Мир через объектив или/и полимер

После заявления все почувствовали, как ранее спокойная не без некоторых сложностей обстановка быстренько сменилась, отдав неприязненным холодком как при приближении сумерек. А теперь ещё вдовесок начали нагнетать вернувшиеся тучные облака с бонусом в виде сопровождающихся регулярных раскатов летного грома. Уличное радио тотчас смолкло при помощи своих встроенных особых метеоизлучений, как обычно здесь в деревне происходит за некоторое время до наступления сильной непогоды. Атмосфера всеми признаками стала громко намекать троице, что нужно поспешить к тому дому с лифтом на Трудовой. Но никто не сдвинулся с места, уставившись на пернатого со смешанными впечатлениями из-за услышанной реплики про полимерного призрака с рыжими волосами: — Как вы сказали: «Ловите сигнал из перчатки»? — робким голосом переспрашивает Ирина, делая осторожные шаги вперёд к птице по болотистой дороге, чтобы лучше расслышать ответы и убедиться в их правоте. Хотя, на самом деле надеялась, что это окажется неправдой, а неординарный собеседник так грубо шутит про встроенное художественное ИИ в её перчатку. Но с другой стороны, с которой не хотелось соглашаться, понимала, что её надежды имеют лишь малую нить логики, чтобы считать происходящее какой-то идиотской шуткой. Ещё очень не вовремя её богатое воображение, которое бывает помощником, но нередко переобувается и выступает врагом вместе с верным напарником под названием «впечатлительность», подоспело и снова задело разум и душу, заставив содрогнуться на месте. Сразу девочке вспомнились те забытые безлюдные комнаты и нижние этажи ВДНХ, где сегодня пришлось встречаться с разной степенью угроз лицом к лицу и быть свидетелем полимерных странных явлений с подчинением ИИ роботов. А её нервам пришлось пережить самую жуткую щекотку, едва успев после неё оправиться. Но если там, в музее, произошли шокирующие кульминации и открытия, от которых чуть умом не тронулась, сейчас от происходящего Ирина не испыватала схожих чувств откровенного замешательства, хоть её пальцы слегка дрожали («Скорее, от воды из колонки замёрзла…» — заверяла она себе). И несмотря на физическую и моральную усталость после пережитых событий, после которых хочется просто заснуть эдак часов на двенадцать и забыть всё это как страшный сон, её любопытство (что тоже выступает как третий враг — самый коварный, чем остальные) не знало утомления. «Зачем ему врать о таких вещах? Да и как можно с бухты-барахты о подобном вообще заявить?» — этими вопросами задавалась не только она, но и агент П-3, в то время как Шток к происходящему проявлял более научный интерес, не спеша выносить вердикты и действовать. «Гусь сейчас нечто вроде дыма. А дыма, как правило, без огня не бывает…» — выделил её фантомный голос, словно изложил научный факт и тем самым отогнал надежду на неправду ненадолго в сторону. — Милая, не стоит к нему подходить, рх’ади собственной безопасности! — пытался отговорить её Штокхаузен, забеспокоившись, но открыто не вмешиваясь. И майору жестом не давал сойти с дистанции, чтобы преждевременный буйный нрав не отпугнул птицу («Только возможно ли эту птицу вообще напугать?» — задался он вопросом) и не помешал его собственному наблюдению. И если бы сейчас велась письменная документация, то Шток бы её назвал следующим образом: «Научное наблюдение абсурда на научной территории Предприятия 3826, явление под номером, возможно, 20». — Всё в порядке, Михаэль Генрихович, я просто… МАМОЧКИ! — девочка не успела договорить, ибо тотчас из-за скользкой подошвы случилось резкое неконтролируемое движение левой ноги в сторону, и по её тощему телу пробежал испуг, заставив сердце участиться, а её саму — вскрикнуть. К счастью, какое-никакое равновесие не дало ей приложиться в позе звезды передом или спиной, и на том облегчение, на что она бодро воскликнула и продемонстрировала соответствующий жест кулаком с поднятым большим пальцем. — Порядок! — О да, я поймал