Память

Ледяной виски приятно обжигает нёбо. Прозрачные капли воды стекают по начищенным стенкам бокала, катятся по пальцам, разбиваются о жестокую поверхность истёртой тысячью локтями барной стойки. Маленький акт суицида. Стайлз чувствует себя также: разбитым, изношенным, как старый носок, потасканным и уставшим, как шлюха, обработавшая за ночь с десяток клиентов. Стайлз заебался. Клиенты довольны. Это сраный город не отпускает. Он липкий: чем сильнее пытаешься вырваться — тем прочнее затягиваются тонкие, но прочные его нити. Гребанная паучья сеть. И Стайлз снова здесь. Сидит в единственном приличном баре, вливая в себя дрянной односолодовый. Совсем как его отец... Всего каких-то десять часов назад он сорвался. Лидия сонно распахнула глаза, хлопая заламинированными вусмерть ресницами: "Милый"? Озноб побежал по загривку, но Стайлз продолжал запихивать ненужные вещи в старую спортивную сумку. — Стайлз?! Что происходит? — ее требовательный голос полоснул по барабанным перепонкам, заставив поморщиться. Она уже скинула с себя тонкое одеяло, сверкнули в зыбкой предрассветной синеве белоснежные колени. Стайлз замер, на секунду прекратив суетливые сборы. Узловатые тонкие пальцы врезались в переносицу, словно могли привести его в чувство. — Прости, детка, я не хотел тебя разбудить. Она уже встала, заструилась по пышному телу шелковая розовая ткань - неизменный ее доспех. Нужно уезжать. Скорее. Пока она, в своей боевой ипостаси, не остановила его. Не подошла, не обхватила теплыми руками, не поднялась на цыпочки и не коснулась полными губами мочки его уха. Губы, затем влажный язык на его шее прочертит дорожку вдоль линии челюсти, белые зубы слегка прикусят кожу подбородка. Стайлз тихо рыкнет в ответ, сгребет ее мягкое податливое тело и вопьется в него, как в спасательный круг. Все закончится здесь - на хлопковых белоснежных простынях их совместной спальни. — Я должен уехать, Лидс, — он продолжает зашвыривать в жерло сумки бесполезные футболки и боксеры. Она вопросительно приподнимает идеальную бровь, замирает, скрещивая на груди руки. — Сейчас? В четыре утра? Визжит замок импровизированной дорожной сумки. Он молчит, не зная что ей ответить. — Стайлз! — прорезаются в голосе нотки погребенной под препаратами банши. — Куда ты едешь? Болезненный смешок срывается с его губ. Он едет туда, где нет ничего, кроме боли, ужаса, постоянного страха, ненависти и тьмы. Туда, где все началось и должно было кончиться четыре года назад. — Домой. Голос глухой, немного хриплый. — Но твой дом здесь, — она обводит руками пространство комнаты. - Здесь, со мной! Он позволяет себе бросить на нее один-единственный взгляд. Всего один, чтобы не передумать, не поддаться, не вернуться в ее вязкое лоно. В эту иллюзию счастливой жизни с любимой девушкой. Он ждал ее слишком долго. Слишком долго, чтобы вот так все разрушить. — Там умирают люди, Лидия. Я не могу... оставаться здесь, пока умирают невинные люди. От ярости в ее голосе звенит воздух. — Они умирают каждый день, каждый час, каждую секунду, Стайлз! Везде, повсюду! Она в гребаной панике. Он в гребаной панике. Не помогает аддералл, не помогает его новая жизнь. Ничего нахрен не помогает. Потому что он все помнит. Потому что дух ногицунэ изъел его изнутри до степени крайнего истощения. В глотке и по сей день царапающее шуршание бинтов. — Я знаю. Это все, что он говорит ей, закидывая на плечо сумку, игнорирует ее долгий взгляд, широкими шагами пересекает комнату, тянется к ручке двери. — Стайлз... Она умоляет. Ему плохо от ее надломленного голоса, но тупая ноющая боль внутри сильнее. — Всего два дня, Лидс. Два дня на то, чтобы разобраться с этим дерьмом. Два дня, чтобы попытаться вернуть свою жизнь назад. Она остается стоять посреди комнаты, зябко обхватив себя руками. Одна... Стайлз не рассматривает свое бегство из их уютного гнездышка в Куантико как самый настоящий побег. Просто его приемник всегда настроен на волну