Осьмушка

Время на Мясную луну бежит до того быстро и горячо, что Пенелопа не успевает опомниться. День да ночь - моргнёшь - и сутки прочь, - говорит бабка Сал. Луна камнем валится, да солнышко из праща запустили, - говорит Штырь, видимо, имея в виду то же самое. Как-то раз, резко проснувшись среди ночи - будто в пропасть во сне падаешь - Пенни слышит, как бабка за своей занавеской с кем-то вроде спорит тихонько. Но там никого больше нет, слухом и нюхом Пенелопа уверена. - Ай лето, самая моя пора, комарики на меня уж и не льстятся, а хоть мёрзнуть не надо... как ты хочешь, а я ещё внучке опояску не закончила, сноровка-то уж не та, а ты обождёшь, не треснешь, - бормочет Сал. Пенелопа не понимает, но ей делается жутко. Повредилась ли бабка в уме от своей старости? Днём вроде с ней всё нормально, ну, насколько может быть нормально с этим слепым ископаемым. Может быть, Сал слегка лунатит - во сне разговаривает? Если успокоить себя этой мыслью, хотя бы можно снова заснуть. Утром Пенелопа решается как бы невзначай обмолвиться Ёне. Чернявый в числе нескольких прочих "земляных наёмников" как раз вчера в очередной раз вернулся от матушки Дрызги, всучил-таки осьмушке толсто обёрнутую бумагой "прижорку с картошками" размером в ладонь, до того румяную и завлекательную - только носом потянешь, какой от неё дух, враз в брюхе жалобно заурчит, невмочь отказываться. Пенни молчком радуется, когда Ёна бывает при лагере. Всё-таки из кровных орков этот какой-то самый привычный, у Ёны даже почти не стыдно что-нибудь спросить. Ёна идёт к озеру - отдохнув и наспавшись, плеснуть в лицо ещё холодной после ночи водицей; тоненькая майка, всегдашние уродливые бусы из каких-то косточек в один рядок, плетёный ремень на сношенных армейских штанах, укреплённых там и сям заплатками, босые узкие ступни. Пенни шагает рядом, будто бы ей тоже понадобилось в ту сторону. - Нэннэчи Сал вроде во сне разговаривала... - Ишь чё, - Ёна взглядывает на неё, цокает языком. - Ругалась? - Да не... типа спорила с кем-то. Обождёшь, говорит, не треснешь. И что не закончила она чего-то. - Довелось и тебе услышать! Это нэннэчи Сал со смертью так препирается, - отвечает Ёна. Пенни чуть не спотыкается. - Да ты не шугайся, Резак, это ж её смерть свойская, - говорит Ёна. Присаживается на корточки у озёрной кромки, умывается, смочив волосы надо лбом, а потом шустрым движением стряхивает ладони, чтобы брызги попали Пенелопе в лицо и на шею. - Да чего ты... Нэннэчи у нас знаешь какая хитрая! По зиме она смерти говорит: погоди, как внучьё-то моё лопоухое в мёрзлой земельке будет мне яму грызть? Дровишки на мои мощи я им переводить не велела! В весну если или по осени смерть к ней шасть - а нэннэчи тогда ругается: а хвост тебе свинячий, в грязь не лягу! А летом: да плетежок вон смотри не закончен, негоже, потерпишь. Который год с нами кочует, и пока всё отругивается. Ей у нас весело. Лихая!.. - Ёна смотрит как-то разом придурковато и с хитрецой - уши врозь, прищуривается против раннего солнца. - Резак, а Резак. Пойдём вместе синь-луковки копать? У меня примечено, где их должно быть много. У матушки Дрызги каких только овощей не растёт, а синь-луковок-то нету. - Не пойду, - только и буркает Пенни. Она почти раззадорилась ещё выспросить, как это слепая Сал попала в клан, но теперь злится, что костлявый так глупо сбился с темы. Если охота в земле ковыряться, вот и пускай один тащится. *** - А в те давние времена, когда орки и железа не ковали, прежде