Осьмушка

Ойя, мальчик. Единое и единственное имя для всех водяных сыновей, от истока веков. Если повезёт, и крепко полюбит какая-нибудь из влиятельных жён, тогда от неё можно дождаться подарка - назовёт почти настоящим именем: Кроткий, Весёлый, Нежный или Ласковый. Как будто ойя никогда не сердятся и не грустят... Девы, вырастая из детских домашних прозвищ, сами берут себе имена. Имена, достойные памяти и даже книг. Как отважные воительницы прошлых времён, отчаянные странницы - сёстры удачи, искусные ремесленницы, слагающие песни жрицы, постигающие глубокие тайны мира учёные, художницы, охотницы и хранительницы историй. Поселись племя в более бойком месте - славилось бы, как прежде, и ловкими умными дочерьми, нажившими и приумножающими торговое богатство. Старшие жёны разрешали дедушке баловаться - высекать рисунки на стенах старых палат, там, где они жили раньше. Конечно, не главных и не парадных, но всё-таки. Изящные фигурки, явившие себя из-под дедушкиной руки, казалось, вот сейчас сойдут со стен и пустятся в пляс. В них чудилось живое движение, какое не всегда встретишь даже на работах признанных мастериц. Жёны ворчали иногда, что его маленькие руки, того и гляди, совсем огрубеют от кремнёвых резцов и прочих инструментов такого трудного и неподобающего ойя искусства. Отец рассказывал: дедушка каждый день густо намазывал ладони очищенным жиром белухи или тюленя. Дедушку звали: Тихий. Отец был очень умён. Отец любил книги и истории. Знал на память сотни прекрасных гимнов, бывало даже складывал свои. Умел извлекать тонкую музыку из всего, что в добрую минуту попадалось под руку - из камней, из самой обыкновенной утвари, даже из оружия, к которому вообще-то запрещено прикасаться ойя. За долгую жизнь успел вырастить трёх сыновей - редко какому ойя выпадает такая неслыханная удача. Отца звали: Красивый. Дева или жена говорит о себе так: "я сделала", "я хочу", "я смогу". Ойя должен говорить иначе: "сделалось", "хочется", "удастся". Вроде бы то же самое, но нет. "Мне удалось сбежать"? Нет. Было совсем не так. "Я перетёр зубами кляп. Я выждал удачное время. Я изловчился незаметно распутать узел на запястьях, которым они меня связали. Я чувствовал боль и слабость. Я очень боялся. И всё-таки я утёк. Когда я совсем устал, готов был сдаться, и даже, наверное, умереть, я встретил союзницу и друга". Да, вот теперь оно звучит правдиво. "Я чувствовал себя более слабым, чем когда-либо в жизни. Я плакал и думал, что ничего не смогу, но всё-таки я попытался изо всех сил, и даже без голоса зачаровал раны, которые могучий враг нанёс моей союзнице-другу в жестоком бою. Я знал как, но никогда раньше такого не делал. Я утешил боль и унял кровь". Так непривычно это должно звучать, так странно хотя бы проговаривать всё это молча про себя. Не как случившиеся с юным Ойя, ещё не долинявшем до первых смотрин, а как свои собственные настоящие деяния. Ни о чём подобном не повествовали хранительницы историй и их бесценные книги. До такого не додумывался даже умный отец. И это похоже на чары. Это помогает справиться со страхом и усталостью - не хуже родной воды, чистой и прохладной. "Я смогу. Я перелезу через вот это... упавшее дерево, и сделаю ещё шаг по сухому дну, и ещё. Без дружьей помощи я смог бы немногое, но теперь я смогу. Я хочу вернуться домой, и я вернусь". Друг и союзница, наверное, настоящая дева. Прямо как из книжных историй: сильная, смелая и благородная. Хотя, может быть, она и из орков, про которых говорят, что они совсем не делятся на дев и мальчиков и не знают ясных законов разумного мира. Встреча с ней - невероятная удача, но удача любит храбрых и верных своей воле. Так говорят лучшие из песен и сказаний. Значит, теперь необходимо быть храбрым. И продолжать идти. *** У Пенни кружится голова. Или не так: голова-то крепко держится, зато время от времени