Гниль

Баю-бай, Поскорее помирай. Сколочу тебе гробок Из дубовых из досок. Мы поплачем и повоем, Захороним, загребём, Да с могилы прочь уйдём.

      Осень, 2008       Он заносил топор и рубил, рубил, пока всё содержимое черепной коробки Антона не оказалось размазанным по кафелю продуктового магазина. Чёрная зловонная жижа.       Дима разогнулся и судорожно вздохнул, закрывая рукой рот. Плечи дрожали. Наружу просилась рвота. Голова шла кругом.

***

      Холодное лето, 2011       Олежа не любил кладбища даже при жизни. Ощущение того, что ты находишься там, где лежат сотни мёртвых тел, не вдохновляло. Удручало. Страха не появлялось, однако на душе начинало чувствоваться что-то холодное и склизкое. Душнов назвал бы это непринятием суровой реальности. У всех погребённых были настоящие жизни, наполненные событиями, которые уже давным-давно исчезли из памяти каждого. Всё ничтожно. И кончилось для всех одинаково, — гниением под толщей земли и глины.       Романтичное развеивание праха в каком-нибудь красивом месте привлекало гораздо больше. Предусмотрительный Олежа даже указал это в своей предсмертной записке. Но родители не стали учитывать его пожелания, закопав под дешёвым крестом рядом с дедом и бабкой по отцовской линии. Ну, сука. Что сказать? Царствие им небесное. Бабке с дедом, разумеется.       В жизни ещё не было ничего необычнее дороги к своей собственной могиле. Олежа старался не смотреть по сторонам, не обращать внимания на чужие памятники, на глазеющие перед собой овальные фотокарточки. Забытые, казалось, всеми лица с землистыми глазами.       После восстания мертвяков большинство живых оставило кладбища. Ухоженных могилок почти не появлялось в поле зрения. Все из них поросли бурьяном: теперь не разглядишь, из каких именно вылезали мертвецы. Кресты и плиты покрылись разводами от дождя. На покосившихся оградках с потрескавшейся краской образовалась ржавчина, по тоненьким мокрым столбикам пополз цепкий вьюн.       В воздухе послеливневой влагой висела свежая тишина, прерываемая птичьими переговорами и хрустом травы под ногами, чваканьем налипающей на кеды грязи и глины. Кладбищенскую землю нельзя утаскивать за собой; наверное, придётся соскабливать с подошв.       Олежа помнил, что участок с семейными могилами находился рядом с широкой дорогой, по которой когда-то давно разъезжали машины. А ещё неподалеку были мусорные контейнеры, куда ранее сбрасывали сгнившие цветы, вырванную траву и прочий мусор. «Вот, конечно, круто заиметь последнее пристанище рядом с помойкой», — думал Олежа каждый раз, когда помогал взрослым в родительские дни. Да. Очень круто.       Как оказалось, мёртвому Олеже было совершенно без разницы, где разлагаться, но вот сейчас становилось тошно. Все его мечты и старания были завалены землёй неподалеку от баков с гнильём и уже непрезентабельными пластиковыми венками. Вот так вот.       Конец.       Был бы.       Но несколько лет назад Душнов и ещё несколько сотен тысяч голодных покойников, которых не стало в 2008, вылезли из-под земли по всему миру. Ни единого отголоска разума, ни единого воспоминания из своей жизни. Лишь желание насытиться человеческой плотью, мозгом. Олежа помнил его ощущение на ватном языке и то, как быстро раскалывались черепушки вырывающихся людей, как легко утопали подрагивающие пальцы в серой массе.       Оставшиеся в живых пытались перебить монстров, на чьих похоронах только недавно лили слёзы. Однако убить мертвяка сложно: необходимо повредить мозг, а сделать это ещё труднее, — восставшие почти всегда нападали бешеными толпами, не знавшими страха.       Обуздать гнильцов получилось только после разработки вакцины, возвращающей их в сознание. Олеже миллион раз объясняли её состав и принцип действия, но он так и не запомнил этого. Не желал запоминать. В реабилитационном центре, больше похожем на белоснежный концлагерь, меньше всего хотелось думать о химических формулах. Особенно, когда в ночные кошмары ежедневно приходили удушающие смазанные образы собственных убийств. Олежа не помнил всего; в голове осталась лишь малая часть, и этого было достаточно.       Заточение в центре длилось несколько лет. Всем говорили, что это ради психологической работы, но Душнов прекрасно понимал, что над ними, гнилыми, просто экспериментируют. Ясное дело, кто же выпустит из клетки вчерашних диких зверей? Безумно хотелось домой. Не в тот, который ждал его сейчас, нет, в старый. В тот, что был до смерти.       Сейчас возвращаться было стыдно… страшно. Да и родственники его не сильно жаловали. Семья всё ещё обижалась на его самоубийство. Или боялась того, что он снова превратится в жестокого убийцу без боли и сострадания. Но государство, и без того еле сводящее концы с концами, распихивало больных, страдающих синдромом частичной смерти (да, теперь они официально не сучьи мертвяки), по старым домам. Так дешевле.       А вот и перевёрнутые мусорные баки. Олежа осмотрелся, вспоминая, куда ему свернуть. Кажется, налево. Малюсенькие тропки, отходящие от центральной дороги, сплошь поросли густой высокой травой. Налипшие на зелень капли впитывались в штанины. Те могилы, которые не были окружены оградками, почти полностью затерялись; на их наличие указывали только покосившиеся памятники. Однако на пути, который выбрал Олежа, бурьян был основательно примят. Кто-то часто ходил здесь.       В мёртвой груди будто бы снова зашлось сердце.       На простенький заборчик, который ограждал три могилы семейства Душновых, опирался широкоплечий парень в капюшоне, стоявший к Олеже спиной, и курил.       Олежа забеспокоился и юркнул за раскидистый куст шиповника, и несколько раз выглянул из-за него в попытке незаметно изучить чужака. В голове смешались мысли, а грудь сдавила паника. Здравый смысл говорил развернуться и скорее уйти, но разве для этого, рискуя, Душнов шёл сюда?       — Э-эй! — через какое-то время нерешительно подал голос Олежа, решив, что при случае сможет убежать и спрятаться. — Что вы здесь делаете?       Парень обернулся.       Секундная дрожь.       Олежа вытаращил глаза и сразу же ринулся вперед, широко распахивая руки.       Не рассчитав скорости, Душнов со всего разбега вписался коленками в звонко блямкнувшую оградку, но даже не обратил внимания на жалобный звук. Ведь его крепко, по-медвежьи, прижал к себе Дима, и это было важнее всего на свете.       Нос и длинные ледяные пальцы Олежи тонули в складках огромной родной куртки. Сейчас он бы отдал всё за то, чтобы ощутить знакомый запах сигарет, который всегда пропитывал грубую ткань.       — Давно не виделись, да? — негромко спросил Дима и сжал объятия только сильнее, а Олежа громко рассмеялся грудью, едва сдерживая слёзы.