самой первой Орды, объявилось тогда на великих лесных землях одно жуткое угрёбище... - рассказывает Магранх-Череп. Пенни за сегодня совсем убегалась и устала: белобрыска Марр с неговорящими двойняшками Крысью и Брысью сманили с собой "за мясом" для сирен. Всю охоту осьмушке кажется, что от неё нет ни малейшего толка, эти трои и сами бы прекрасно управились. Да чего там - Марр и в одиночку-то не оплошает, хоть даже без ножа, одними руками. Рогатки тут водятся всё серые в рыжину, жиловатые, черноносые, со светлой длинной шерстью на груди и на горле; Пенни не припомнит их правильного человеческого названия. А всё-таки веселит кровь, что и она может учуять и опознать звериный непростывший след, и что ей вполне удаётся нигде заметно не облажаться, да вот и Марр ещё говорит: с твоими ногами, Резак, быть тебе хорошей загонщицей. Не то чтобы Пенелопа и впрямь собирается этим заниматься в жизни, но услышать о себе такие одобрительные слова от Марра, который небось больше оленей уложил, чем ты сама обедов съела - не слишком привычно и очень приятно. Вот переть потом добычу в лагерь, да под начавшимся дождиком - это уже так себе. И ещё чувствовать, как мотается тяжёлая рогатая голова на свёрнутой шее... бр-р-р-р. Но осьмушка терпеливо подставляет плечо в помощь и даже не думает жаловаться: вот уж чёрта с два, сама не слабее вас, кровных!.. Разве что комариный звон в ушах от усталости - привязалась же глупая мыслишка: а полегче ведь было бы с Ёной эти луковки хвалёные пойти копать... и домой бы небось до дождя успели... Теперь, переодевшись во что нашлось сухое, отдыхают охотники в Жабьем доме. Тут помимо семерых молоденьких орков проживает нэннэчи Магда и сам большой Магранх-Череп с людской дочкой Руби. Сейчас тут и Хильда возле белобрыски трётся, ясное дело. Рыбарка и Пенни, видать, хором решили не обращать друг на дружку внимания. Сидят мелкой стайкой в уголку и старшачьи отпрыски - играли с Руби в камушки, а теперь вот точат пупырчатые Дрызгины огурцы, с бесстрашной ловкостью пластая их вдоль своими ножичками и посыпая огуречную мякоть Дрызгиной же серой солью. Ножичка пока что разве у самой маленькой Шарлотки нету. Пенни тоже перепало огурчика, угоститься до вечерней жратвы. Слушают Магранхову сказку про лесное угрёбище. - И звали эту подлюку Совершенное Созданье, - говорит Магранх. - и каких только слухов об нём не ходило! Одни верили, что оно из навьев или мертварей такое выискалось, плохим колдовством, дескать, его подняли, да кто ворожил, тот и сам напоролся. Только навьи да мертвари-то ведь и сами когда-то живую жизнь знали. А это - при своей могучей волшебной силе вовсе было бестолковое. Ни лютости в нём не было какой следует, ни радости, один умище заковыристый. Башка и та с тремя глазами: два глаза где положено, на своём месте мильгочут, а третий - зелёный такой, втрое больше нормальных двух - аккурат посередине лба, и не моргая светится. За это его иногда ещё Влобешником называли. И городил этот самый Влобешник подлые ловушки своими погаными колдунствами. Где бывало нашопчет - там живьём и влипнешь. Ни подраться, ни ухом дёрнуть, стой да ори, деваться некуда. Кого ни изловит это Совершенное Созданье - всё сперва допытывается: скажи-и-и, живёхонькая туша, в чём суть твоя, в чём смысл, для чего жизнь тебе выдана? Создали-то меня совершенно, с какой стороны ни посмотри, а смысла я не знаю! Отвечай - если мне твой смысл понравится, так я тебя отпущу и награжу по-щедрому. А