принимается дурнотно покачиваться весь остальной мир. Найдя ручеёк, сирений парнишка сильно взбодрился, чапает себе - не очень ловко, да уж как может. Там, где позволяет русло - шлёпает ногами прямо по ручью, но не выпускает Пенни из виду. Когда нужна передышка, он усаживается к ручью, а то и прямо в него, прикрывает глаза, ощупывает синячину на горле, тихо щёлкает языком. Пенни тогда обнимает ближайшее удобное деревцо, чтобы не садиться, не терять потом силы, опять поднимаясь в рост. Вот интересно, может ли он так же поправить себе голос, как подлечил ей обе раны? Наверное, тут сложнее: всё-таки визгучесть грозную ему притушили какой-то отравой. Шприцов Пенни нашла несколько: скорее всего, зелье само рассасывается через какое-то время, и немота не навсегда парнишку одолела. Вряд ли те трое рассчитывали несколько сирен наловить, своими-то общими силами. Ха. Большинство сирен куда как полютее этого, так просто с ними не сладишь. А только парень-то сумел убежать... Такими размышлениями удобно отвлекаться. Солнце падает к закату. Тени становятся всё гуще, комары шалеют. И так лишней крови нет, самой-то едва хватает, а тут ещё вы налетели, гады бессовестные. Кожа у межняка всё-таки потолще и поплотнее человеческой, но и донимают же эти летучие упыри. Вот парнишку они практически не беспокоят, может быть, им не нравится сиренья негорячая кровь. В клане по вечеру обходятся листвяным дымом, да ещё иногда какой-то кудрявой травкой, которую комарьё вроде как не терпит. Здесь, в лесу, Пенелопа не видит ничего похожего, чтобы растереть между пальцев да мазнуть у виска - то-то стало бы тошно комарику. При очередной передышке она мажет лицо и руки жирным илом, и это немного помогает. Да и то сказать, с комариком воевать - не с людями на ножах драться... Межняк не знает, много ли они прошли, далеко ли ещё до сиреньего озера. Может быть, ещё порядочно. Моторов она давненько уже не слышит, да и были ли они в самом деле, или только чудились? Могло ли случиться, что эти воры нашли своего друга-мертвеца и решили отстать, не связываться? Пенни надеется, что так и есть, да только по-настоящему не верит. Чего можно ждать от тех, кто крадёт живую сирену из воды? Да уж явно ничего хорошего. ...Вот бы тогда согласиться и пойти с Ёной копать синь-луковки. Глядишь, и впрямь научилась бы их отличать. Нашла бы себе пожевать, а то уже к вечеру и живот подводит. Уж в лесу-то наверняка растёт немало съедобного, а она, столько-то с кланом прожив, до сих пор почти ничего не знает. За весь день только и встретила два кусточка полуспелой брусничной ягоды, кислящей до невозможности, а совать в рот неведомо что, наугад - скверная идея. Орки не колдуют, и почти ко всякой ворожбе относятся с подозрением. А всё-таки по рассказам следует, что и между ними водятся некоторые чары; особенно между теми, кто друг в дружку влюблены. Тогда орк вроде бы способен почувствовать, что зазноба в беде, и разыскать, и прийти на помощь. Вот бы тогда пойти с Ёной копать синь-луковки. Вот бы всё было как в каком-нибудь идиотском фильме: чернявый бы почувствовал, что она попала в переплёт, и отправился бы выручать, да хорошо бы ещё не один, а с половиной клана! Ага, конечно, жди. Только на себя и моги рассчитывать. *** Когда вечерний свет из рыжего помалу делается совсем лиловым, Пенни уже не может одолеть своей усталости и тоски. Да и парнишка тоже еле шевелится. Весь последний час они идут, крепко держась за руки, как дети. - Теперь будем отдыхать, - произносит Пенни, садясь на землю. Сирена выпускает её грязную руку и хромает к ручейку. Кто его знает, может, он и спать пристроится прямо там, в русле? Он опускается на колени над бегучей водой, и опять весь замирает, будто молится. "В море царевич купает коня. Слышит: царевич, взгляни на меня...".