сигнал… Сигнал об асфальтной болезни! ГА-ГА-ГА, фарья спотыкучая! — захохотал Гусь, махнув крыльями. — Ну, есть немного, да. Очень точное у вас замечание, — натянуто улыбнулась Ирина и рефлекторно подавила недовольство, как по инерции делала со времён начальной школы. — Оооооооо, да ты с ебанцой, подруга! Теперь понятно, отчего та Бич за тобой всё ухлёстывает. Ебанько ебанька видит издалека, да? — Эм… Ну… — немного растерялась после услышанной нецензурной брани девчушка, начав теребить пальцами. Казалось бы, знает, как лидер её пионерского отряда словесно богата, но даже из уст Валентины она не слышала подобного. — Пф, поебать! Меня другое беспокоит — твоя подруженция Кукарача мне мешает. Она нарушила мой местный дзен своим бубнёжом, — фыркнул пернатый, оборвав её неуверенный ответ. — Я гулял себе, никого не трогал… — Для начала, что такое «дзен»? — Ирина почувствовала, как у неё по лбу потекла потная капля из-за смущения за собственное незнание. — Ебатория какая-то… — пробубнил себе под нос Сергей, достав из своего рюкзака очередную сигарету с зажигалкой для разъяснений в непонятной обстановке, дающей множество поводов для размышлений. Ирка повернула голову в сторону майора, изогнув бровь, так как подумала, что это он ответил в своей манере именно на её вопрос. Но тот махнул ладонью, отвергая. — Так это, Шмелёк, мои мысли вслух. — Ну с вашими словами однако трх’удно не согласиться, ибо то, что мы слышим — открх’овенный вздорх. Любовь сейчас находится за Прх’едпрх’иятием, в изоляции. Её полимерх’ные колебания должны быть слабыми или вовсе должны находиться в спящем рх’ежиме для текущей оперх’ации… — недоверчиво произнёс Шток, выпустив горький смешок. — Должны ему, угу. Спать она будет, ага-ага. Наивный… Она пиздит как Троцкий! На минуту заткнуться не может! — донеслось громкое возмущение. — Ну, это тоже не арх’гумент! Убедите нас! — Да, верно. Что она именно рассказывает? Что вы слышите? — Сеченова начала расспрашивать, уже не так сильно страшась пернатого, чей деревенский собрат преследовал её в детстве от речушки до дома бабушки. — Может, какие-то особые реплики, которые она обычно произносит? Точнее, произносила в своей… прошлой жизни? — Сначала слышал какие-то её личные страдания. Вся эта подросткая хуета, говорю откровенно, мне не интересна. Потом бухтеть начала, следом хихикать. Башка моя от неё болит, аж погулять спокойно нельзя. Залезла в мою башку как таракан… — без запинки ответил Гусь, но услышанное девочку расстроило, даже огорчило: ответ прозвучал расплывчато, запутав и без того запутанное дело. — Это всё прекрасно. Точнее, смысловое содержание ужасное, конечно. Но можно, пожалуйста, понятнее? Любое её слово, прошу вас! — Да она дохрена чего говорит, не разберёшь путём! Я лишь запомнил, что мол кого-то хотела кокнуть, но не смогла… — после ответа девочка с майором заметно помрачнели, когда одного слова «кокнуть» уже было достаточно для доказательств и отброса чувства надежды на несбывшееся хорошее куда подальше. — И чё ты на это скажешь? — Сергей бросил серьёзный взор на Штока, выпустив дым и ткнув по сигарете пальцем, чтобы сбросить начатый пепел. — Это могут быть обычные совпадения. Отзвук, харх’актерх’ный для «Коллектива» после сегодняшнего сбоя над одним комплексом. Но если Любовь действительно здесь, и эта птица её слышит благодарх’я своей «мысли», то и мой имплант должен улавливать её сигналы, — вставил Штокхаузен, приметив движения нейронных нитей на пернатой голове, и решил проверить гипотезу, достав свой модуль и закрепив его на виске. Спустя несколько секунд настройки, как ожидалось, он не услышал голос Любовь, ни даже помех, на что повторно хмыкнул, но уже с облегчением. И приподнял уголки губ в гордой полуулыбке, когда собственная правота оказалась логически верной. — Можем успокоиться, товарх’ищи. Нас не прх’еследуют. Доказательств, намекающих на прх’исутствие Захарх’овой, нет. — Как же так, Михаэль Генрихович? Он ведь… Он так убедительно