тогда ведь больше разных родов велось. Пернатые страфили да гарпии, и разные водырники хвостатые, помимо сирен. Сильваны-козлоногие. Центуры да полканы - у тех тоже говорят копытца были, но только вроде конских. Да те же фейри в те годы куда как гуще жили. Разных много то угрёбище сцапало, не только что дварфов, и людей, и эльфятины. Только ни один ответ Влобешнику не нравился. Что ему ни соври: в земле мой смысл, или в золоте бесскверном, или в полёте вольном небесном, или в любови жгучей, или хоть в малых детушках - а Влобешник только глазом своим светячим посверкает, подумает, и дальше пытает: а докажи! А зачем? А потом-то что? Нет, нет, и земля рано или поздно иссохнет да сотрясётся, и летучие крылья нет-нет да сломятся, и например любимые холодеют и помирают, а маляшки твои в лучшем случае вырастут и тебя оставят. Как-то, говорят, эльфа одного Влобешник особенно долго допрашивал. Тот всё выкручивался разными мудрёными словами, потом уж не выдержал и орёт: в истине смысл, в истине! А угрёбище ему: ну а в истине какой смысл? На этом эльф и срезался. Умучив таким манером пойманных, Влобешник светячим глазом из них жизнь выпивал и с того сильнее становился. Совсем никому житья не стало в тех краях. А мы орки туда редко шастали, потому что как раз в тех лесах была тогда самая большая эльфивая городуха. Противно орку в таком краю ходить, и обиды между нашим родом и ихним уже тогда было много. Как ни крепки были лучшие чароделы эльфивого двора, да и те не смогли с Совершенным Созданием управиться: оно всю их ворожбу точно так же своим глазом и выпило - не икнуло даже. Может быть, они сами Влобешника и сотворили на свою беду, этого не знаю, но откуда ж ещё взяться такой напасти! А всё-таки одного костлявого в те тропки занесло. Чего орк там забыл - неведомо. Но вряд ли нарочно попёрся. Разве что вовсе отчаянный. Ножик носил вострый - кремнёвый, да каменный кистень на широком ремешке. Шёл-шёл - и как раз в колдунскую ловушку ввернулся: её же не видать, не слыхать и нюхом не счуять. Вылезает тогда Влобешник и давай орка допрашивать: для чего жизнь тебе выдана, а? В чём твой смысл, в чём суть сердцевинная? А орк и отвечает: погоди-ка, Совершенное ты лесное угрёбище! Мы орки народ не особо грамотный, да и словами я плохо объяснять умею. Дай-ка я тебе прямо руками покажу. Влобешник до того орков считай и не нюхал. Разобрало его любопытство: разве можно суть сердцевинную вот так спроста руками показать? Ну, разжал он чары-то. Орчара тут и говорит: ну, гляди внимательно, повторять не буду! - да ка-а-ак вломит угрёбищу лесному прямо в светячий глаз кистенём. Тут Влобешник весь и кончился. А по лесу, где поганые ловушки были нашоптаны, там огоньками вот так и пыхнуло, вроде болотных. Пыхнуло до погасло. А орк тот плюнул, кистенёк кленовым листом обтёр и дальше себе пошёл. С тех пор и нет на свете никаких совершенных созданий. - Поразительно, - говорит Магда, дописывая карандашом в своей толстой тетрадке какие-то, видать, важные пометки. Мелюзга тут же начинает канючить ещё сказочку, а Пенелопа как будто в глухой тупик влетела с разбегу от такого нелепого финала. - Так а в чём типа смысл-то был? - спрашивает она. Вредная Хильда громко фыркает, а нэннэчи, кашлянув, загибает какой-то бред о том, что в орочьих сказаниях воля, случай и деяние всегда оказываются сильнее предопределения и готовеньких ответов. Пенни сидит в Жабьем ещё некоторое время, терпит, пока Магранх заведёт следующую байку, и