Память

Он почти бесшумно возник в проеме. Поглощенный своим занятием, Дерек даже не уловил звука шагов. Стилински прошлепал до холодильника, сунул в его чрево жилистую руку, довольно хмыкнул. Читать статью. Дерек занят. Слишком занят, чтобы возиться с этим недоразумением на ножках. Недоразумение нахально устраивается на его кухне, прихлебывая газировку. Дерек исподтишка проходится по фигуре быстрым, оценивающим взглядом: пацан все такой же худой, однако от долговязости и болезненной подростковой худобы не осталось и следа. Даже в полутьме видна слаженная подтянутость фигуры и... шрамы. Волк отводит взгляд, почти не слушая, что несет этот придурок. Потому что жирные росчерки на плоском животе кипельно белеют в сумраке кухни. Взгляд так и тянет вернуться, воткнуться в широкую грудь и прямые ключицы, в выпирающие крупными костьми плечи и свод рёбер, в линию пресса и узкую талию с подтянутыми боками. В остальном Стилински остался таким же: такой же ехидный голос, такой же тупой юмор, но что что-то в его фигуре неприятно царапает волка изнутри. Предчувствие. Сейчас, когда он стоит в каком-то метре, волчье чутье вопит об опасности. Это настолько иррационально, что Дерек едва контролирует себя, чтобы не сорваться с места не полоснуть когтями по незащищенному горлу. Словно какая-то часть ногицуне все еще сидит в нем, проскальзывает в изгибе ухмылки, таится в чернеющих мешках под глазами. И взгляд, иногда наполненный меланхолией, внезапно становится тяжел. Запах вишневой газировки подбирается все ближе, щекочет крылья носа, поднимая внутри что-то, отдаленно похожее на волнение. Желудок скручивает спазмом. Запах, настолько же знакомый, насколько забытый будит внутри Дерека темные, практические животные чувства. Тот, нескладный, вопящий, дурно шутящий, проблемный, долговязый, идиотский Стайлз вечно хлестал эту шипучую дрянь. Так часто, что в глубине памяти запах прочно ассоциировался с его навязчивой личностью... с блекнущим теплом тела в ледяном бассейне школы, с острым кончиком носа и растрепанными вихрами. Звук жестяной банки, ударяющейся о крышку стола, липкая коричневая газировка пузырится на домашнем задании, кажется, по экономике. И все вокруг тонет запахе вишни и колы. Волнение комкуется где-то в районе солнечного сплетения, волк улавливает легкое шевеление в паху от едва ли продуманной мысли. Мимолетного воспоминания, когда его тело вжималось в чужое. Ощущение настолько поражает, что Хейл едва успевает увернуться от острого лезвия ножа. Металл оставляет на скуле тонкую алую полосу, волк ощущает, как медленно собирается в уголке раны алая капля. В глазах недоноска плещется самодовольство, губы неестественно кривятся в усмешке. Говнюк потешается над ним. Что-то лисье тут же появляется в разрезе глаз, что-то темное клубится на самом их дне. Эта тьма заставляет его броситься вперед. Разорвать, уничтожить, вплавить в холодный каменный остров, возвышающийся во мраке кухни могильной плитой. Но он ускользает, плавно, даже грациозно уходит вправо, подныривая под занесенную руку. Быстрый. Дерек скорее слышит, чем чувствует, как лезвие вспарывает ткань его футболки, затем холодком проходится по ребрам. Порез уже ощутимее, глубже. Раздражение внутри него бурлит и поднимается к глотке, потому что отчётливый смех Стилински режет по перепонкам больнее ножа. Ладонь сама собой находит горло и парень захлебывается смехом. Хейлу приходится смотреть. Смех стихает, но не уходит из глаз, сейчас он похож на пустого Стайлза как никогда. — Надрать твой волчий зад трезвым намного проще. Сдаешь, Хейл. Дерек внутренне содрогается от звуков собственного имени. — Еще раз, — сцеживает сквозь зубы, — ты позволишь себе