, поводит носом и вдруг выпаливает: - Время-возле-правды, да? - Чего-чего? - не понимает Пенни. - О. Пенелопа, тряпки-то у тебя есть для такого случая? - Тряпки?? - Так ты, значит, не напрочь порченный, Резак. А наш старшак думает, что напрочь... - Эй, - строго говорит Коваль. - Ваш старшак... пх... ваш старшак не всё на свете знает, ясно? Я тут конечно тоже не образец: никак не пойму, то ли ты смелый такой, то ли с дурниной маленько, что такие слова разводишь. - Старшак говорит, я с дурниной, - ничуть не смутившись, отвечает Липка. - Но и смелый, ясно, тоже. Как без этого. Вот ты человек. Я тебя спрошу. Ты в цырк... в ц-е-р-к-в-и часто бываешь? - Пока ещё в родительском доме жил, то каждый седьмой день там маялся, - удивлённо признаётся Коваль. - А скажи... Там правда ничего потешного не бывало? Чудес? Зверей всяких? Голубя? - Да как тебе сказать. Зверей с чудесами не припомню. Зато однажды наша соседка старенькая там так чихнула, что у неё новые вставные челюсти изо рта выпали. И через полцеркви прокатились. Мы с моей ррхи так смеялись, что нас даже оттуда вон выгнали в тот раз. Коваль прямо руками показывает, как челюсти летели. Липка смотрит, открыв рот. - А-а-а, вот как, - произносит он то ли с испугом, то ли с восхищением, слегка кланяется Ковалю, не сбавляя шага, а потом и вовсе убегает вперёд прежде, чем лагерь становится виден. Должно быть, опасается от Чии выволочки, если хромой спалит, что его чистопородный орчара с ними общается. - Он думал, что цирк и церковь - это типа одно и то же, - поясняет Пенелопа. - Так а всё-таки, что за время? Какие тряпки?? - Кхм. - конопатый опять зарумянился, почёсывает полузабритую голову. - Давно вроде с орками вожусь. Думал, привык. Да видимо не совсем. Время правды, или время-возле-правды, это, кхм. Короче, это когда кровь идёт, у орка, или у женщины, а тряпки, чтоб в портки положить. Как-то так. - А, это. Да не, не может быть. У меня без уколов специальных вообще такого не было, - бормочет Пенни. - А уколы я уже три раза подряд пропустила. - Так правильно, у орков оно пореже бывает. В год пару раз всего. Может, и у тебя щас начнётся. - Ох. - Орки в это время всякую хлюзду и враку вроде как за три версты чуют, и не терпят. Отсюда и название, с правдой. Пойдём-ка тряпок тебе добудем, что ли. Пока не началось. - Ладно. *** Ближе к вечеру Пенелопа идёт к своему облюбованному береговому пятаку, думая постирать то, что одна из её учительниц смешно именовала "сменное неназываемое". Липка верно всё почуял, а вот сама Пенни, наверное, ни за что бы заранее не догадалась. На этот раз почему-то живот у неё почти совершенно не болит. Да и настроение далеко не такое поганое, как это бывало. Ух. Впрочем, насчёт настроения это она погорячилась! Её присмотренное место оказывается занято. Последними. Вот зараза. Моются они тем же манером, что едят - очень тихо и серьёзно, без плеска и гогота, иначе Пенни ещё издалека бы их услышала. А теперь, за различными интересными мыслями, она вышагивает из-за густой ивы и оказывается пусть не нос к носу, пусть не вплотную, но гораздо ближе, чем хотелось бы. Да, все они, конечно, исхудалые, это и через одежду было понятно. Но на Шалу жутко взглянуть, даже если мельком. Шала будто прямиком с той страшной фотографии из учебника истории, про которую однажды здорово скандалили на всю школу чьи-то блин заботливые родители. Похожие на палки ноги Шалы будто прямо из спины растут, сколько-нибудь заметного мяса нет вовсе. Непонятно, как Шала ухитряется стоять и даже ходить на этих ногах. Да что же это за хворь?! Не орк - скелет один да кожа, странно смятая и исполосованная на подлипшем к хребту животе. - Эй, вымесок, - красивый голос Чии раздаётся ужасно близко, - не лезь, говорю, может дольше проживёшь. Да уж точно дольше Шалы. Бедняга, вон зубы стискивает, чтобы они не выбивали дробь. И без того-то вечно мёрзнет, так теперь совсем стынет - из воды да под ветром. Возможно, в какой-нибудь другой день от одного звука этого тяжёлого и певучего голоса Пенелопу мгновенно как ветром сдуло бы. Но не сегодня. Чёрт знает почему. Резак злится. Это не ваше место, куда хочу, туда и иду. Чужой старшак! Своим и указывай! А я... - Вы бы хоть спросили, - произносит Пенни-Резак. - У нас воды нагрето и полотна натянуты, чтобы можно было в тепле помыться. Чего больного-то студить. Ну что ж, для быстрой стирки легко можно найти и другое место. Пенелопа разворачивается и уходит от бездны молчания за спиной. Да что стряслось с горемыкой Шалой? От полосатого живота орки точно не помирают. Вон у Штыря такие же полоски. И даже побольше. И ничего, прекрасно себе живёт.