* Память Пенелопы выделывает забавные штуки. Теперь вот припомнилось это старинное стихотворение. Давным-давно его читали на уроке. Пенни не помнит его точно, и кажется, там и речь-то велась не про сирену, а про какое-то иное дитя воды; какой-то принц впёрся в море вместе с лошадью, увидел в волнах прекрасное созданье, схватил его за волосы да и выволок для смеху на сушу, а оно оказалось "чудовищем морским", потрепухалось и умерло. Хорошо, что сирены всё же могут подолгу жить на воздухе. ...только пока умные ребята обсуждали с учителем, как же так вышло, что нечто прекрасное вдруг обернулось чудовищем, Пенни-тупица, Пенни-переросток, уродка Пенни молча злилась на всех: да как вы, такие умники, ни хрена не понимаете. Делать больше нечего этим принцам - влез куда не просили, увидел, понравилось, так цоп и поволок! Создание вод и было прекрасно, такое как есть, на своём месте - в родном мире. А когда тебя тащат туда, где ты никому не родной... вот там-то ты сразу и чудовище. И благо, если не сдохнешь... Такая тоска наваливается - непонятная, бессмысленная, что хоть вой во весь голос, да нельзя. Вот что Пенни рассказала бы у костра на безлунную ночь, если бы верно помнила слова. В море царевич купает коня... Сирений мальчик вдруг быстро выхватывает что-то из ручья и сразу пихает себе в рот. Откусывает, жуёт с хрустом, второпях, и несёт остаток Пенни, улыбаясь - измученный всеми своими бедами и застенчивый, волшебный и прекрасный при своей воде, нелепый и смешной в чужачьей большой мастерке, висящей ему почти до колен. В руке у него рыбёшка вроде огольца, но точно сказать Пенни не может - у рыбёшки голова откушена. Паренёк выговаривает шёпотом, стараясь, то единственное, что друг-союзница обязательно поймёт: - "Дружба-мясо". На конце фразы у него даже выходит слабенький писк, а не один только сиплый шёпот, и Пенни рада этому робкому звуку оживающего голоса куда больше, чем самой добыче. - "Дружба-мясо", - отвечает она. Да. Сегодня эти чуднЫе слова вмещают в себя гораздо больше обычного. Межняк чистит рыбью тушку ножом, благо у огольца почти нет какой следует чешуи. Режет на маленькие кусочки. Отдаёт сирене большую часть, а сама, зажмурившись, даже не жуя, проглатывает три шматка. Хоть бы опять не вырвало. Скорее водой запить... Это водяные жители привычны сырьём всё трескать. "Всё полезно, что в рот полезло", - говорит Штырь, вот и пускай старшак окажется прав и в этом случае. Чтобы не спать на самой земле, Пенни срезает у старой ёлки несколько нижних лап, да и кладёт их тут же, под ветками, только надеясь, что поблизости не окажется каких-нибудь отменно кусачих мурашей. Наводит погуще "грязевую маску", подтягивает шнурок капюшона. Наконец можно улечься и позволить глазам закрыться. Сирена не ложится в ручей, а льнёт к плечу, рядом. Поёрзав, обнимает тонкой рукой. Пусть. Если ему так спокойнее... *** Когда ойя ложится спать рядом с жёнами, у тех во сне прибавляется сил для любых добрых и справедливых свершений, и утоляется их грусть, и смолкают их старые раны. Это всякая сирена знает ещё с самых первых линек. Как знает и то, что запретно ложиться спать с ойя в одних покоях, если только ты ему не жена и не близкая родня по крови. Друг и союзница же, к счастью, совсем не сирена. И сделать всё, чтобы она набралась сил - достойно и правильно. "Если..когда я вернусь домой, то возьму себе имя. Ещё не знаю, какое, но самое настоящее. Может, и оружие стану носить. Хотя бы самый простой клинок. Клинок ведь не только для больших и страшных дел. Он для многого пригоден и нужен. Когда у меня снова будет голос, я расскажу обо всём, и расскажу так, чтобы было правдиво, а не так, как ойя было бы прилично складывать слова - так, будто бы меня и вовсе там не было... Я есть. Я смогу." ___________________________________________________________ *В нашем мире это стиш Михал Юрьевича Лермонтова, "Морская царевна".