говорит, — растерянно промямлила Ирина, смотря то на Гуся, то на свою перчатку, и уже не понимая, что кажется верным и настоящим. А известности вместе с неизвестностями на пару любят периодически пугать и заставлять содрогаться. — И все мы знаем про несовершившееся… убийство, в общем. — На попытку манипуляции это тоже не похоже, — согласился с ней Сергей. — Да и нахера гусаку всё это сочинять? — Действительно, нахера гусаку всё это сочинять, а? — тут же доносится передразнивание с гусиным возгласом под конец. И тем самым двухлапый говорун навлёк на себя осуждающие взгляды всех троих на доли минуты, пока они снова не вернулись к обсуждению: — Послушайте. Я понимаю ваши подозрх’ения, мы все перх’ежили тот ещё полимерх’ный ужас, очень устали и до конца от всего этого ещё не отошли. Но факты есть факты. Я же прх’и вас лично прх’оверх’яю. — Так ты ж сам сейчас сказал, что её полимерные колебания слабые или перешли в спящий режим. Не было ни слова о полном отключении. И, ебучие пироги, мы видели в ВДНХ, какой у неё цвет волос. Уведомлены про её полимерно-аномальную хрень и пассивную агрессию. Так что хватит прикидываться дурачком, который ничего не видит и ничего не слышит! — Товарх’ищ майорх, я не… — Шток пытался вставить хотя бы одно слово, чтобы и утешить, но и свою правоту чтоб не вычеркнуть как преждевременное неправильное суждение, поскольку не любил, когда оказывался неправ спустя прошедшие секунды после утверждённой правоты (что, в свою очередь, задевало его внутренний снобизм). Хотя, «не любил» — сказано мягко, нелепо в данном случае. Михаэль… боялся. Боялся признаться себе, что оба окажутся правы, включая этого надоедливого гуся. И он, как педантичный человек, что предан масштабному делу, боялся потери контроля над ситуацией и постороннего источника необъятного хаоса вокруг, в котором от любого исхода зависели решение и даже сама жизнь. «Мы не должны паниковать! В конце концов, это происходит не где-то, а на научном Предприятии как на самой охраняемой территории. Я работаю под руководством филантропа с его не менее способной учёной когортой. Конечно, я далёк от личности мечтателя и не всегда бываю в чём-то согласен с Сеченовым и его коллегами. Но всё же — мы видим их деяния своими глазами. Значит, и такая мелочь, как полимер с личностью подростка — полностью под их ответственностью. Они знают, что делают. И не допустят погрешности с лечением дочери профессора. А если Любовь тут, смотрит за нами, то пусть себе смотрит дальше: на большее она не способна. Рано или поздно поймёт, что её какие-либо махинации окажутся тщетными, и сама уйдёт на покой перед финальной стадии медицинской операции. Она и раньше терпением не отличалась…» — начал диктовать Михаэлю его внутренний голос, призывающий к успокоению, собранности и уверенности — всё благодаря взгляду на ситуацию со стороны научной, строго рациональной и психиологической. — А если я сниму свою перчатку? — протараторила робко Сеченова. — Ведь перчатка как раз в спящем режиме, не отключена полностью. Вдруг, это поможет? Поможет Люсеньке успокоиться там, восстановиться? Не знаю. — Пф, наивная ты чукотская девочка. Она от одной проёбанной варежки мигом перескочет по полимерам в другую для сохранения видимости. Это ж такая вертихвостка, просто пиздец! И это не просто полимеры, а полимерищееее! — резко ответил Гусь, протянув последние гласные на последнем слове для придачи могущества в зловещем оттенке. — Блять, ещё хлеще! — нахмурился Нечаев, посмотрев на свою нерабочую перчатку, которую, к несчастью, не сможет снять самостоятельно, так как приделана к его боевому протезу. Но не удивился словам птицы, первую часть которую считал бредом пьяницы, а другую находил логичной, попутно тоже вспоминая свои отрывки событий ВДНХ и своё пережитое аномально-нейрополимерное на голову давление, схожее с атакой магнитной бури («И ведь как раз после её фокуса моя перчатка перестала работать!» — проконстатировал его внутренний