Бейкон Хилс, просто старая привычка, оставшаяся со времен старшей школы. Просто кто-то снова принялся потрошить здесь людей, но на этот раз помочь этому городу некому. Просто... Боже, в его мобильнике наверное с десяток неотвеченных вызовов на номер Скотта. "Абонент отключен". Врезать бы хорошенько этому абоненту. Так, чтоб покосившаяся челюсть встала на место. Пальцы с силой сжимаются на скользком стекле. Он вылакал весь бокал прямо на голодный желудок, и теперь алкогольный дурман приминает его тяжелой лапой. Стайлзу весело. Он хочет широко запрокинуть голову и разразиться в выкрашенный черным потолок очередью гомерического хохота. Так сильно стремился сбежать отсюда, что не заметил, как снова оказался в этой вязкой паутине... Похоже, что все дороги ведут в этот проклятый Бейкон Хиллс. Слишком много он повидал в этом городе. Его просто смололо в труху, в сизо-серую пыль, осевшую в грязь осенних луж. Вечный лузер, вечный страж скамейки запасных, вечный мальчик для битья, объект насмешек и всеобщей неприязни. Ну а кого не раздражают болтливые подростки? Он вечный Робин. Безликая тень великого МакКола. Но нет, Стайлз не слабохарактерная бабенка, чтобы найти себе горе и захлебнуться в нем. Не теперь. Не теперь, когда он без-пяти-минут-коп. Когда у него высшие баллы в полицейской академии, когда он может просто вернуться в Город Долбанного Страха и распивать виски, не опасаясь за свою жизнь. Плевать он на нее хотел, если честно. Стайлз делает знак бармену и тот покорно трусит к нему, на ходу раскупоривая бутылку янтарной бурды, которую здесь наливают вместо выпивки. Как вдруг понимает — затылок печет от чьего-то пристального взгляда. Славно, всего час в родном городе, а уже под прицелом. Стайлз расслабленно подносит наполненный бокал с позвякивающими кубиками тающего льда к губам и делает глоток. Неспеша разворачивается, прикладываясь локтями к стойке и окидывает ленивым взглядом зал. Здесь на удивление людно. Оживленный гомон и гогот под пение Равлингса. Мелькают сплошные незнакомые лица. Никого, кто мог бы пытаться просверлить в его затылке дыру, на кого указало бы его чутье копа. А из Стайлза получится отличный коп. Стекло бокала в очередной раз почти касается губ, когда он замирает, ощутив тугой ком дурного предчувствия где-то в глотке. Маячит на задворках адреналиновый приход, потому что небольшая толпа у бильярда расступается, и Стайлз видит мощную фигуру, затянутую в черное. Кулуарный свет "Гадкого кайота" позволяет разглядеть лишь кусок острой скулы и линию челюсти, но он уже знает кто сидит в другом конце бара. Губы сами собой кривятся в усмешке, когда Стилински приветственно кивает бокалом в сторону черной тени и осушает его одним махом. Пусть пялится сколько хочет. Стайлз отворачивается, подставляя спину под удар, делает знак "повторить". Сухое потрескивание льда от соприкосновения с теплым алкоголем, сухой треск внутри его черепной коробки. Виски обжигает губы, дерет глотку. Пора сваливать отсюда. Столешница издает глухой стук от соприкосновения со стеклянным дном. Кровь шумит в ушах. Стилински бросает мятую купюру на стойку, снова делает знак бармену, тяжело поднимается. Воу, а он действительно опьянел. Нетвердой походкой пробирается крейсером сквозь живую массу воняющих потом мужиков, прочь из душного бара. Затылок все еще зудит от тяжелого взгляда серых глаз. Улица встречает его лёгкой осенней прохладой. Стайлз тянет носом прозрачный воздух: ночь и хвоя, влажный асфальт. Подошва сникеров шуршит от соприкосновения с гравием. Черный Вагонер послушно ждет его на стоянке, возвышаясь грудой металла над другими легковушками — он продал свою детку сразу после окончания школы, не выдержав гнета собственной памяти. Стайлза слегка ведет, когда он пытается нашарить ручку дверцы. Пальцы не слушаются, дверь поддается не сразу. Не успевает он открыть ее полностью, как она тут же захлопывается, припечатанная широкой ладонью. Твою мать!