подобное и я верну твоей ненаглядной банши только твою голову. Упоминание девчонки мгновенно сбивает с придурка спесь. Мрачное веселье тает на глазах, уступая место чему-то другому. Тому, из-за чего все его рецепторы врубаются на полную, сообщая об опасности. — А вот ее ты напрасно приплел, дружище, — голос спокойный, но пропитанный угрозой, воздух опять начинает дрожать электричеством. — Да ну, а я уже слышу истошный вопль. Хейл чувствует, как собирается в ком его футболка. Стилински тянет его на себя с неожиданной силой, не оставляя времени на блок, вишня неизбежно плещет в лицо, снова встряхивая омут памяти, когда он произносит: — Она неприкасаема, я не позволю никому сделать то, что может хоть как-то ее расстроить. — Именно поэтому ты бросил ее там, чтобы примчаться сюда, надраться в хлам в каком-то заблеванном пабе? Стайлз отпускает скомканную ткань, отшатываясь, лупя что есть силы по железной руке волка и тот, на удивление, отпускает в ответ. Они отходят друг от друга на два шага. Волк спокойно и степенно, почти брезгливо. Стайлз слишком поспешно, напарываясь задом на край кухонного острова. Взгляд едва цепляет жест: оборотень крепко сжимает и с силой разжимает руку, словно только что прикоснулся к ядовитому плющу. — Так что, — оборотень точно знает, что надавил на нужную мозоль, — сбежал из уютного гнездышка в дыру, где есть только смерть и расчлененка? Да. «Потому что ты больной ублюдок?» Да. Потому что в завтраках с Лидией есть что-то неправильное, покорёженное, не до конца отрепетированное, словно в шоу Трумана; чашка с крепким кофе слишком скверно играет свою роль, медовые хлопья слишком искусственно стучат по стеклянной миске, вешалка с кашемировым пальто появилась не в то время и не в том месте. Жизнь с Лидией слишком похожа на декорацию. Та жизнь — насквозь пропитанная сиропом фальшь. Обильно сдобренная, что вкус горечи едва различим. Стайлз молчит, готовясь к препарированию. Волк полностью прав и знает это — поэтому пощады сегодня явно не ожидается. — Милая, храбрая Лидия Мартин, — крадущийся шаг зверя, — Столько пережила, — еще шаг. Волк должен подойти достаточно близко, чтобы впиться в напряженную глотку. — Ты же пришел сюда умирать, Стайлз. На мрачном лице мелькает почти добродушная улыбка. *** Сердце забывает качать кровь, замирает, когда расстояние сокращается до ничтожных семи дюймов. Лицо мальчишки окончательно теряет лисий налет, становится растерянным, словно каждое сказанное им слово абсолютная истина. Сожранное расстояние возвращает запах колы, но волк хочет разглядеть каждую черточку этого смятения, каждый штрих вины и боли на, казалось бы, давно знакомом лице. Он ощущает смутное удовлетворение. Мальчишка слишком многое себе позволял, чтобы не делать ему больно. Мало кому удавалось вывернуть волка наизнанку и уйти живым. Стилински смог. — Проваливай отсюда, Стайлз. Какое бы дерьмо не творились в твоей голове, здесь ты не умрешь. «Потому что я тебе не позволю.» Взгляд парня меняется, возвращась к отголоскам нахальства, подбородок взлетает вверх с немыслимым вызовом, уголок губы тянется в привычный изгиб. Внутренности скручивает в морской узел, когда Стилински рушит последние дюймы, оказываясь к волку вплотную. *** Стайлз предпочитает сдохнуть прямо здесь. Ну как же искусно оборотень разгадал его коварный план. Он сдохнет здесь, растерзанный острыми когтями, разорванный клыками на тряпье. Может тогда невыносимость существования исчезнет? Наверняка исчезнет. Он столько раз напарывался на вражеский ножик пузом и каждый раз его вытаскивали, залатывали, залечивали до тошноты, возвращали назад в эту красивую до невозможности клетку. И милая пташка порхала