голос). Хотя, сколько себя помнит, а помнит по большей части эти три года после операции, всегда был далёк от знаний системы работы полимера в целом и не шибко горел желанием в это погружаться. А сейчас Сергей, хоть и не показывал открыто, опять начал волноваться; не за себя, потому что привык за годы работы к подобной херне с махинациями врагов, не за Штока по той же причине (одновременно с этим бесил его скептицизм или же притворство на таком моменте, который подавлял признание очевидного), а за Иринку как за потерпевшую, хоть та и выглядит сейчас весёлой-позитивной, пряча истинные эмоции для отвода беспокойства за неё. За это он не мог не злиться, в первую очередь, на Дмитрия Сергеевича как на человека, чья инициатива создать перчатку с полимерной сущностью в качестве подарка своему ребёнку сразу показалась майору непонятной с точки зрения педагогики и морали. И злился на когорту, что эту идею одобрила, не рассмотрев последствий: «Ещё бдительность они потеряли в своём бункере, раз эта Захарова опять чудит на расстоянии. Чаи они там что ли гоняют, смотря за палатой и её трёхлетним сном как телевизор?.. За каким хером её надо было в перчатку впихивать, зачем ей такое пространство дали, если знали, что она угодила в агрессивную разновидность полимера? Агрессивную, блять! Неужели не нашлись другие варианты реабилитации? Да и что это за реабилитация такая, где лечат по плану одну, а в итоге психические нестабильные стали обе? И обе — просто дети!.. Пиздец! Логика учёных ушла в стратосферу!» — Так, успокойтесь вы оба! — властно призвал Михаэль, сохраняя невозмутимость. И первым делом обратился к майору только не как к личному агенту Сеченова, а как к некому паникёру, — Что за наивность вы допускаете? Её отсоединили от «Коллектива». Я её в своей «мысли» не услышал. Отсюда следует, что и перх’емещение ей банально недоступно. А мы её не слышим по этой же прх’ичине, — следом посмотрел на девочку, заметив отблеск недопонимания в её серо-голубых глазах, — Очень жаль, милая, что это так. Но с наукой и механикой не поспорх’ишь. Однако не нужно снимать свою перх’чатку, поскольку это художественный прх’иборх, — и напоследок перевёл недоверчивый взгляд на Гуся. — А что до него и его брх’едней? Он прх’осто непрх’авильный эксперх’имент. Глупая усмешка в адрх’ес всему нашему Прх’едпрх’иятию! — Ты чё, барон фон Курдюк, совсем? Я тебе не просто очередной подопытный скотина! — воспротивился Гусь, расправив свои пёрышки и услышав, как немец на его смачное обращение пробубнил себе под нос что-то невнятное сердитым тоном, но на угрозу не тянуло. И посему продолжал восхвалять себя как гордая птаха, — Я тот, кто умеет излагать свои гениальные философские рассуждения на раз-два! Я слышу всё! Я вижу всё!.. — и добавил под конец, только уже не так самоуверенно. — …Почти. — Эксперимент, не эксперимент, правда это или неправда, но для «неправды» много совпадений случаев за сегодня. С когортой по любому надо связаться, — устало процедил Серёжа, в очередной раз выпустив дым и продолжая мысленно беситься на упрямство Штока. — Я свяжусь с учёными, когда окажемся в подземном атрх’иуме. Ибо, товарх’ищ майорх, мы в этой ситуации прх’осто бессильны. А сейчас идём дальше, пока не попали под возможный ливень. Рх’азговорх окончен! — торопил хлопком в ладони Михаэль, видя, как двое с неохотой начали выполнять его приказ, выдав недовольные вздохи. — Да ебучие пироги, — буркнул своей коронной фразой Серёжа, через силу признаваясь себе в который раз (что тоже его бесило как случай из ряда непривычного), что Шток прав: на происходящее с полимерной шпионкой через гусевую сирену ни он, ни зам, ни девочка никак не смогут повлиять. В этой миссии теперь всё зависит от вопроса времени и тотального игнорирования. Ирина, по-прежнему находясь в смешанных чувствах из-за происходящего, медленно отошла от Гуся и вернулась к взрослым, оказавшись между ними как под защитой и вцепившись пальцами правой руки в лямку своей