Осьмушка

Такое лето живёт вокруг, будто ничего страшного и не случается на свете. Коже тепло от солнца, ветерок сдувает редкое надоедное комарьё. Под истёртыми подмётками старых кед - ласковая земля. Да внутри лютая, страшная темнота, и надо бежать хоть к частому подлеску - на моторах там не проедут, а пешком ни за что не догонят, не догонят, не... Сирена совсем без сил, не то что бегом - даже потихоньку не может. На четвёртом шагу худые длинные ноги, ссаженные и расцарапанные, подгибаются ватно, и водяное создание виснет на Пенни, вцепившись в курточку. Наверное, вся прыть ушла на то, чтобы хоть досюда-то добраться. - Лезь на спину, понесу, - говорит Пенни, сбрасывая рюкзак. Конечно, сирена не смыслит людского говора, а со страху совсем ошалевши, и приходится объяснять прямо руками, когда времени-то лишнего совсем нет. Всхлипывающее, дрожащее существо кажется ниже Пенни-переростка головы на полторы, и в кости вовсе узенькое, хрупкое - точно намного легче той же бабки Сал, которую молодые орки при кочеванье за спиной тащат; так Пенни не слабее их, ведь не слабее, и впробежку-то порезвее многих. Сирена всё же кое-что соображает: хватается крепко за плечи, чтобы не давить Пенни за шею, прижимается к спине гладким телом, и Пенни бежит, чуть пригнувшись, и пока даже не чувствует особой тяжести, сперва мелкой рысцой, а потом и махом. Дрызга говорила: трое на квадриках. Но мотор за спиной слышен ещё только один. До частых деревьиц совсем недалеко, лишь бы не запнуться, а тому, позади, пускай бы нора какая-нибудь под колесо ввернулась... Да только шиш там, а не нора. Почти перед самой кромочкой подлеска моторное вытьё делается нестерпимо близким, чужой человек на квадрике едет наперерез и тормозит метрах, может быть, в шести. Сирена больше не держится за Пенелопу - сползает на землю и сипит безголосым горлом. - Эй, стоять, - говорит человек. Обычный взрослый парень. Загорелый, немножко лохматый. Пару дней не побрившийся - так и Коваль ходит иногда, и Тис над ним смеётся, гладит за лицо открытой ладонью, называет ежовой мордой. - Спокойно, - говорит человек, чуть приподняв руки, будто впрямь успокаивает. Мог бы и не говорить. Пенни даже сама удивляется, как о чём-то далёком и чужом, какая она теперь спокойная. Только сердце колотится где-то под горлом, да слеза по пути к глазу от лютой злости выкипела. У чужого человека нож при поясе. Пенни поворачивается вперёд левым боком, чтобы ему не было видно её резачка. - Разойдёмся по-хорошему, - предлагает парень вовсе не злым голосом, слезает со своего квадрика. - Тебе мама не говорила, что бывает, если чужую добычу красть?.. Вали себе по-хорошему, сопля, пока можно. Мои друзья и церемониться бы не стали. Давай, драпай отсюда. Да, это конечно было бы самое разумное. - Ну, не хочешь как хочешь. Чужак делает шаг навстречу, потом второй, третий, и глядит пристально, а ножик свой достаёт невторопях. Хмыкает, приподнимает брови: - Не пойму, ты вообще кто - парень или девка?.. - Я орк, - произносит Пенни-Резак, потому что прямо сейчас только это и есть правда. И швыряет себя вперёд. Как привычно. Только теперь не обломок кирпича в руке зажат, как однажды было, и не крепкая деревяшка в две ладони длиной, как в обычном плясе с другими костлявыми - а выглаженная конопатым Ковалем рукоятка. *** Ну вот. Намокает дырявый рукав, расползается тёмное пятно. И возле рёбер, сбоку, совсем промокло. Кусачая боль, впору закричать и заплакать, но ещё можно и потерпеть. Чужой человек теперь лежит и не дрыгается. Подонок Атт - то, что от него осталось - тоже лежал вот так и не шевелился, возле того глухого старого забора, когда-то выкрашенного голубой краской, а Дэвис ещё дрыгался, но не очень долго. Может быть, тогда и можно было обойтись как-то по-другому. Пенни не знает. Резак не знает. Толку-то об этом думать. Жаль, что совсем не умеет на квадрике, а то, может, и домчали бы до своих, до озера, туда всё-таки ближе, чем на Дрызгин двор. Попробовать? Не, по такой местности без хорошей сноровки скорей убьёшься. Резак обшаривает квадриковы кофры, может быть, повезёт на аптечку. Но находятся только аккуратно упакованные шприцы с бледно-жёлтой жижей. Должно быть, то снадобье, которым сирену лишили голоса. Пенелопа, закусив губу, бросает шприцы на землю и давит их ногой. Ещё какие-то ключи и отвёртки, ношеная одежда. Футболку, которая на нюх показалась чуть почище прочего, осьмушка решает разодрать на повязки, когда они отойдут в лес и получше спрячутся. Может, следует прихватить одежды и для сирены. Может, даже вражьи ботинки взять, чтобы не ранились нежные белые ноги, не привыкшие к ходьбе по суше. Но добротная обувка на мертвеце такая тяжёлая даже на вид. Пожалуй, сирена в такой всё одно и ног не поволочёт. А вот фляжку на длинном ремешке надо взять. Пробка и горлышко, правда, ещё воняют дурным пойлом, но сейчас внутри простая вода, и это хорошо. Пенни переворачивает бывшего врага на бок, чтобы высвободить ремешок фляжки. Память вдруг подсовывает, как моталась рогатая голова убитого оленя после