вокруг, сочилась ароматом ириса и пудры, щебетала о том, какой же он глупый. Он, честно говоря, идиот. Раз не смог забыть. Не смог отбросить мысль о том, сколько людей они могли бы спасти, если бы... — О, неужели. Я-то думал, тебя меньше всего волнует жив я или мертв. Думаю, второй вариант был бы тебе предпочтительней. Он стоит так близко, что ясно видит, как желваки перекатываются под кожей Хейла. Взляд становится совсем темным, словно все тени из углов внезапно собрались в одном месте. От запаха волка голова снова становится пьяной, Стайлза накрывает волной эйфории, истерического веселья. Именно поэтому он срезает оставшееся между ними пространство, едва касаясь кончиком носа края щеки. Сердце бьет в грудину, как в барабан, Стайлз чувствует, что мышцы под тонкой тканью хейловой футболки напрягаются. Но сам он продолжает стоять неподвижно. Это вызывает легкий смешок, дыхание щекочет линию челюсти. Лицо волка разве что трещинами не идёт, настолько каменное. — Может пора начать угрожать? — медленно, словно давая себе время на раздумье, чертит губами линию к мочке уха. — Как там? — Пальцы идут едва заметной дрожью, когда касаются мягкой ткани джинс. Воздух напрочь выбивает из легких, потому что ладонь встречает характерная выпуклость. — Кажется, тогда твоя реакия была такой же. — Рука как-то сама собой, отдельно от Стайлаза, делает едва уловимое движение вверх-вниз. — Так как там? Выдрать кадык, оторвать... Он не заканчивает, лапища Хейла впивается в шею, обхватывая под челюстью, обротень отрывает его от себя, Стайлз успевает заметить яркий свет глаз альфы. А в следующий миг он чувствует сладкую, очень знакомую тяжесть в паху, и от этого ощущения рёбра сковывает страх. Потому что Дереку сносит крышу, срывает тормоза, прямо сейчас, когда чужие губы врезаются в его рот с такой жаждой, что боль от прикусанной кожи едва не заставляет поморщиться. Задница слишком сильно упирается в край столешницы, от тела оборотня идёт настоящий, гипнотический жар. Он перетекает на Стайлаза, раскочегаривая изнутри и его. И он отвечает с такой же одержимой дурью, открывает рот, встречает язык, поцелуй слишком грубый и яростный, получается глубоко, по-настоящему, как будто оборотень пытается попробовать на вкус его сердце. Стайлз спускает все на самотек, впервые не думая, не анализируя. Зарывается пальцами в мягкие волосы, сжимая, притягивая ближе, словно пытаясь слить их в единое существо, двуспинное чудовище. Хейл то ли рычит, то ли, наконец, выдыхает, на долю секунды отрываясь, чтобы заглянуть ему в лицо, остановить это безумие. Глаза пьяные, будто он чем-то обдолбан. Стайлз быстро облизывает языком влажные губы, сердце вылетает насквозь. Он отрывается от каменного острова, чтобы в ту же секунду быть с силой припечатанным обратно. Чтобы удариться поясницей, почувствовать это животное рядом с собой, почти на себе: он прижимается, скользит по телу вверх, горячо и низко рычит прямо в ухо. И Стайлз рушится. Едет своей дурной головой. Прижимается губами к своду челюсти, кусает натянутую на желваках кожу. Стайлз слышит судорожное шипение и понимает: шипит он сам. Сводит зубы от желания прижаться сильнее, стиснуть в кулак тёмные волосы, рвануть на себя. Вывернуть альфу наизнанку. Выломать из него всё это дерьмо, чтобы отпустило наконец их обоих. Сколько можно-то. Оно тянется с самой первой встречи. Невидимое, но почти осязаемое, такое ощутимое, что воздух разряжается в миг, когда в комнате остаются только они. Возможно, все должно было закончиться тогда, на дряхлом письменно столе, на задании по экономике... Но нет, его протащило, приволокло за загривок, швырнуло к ногам древнего чудовища. Слишком изощренное самоубийство.