сумки. Собственная перчатка и перчатка майора оставались в её поле зрения, чтобы вовремя засечь хоть малейшие изменения приборов, которые смогут лучше доказать присутствие ещё не ушедшей Захаровой; или при помощи световой азбуки Морзе диодами, или сменой цветовой палитры тех же диодов, или отзвуком ключевых слов Люсеньки сквозь помехи. Но проходит минута, две. Пять. Десять минут пути. Ничего не происходит. И девочка не знала, как на это лучше реагировать — либо разочароваться, что любопытство не дало свои плоды, и только время потеряла, либо наоборот испытывать облегчение, что не случилось никаких аномалий: «Даже если она действительно здесь рядом, а мы её не слышим, как говорит Михаэль Генрихович, я не готова с ней начать разговаривать даже вот так, как со стенкой. Не сейчас… Да, именно не сейчас! Даже не сегодня! Сами её слова о сожалении за упущенный шанс убийства говорят о том, что она… какая-то психические нездоровая. И это уже не просто мои личные обиды. Я её начинаю бояться…» — размышления вновь поглотили её голову и не спешили отпускать, вцепившись репейником на оставшийся путь; отцепить можно, но оставшиеся крошечные иголки всё равно будут мешать, пока не начнёшь возиться пинцетом. А Ирина даже метафорически возиться не осиляет, устало ковыляя по земляно-сырой дороге бок о бок со взрослыми. И не вникала в их беседу, уйдя с головой в разговор с самой собой и задавая себе вопросы: «А как долго она нас слышала? В какой момент это началось? Если, например, во время пути по полю, то… Ой, это было бы ужасно неловко! Ведь там мы осуждали её поведение, а Серёжа назвал её полимерной пезд…» «Ирина, фу! Ругаться в мыслях — так же скверно, как и вслух! Люся пусть не совсем адекватный человек, но и оскорблять её и вообще кого-либо — это совсем не по-пионерски!» — резко напомнил ей внутренний голос, заставив на месте смутиться за одну непристойную мысль об обзывании, портящие в ней культуру и этику. Хоть Ирина не считала себя прям эталоном вежливости, но не позволяла себе опускаться до оскорбительных матёрых прозвищ. «Кроме случая со Стефаном Ласточкиным. Он нарушил правила нормы, гнобил меня, своего племянника, мою родню и само научное Предприятие. Он гнида, и это заслуженно… Как бы Люсенька не поступила гнусно, всё же она сделала правильно, запустив в него бальзамин, до чего я не додумалась, так как в этот момент вся моя смелость улетучилась… Но убийство — намного хуже мата…» «Ира, прекрати! Ты слишком много думаешь! Молчи, голова, молчи!..» Пока размышления продолжали терзать каждого, наконец-то спустя несколько шагов по болотной грязи и лужам все трое вышли на тропу посуше и бодро зашагали по траве к склону мимо оставшихся крайних домов, иногда наступая на ломкие стебли и попадающие под ноги камни вместе со старыми досками от ящиков и сломанных заборов. На горизонте через малое облако тумана стал виднеться пейзаж склона холма, за которым раскидывалась растительность погуще, и стоял уже другой воздух — менее горный, менее болотистый, но всё такой же холодный и влажный. Доносился едва услышанный шум речушки внизу склона с сопровождающимся шелестом листов и поскрипываний толстых ветвей. Однако без песен уличного радио эти звуки теперь были чёткими, придавая месту своё тихое естество. Все трое перестали обращать внимание на мистическую и деревенскую атмосферы, ибо уже мысленно скандировали о скором пребывании в подземную гостиницу. Каждый думал о том, кто как будет отдыхать в отведённом на время номере перед конечной остановкой совместного пути — платформа «Икар». И каждый грезил о собственных приятностях: кто-то о полёживаний на шезлонге в саду после душа без чувств бешеной спешки куда-то по делам, кто-то о мультиках с бокалом чая и сладкими кукурузными палочками вместо сушек, и всё это удобство будет располагаться на полу перед телевизором, а кто-то о нуждающейся дрёме фотографиях, рисовании в новом месте и просмотрах мультиков за компанию. Но приятные грёзы мигом