её первой и ещё единственной в жизни охоты. Марр, тот убивать умеет хорошо, мгновенно и без ножа... Пенелопа только-только успевает отвернуться, и её тошнит. *** Сирена так и сидит в траве, подтянув к подбородку острые колени и спрятав лицо в ладонях. Пенни чужими тряпками обтирает руки, прежде чем прикоснуться к белому плечу. - Пойдём... Те сирены, которые приплывали к берегу - менять озёрную рыбу на оленье мясо - не густо-то одеждой заморачивались: одни бусы да ремни с кармашками для удобства. Водным жителям, видать, не приходится стыдиться голых тел. Впрочем, и орки не особенно-то себя стесняются. А с этой "добычи", наверное, чёртовы рыбаки слупили, что было ценного, всей одёжки осталось - толстый и уродливый чёрный браслет на щиколотке. - Ты мальчишка, - говорит Пенни. Не то чтобы это было важно. А всё-таки удивительно. Парнишки у сирен драгоценные, рассказывал Штырь. И чарами сильны... Да не помогли же чары... Пенни отпивает немного из фляжки, полощет рот, чтобы не было так погано на языке. Даёт напиться сирене. А ему, наверное, и не приходилось прежде пить вот так из посуды, но по межнякову примеру он довольно неплохо справляется. Чужая замурзанная мастерка, хоть и противно её надевать, защитит парнишкину кожу от веток и комариков, если, конечно, комарики охочи до сиреньей крови. Мастерка на нём болтается мал-мало не до колен. От питья ли, или от чего другого у сирены прибавляется сил - ковыляет сам, переставляет ноги, держась за пенелопину здоровую руку. Надо бы идти быстрее, но Пенни и сама сейчас не скороход. Межняк знает, что надо держаться лесом на запад, за солнцем, давно миновавшем полдень - так они должны обязательно выйти к озеру, но сирена всё тянет, спотыкаясь, чуть правее, пока они не выходят к тоненькому ручейку - перешагнёшь, не заметив. Должно быть, чувствует водицу свою родную. Из школьных занятий Пенни смутно вспоминает, что так тоже будет правильно: ручеёк скорей всего бежит к большой воде. Всё. Здесь уже можно присесть, хотя бы заняться ранами. Она не знает, как правильно перевязаться, значит, перевяжется уж как придётся. Одежда успела прилипнуть, и Пенни размачивает её водой из горсти. Сирений парнишка задирает на себе рукава, окунает в бегучую воду ладони и ступни, замирает, прикрыв глаза. - Вот бы не ручей, а речка, - выговаривает Пенни. - Нырнул бы ты, да поплыл домой. На звук её голоса сирена обращает своё будто кукольное лицо. Смотрит на длинную рану пониже локтя. Протягивает прохладные мокрые руки, соединяет края пореза, зажмуривается и шепчет одними губами, взахлёб, вздыхая судорожно, как от горя. - Эй, ничего страшного... - говорит Пенелопа, и тут в ране делается разом жарко и ледяно. И кровь почти совсем унимается. Порез не исчезает полностью, но когда сирена отпускает руки, там уже действительно ничего страшного. Пожалуй, теперь хватит даже неумелой перевязки. - Ты не слабак, - шепчет осьмушка. - Ты - волшебный. Сирена осторожно тянет кверху край её футболки, чтобы полечить вторую рану. *** Больше всего Пенни-Резаку сейчас хотелось бы лечь прямо на землю и уснуть, но этого нельзя. Сирений мальчик смешно пьёт: зачёрпывает из ручейка в перепончатую горсть с растопыренными пальцами, поднимает воду выше лица и льёт себе в открытый рот. Гладит свои длинные ноги, немного приводит в порядок самые большие ссадины. Пенни запоздало смекает, что всё-таки стоило бы взять вражьи тяжёлые ботинки: обула бы их сама, а кеды отдала бы парнишке. Да уж не тащиться же теперь обратно. Сирена взглядывает ей в лицо, дёргает чёрный браслет на своей ноге. Тот сидит так плотно, что даже кожу натёр. И вовсе эта штука не похожа на украшение. А похожа на... Догадка мигом сбивает с Пенни сонливость - аж с загривка до крестца промурашило! - Это же не браслет, это датчик! Вспомнила. Видала такое по телеку, только там учёные надевали подобные штуки на диких зверей, чтоб отслеживать всякие их шатания туда-сюда в природе. Эту, сезонную миграцию. Застёжка не поддаётся, будто впаянная. Пенелопа помогает ножом, боясь оцарапать парнишку. А тот ничуточки и не дёргается - держится совсем спокойно и доверчиво. Да чтоб у этих... у этих друзей мертвеца руки поотгнили на хрен! Межняк ругается сквозь сжатые зубы, ищет, где подковырнуть проклятый датчик. После битой четверти часа застёжка наконец ломается. - Был бы тут вместо меня Штырь, так он поймал бы зайца, - говорит Пенни. - Отвечаю тебе, вот живого бы зайца руками поймал. Привязал бы эту ересь зайцу к жопе, да и отпустил бы на все четыре стороны. Пусть бы эти засранцы попыхтели, погонялись бы. А нам-то с тобой что делать? Примотать к чему-нибудь плавучему и пустить по ручью? Нет, не то: если и не зацепится об узкие бережка где-нибудь поблизости, так всё равно - враги окажутся впереди, как раз на пути к сиреньему озеру. Пенелопа через силу встаёт, с хорошим размахом закидывает проклятый датчик подальше в сторону. Потом подаёт руку сирене. - Пойдём домой, волшебный. Её слуху уже чудятся далёкие моторы с той стороны, откуда они приковыляли. А может, и не чудятся.