уже потом тихонечко уходит под смолкающий дождь - всё ещё с пламенеющими ушами и с недогрызенной половинкой огурца в руке. *** А такое веселье было.. Наконец-то вновь удалось незаметно утечь из-под надзора сестёр-хранительниц, наплаваться всласть во всю резвость. Быстро плавать не дозволяют: ты, говорят что ни день, не чешуйка безродная, понимай, кто ты есть - веди себя подобающе. И светило золотое так ласково и красиво пронизывало утреннюю воду своими лучами, и травы донные колыхались, и так хотелось всё плыть, плыть в этих лучах, подальше от всех, и представлять, будто свободно можешь выбрать себе любую невероятную судьбу. На дальнем острове, над омутками, живут забавные длиннотелые звери с маленькими глазками и перепонками на лапах - выдры. Весело живут, много играют, любят болтать по-своему - стрекочут, покрикивают, тявкают. Еще ранней весной у выдр вывелись детёныши, а теперь наверное они совсем подросли. Здорово было бы с ними подружиться; звери едят рыбку, и может если их подкармливать, ещё молоденьких, то получится и приручить. Это в старых сказках выдра - существо глупое и легкомысленное, не может окончательно рассудить: жить ли ей в воде или на сухом дне, вот и мается весь свой век то так, то эдак. А по правде-то они вон какие хорошие, храбрые и смешные. Только теперь возле крутого берега стоит какой-то ещё незнакомый плавучий островок, вытянутый, странный, а выдр совсем не слыхать. Слышится всплеск. Неподалёку от плавучего островка вдруг затанцевали в воде крупные разноцветные блёстки - вертятся, вспыхивая и сверкая, медленно опускаются. Конечно, надо всегда проявлять осторожность - случиться может всякое. Но разве может что-нибудь совсем плохое стрястись с сиреной в родной воде? Здесь, вдали от ядовитых больших поселений всякого сухого народа, от опасных их кораблей с бешено вращающимися винтами и прочих напастей? Как ни трудно было переселяться сюда с прежней воды, Старейшая Мать сказала непререкаемо: здесь будет безопасно. Не станут малые и старые хворать и умирать, задыхаясь, от подурневшей отравленной воды. Не станут юные и отчаянные девы исчезать бесследно - как ни гадай потом об их судьбе, только и выходит на вещих камешках перевёрнутый крюк, сушь да великая горесть. И эти цветные блестяшки ведь тоже могут сгодиться, скажем, на ожерелье, или украсить волосы. А если даже и случится встретить многоядного врага - так всегда наготове мешок визгу, которого никакой сухоногий не может выдержать!.. Когда уже полны горсти прекрасных тоненьких блёсток, плавучий островок вдруг слегка колеблется, и слышен ещё плеск, а дальше вода кругом непроглядно темнеет, будто в неё опрокинули густых чернил. Страшно, страшно, и больно дышать. Частая сеть опутывает тело и тянет кверху, и дышать так становится плохо, что вовсе не завизжишь. Чьи-то страшные руки хватают за волосы, и тонкая игла больно жалит в шею, под самое горло. И волокут на жёсткое, под слепящий свет. Но и этот свет тоже стремительно заволакивает чернилами - ничего больше не помни, забудь, не будь. Самый отчаянный визг за всю жизнь: беда! враг! - не рождается в разом помертвевшей гортани. Глаза не видят. Голос не звучит. Дышать, дышать. - Ну голуба, даже не кусалась рыбонька! Давай мешок ей на башку и ходу отсюда, пока они там не прочухали. - Ё, никак это пацан? - Да ладно?! Удача-то, откуда не ждали!! Хорош пыриться, давай заводи мотор, пока мамки-няньки не налетели.. Страшно страшно темно темно больно Дышать, дышать.