улетучились, когда троица услышала сзади, как Гусь неумелимо идёт следом, чтобы покричать да повозмущаться. И всё ради одной цели — подействовать на нервы от скуки: — Ну ни хуя, ни совести! Допрашивали меня, хотя сами нихуя эту Бич не слышат, ещё и пожрать не дали! — Лети своей дорогой, травку пощипай! — Да пошёл ты, Нечаев! — процедил Гусь ядовитым плевком в каждом слове. — Умничаешь ещё мне тут! — Я-то дойду, не заблужусь. Не надо беспокоиться, — Серёже хотелось заявить что-то такое дерзкое, мощное, да чтоб было прямо впопад. Но в последнюю минуту передумал, ибо не нашёл что-то подходящее (а когда найдёт лучший ответ, как это часто происходит спустя день или годы, когда мозг страдает от потока лишних мыслей, особенно перед сном после минувшей полночи, то уже ловить будет нечего), да и нет сил придумывать остроумную фразу из-за головной боли, поэтому сказал то, что быстро пришло на ум. И, устало вздохнув, бросил сигарету в грязную лужу неподалёку от себя, докурив. — Пиздоблядское мудоёбище! — настойчиво продолжал словесную перепалку пернатый, и все трое почувствовали, как у них корни волос зашевелились под воздействием мурашек, ибо такой отборной брани никто не ожидал, хотя уже столько ругательств из клюва за сегодня услышали, что не успеваешь удивляться. — Стоп-слово тебе такое, сука! — Mein Gott, а я ещё что-то на Любовь с вами жаловался, — выразился вдруг искренне виноватым, тихим голосом Михаэль, прикрыв ладонью лицо от стыда, как учитель, который порядком устал от шалостей на сегодня. — Никогда не думал, что скажу это однажды, но ваши пирх’оги и её рх’еплики на французском будут куда более терх’пимыми, чем этот кошмарх. — Вот тебе и благородное создание из сказаний древних римлян, — проворчала полушёпотом Ирина, вдруг захотев взять какую ветку и влепить рядом с говорливым как строгий педагог стучит своей указкой по столу. Но после секундных колебаний так и не осмелилась развернуться и пойти на подобный поступок из-за своей доброты, чуткости к братьям меньшим и тоже усталости. — Да в любой среде мудаки найдутся. Конечно, больше таких именно среди людей. Но и этот «товарищ», если так можно выразиться, за исключение вполне сойдёт, — вполголоса проговорил Сергей, на что ему оба кивнули. — Чё вы обо мне там шепчетесь, единоличники хреновы? Припёрлись в моё болото, и теперь свои права качаете?! Да вы, подкаблучники, совсем оборзели! — Товарх’ищи, давайте всё-таки мы постарх’аемся его лишний рх’аз не прх’овоцирх’овать? Рх’ано или поздно ему надоест, и он сам уйдёт. — Ты прошлый раз это говорил — нихрена он чё-т не ушёл! — А может, он действительно голодный? Посмотрим… — проявив или же изобразив на фоне негодования из-за скверного поведения каплю сочувствия, Ирина достала на ходу единственную шоколадно-вафельную конфету «Мишки в лесу» из своей сумки, развернула фантик с фольгой и бросила конфету назад не глядя, а бумажки сунула в боковой карман сумки (пионеры ведь не мусорят, даже если они гуляют в заброшенном месте). Другой еды у неё с собой нет, кроме твёрдых ирисок «Кис-Кис», которых половина сумки — поделиться не жалко. Но давать её птице Ирина не стала как раз из-за твёрдого состояния сладости, чтобы не стать виновником трагического случая удушья. — Не факт, что он будет есть шоколад, милая. Обычно, гусям нрх’авится трх’ава, кукурх’уза там тоже. — Здесь травы до ёбаной страсти. Не видно, чтобы он её тут активно щипал. Ну, понять можно — я бы тоже от одного и того же с ума сошёл. — Тихо, — шикнув, Ирина ради любопытства решила чуть сбавить шаги, но не останавливаться полностью, чтобы понаблюдать из расстояния за поведением дико-домашней птицы боковым зрением. Серёжа и Шток, недолго думая, последовали её примеру, осторожно обернувшись через плечо. Гусь к их неожиданности в самом деле приостановился перед упавшим лакомством под его лапы, схватил клювом и начал жевать и кусать как садовые ножницы. — Надо же, а ему нравится! — с удивлением воскликнула Иринка, тихо хлопнув в ладони. Но радость девочки оказалась преждевременной, когда Гусь, не оценив вкус вафли в шоколаде по достоинству, выплюнул слюнявую, откусанную на больше половины конфетку в грязь и презрительно протянул: — Ммм… Хуита! — В… в смысле? Ты издеваешься?! — вдруг возмутилась она, что аж у неё левый глаз дёрнулся, а пальцы невольно затряслись. — Ты же её съел почти всю! Фу быть таким неблагодарным! — И всё равно — хуита! Взяла и какую-то херню мне подбросила в духе: «На, отъебись…» и ещё жужжит что-то! — Вот же зажравшаяся скотина. Ну и хрен с ним, пошли уже! — хмыкнул Сергей, легонько стукнув девочке и Штоку по плечу и возобновив шаги по тропе. — Ой! ОООЙ! ОБИЖАЮТ! — пернатый начал надрываться во всё «горло», будто бы жалуясь на несправедливость жизни. — ГУСЯ ОБДЕЛИЛИ! ГОЛОДОМ МОРЯТ! КАКИЕ ЛЮДИ ПОШЛИ ВОКРУГ… ПИЗДУШНЫЕ! — Вообще-то «бездушные», — с укоризной поправила Сеченова, но голос не повышала, решив вместо криков уступить своему редкому товарищу с именем сарказм. — Я бегал за вами три дня, чтобы сказать: «Как вы мне безразличны!» — Тебя вообще никто не спрашивал, пездючка мелкая! — Я бы попрх’осил вас следить за своим… клювом! — осадил Штокхаузен. — Не то в суп на местную кухню «Лёгкой» быстрх’енько отпрх’авитесь! — ЕБАТЬ! Мне ещё и угрожают французской расправой! Совсем оборзели! — Шток, у тебя не осталось того укола с сильным снотворным? «Петуха» даже ловить не надо. Из ружья по нему попаду, — предложил полушёпотом Сергей, сдерживая раздражение. — Увы, товарх’ищ майорх, тот укол был у меня единственным. Однако!.. Секундочку, bitte! — хоть и с опозданием, но всё же вспомнив о патруле деревни со стороны рабочих роботов после далёких от позитива размышлений о Люсе, Штокхаузен на ходу начал осматриваться по сторонам, придерживая указательным пальцем «мысль» для сканирования местности в поисках ближайшего робота и надеясь, что попадётся хотя бы один местный неподалёку, которого можно призвать для решения проблемы. — Да вы заебали уже шептаться на моём болоте! — огрызнулся пернатый, чуть ли не рыча как собака. — Ироды! Себе эти уколы засуньте в одно место! — Hier, großartig! — радостно воскликнул Михаэль, повернувшись в сторону к одному заброшенному сараю, что располагался в ста метрах от них за припаркованной грузовой, старой машиной, и присвистнул, хотя последнее действие было не обязательным (но для эффективности самое то). — Товарх’ищи, попрошу вас немного отойти в сторону! Ирина и П-3 замерли на месте, посмотрев на старую машину с ожиданием неизвестно чего. Сначала все услышали шелест кустов, следом — приглушённый мах вентилей и металло-полимерных конечностей, что касались листвы, двересины и корпусов, пробираясь ближе. И в одном мгновение через кузов грузовика с преодолённой высоты на землю ловко приземлились две крупные роботизированные с виду серые жемчужины. С установленными шарообразными управляющим блоком, с помощью которых настраивают подсвеченные объективы, иногда пускают в ход лазер и щебетарят своим голосовым ИИ. На корпусе у каждого стоит подписанная маркировка «БУС-А». Повертев «головой» сначала в сторону людей, потом на птицу, робо-бусинки начали обсуждать между собой увиденное как воробьи на языке чирик-чирик. Ирина и Серёжа уставились на них в ответ, изогнув брови от изумления, так как ни разу не видели шарообразных роботов в своей жизни. Чаще вокруг себя встречают лишь антропоморфных андроидов и дроны как «Пчёлы» с «Сипухами» да «Шмелями». — Это что ещё за глобусы? Мне не нравится, как они на меня смотрят! — негодует Гусь, ощутив напряжение, от чего начал шипеть и двигаться к роботам, пытаясь их напугать. Михаэль снова прикоснулся указательным пальцем к своему импланту. Нейронные ниты вытянулись перед его лбом, и диоды засветились ярко в сторону «БУС», призывая их к своему вниманию по команде. И после уверенного кивка зама, роботы быстро двинулись на гуся вприпрыжку и начали стрелять лазером специально без прямых попаданий, моментально прошмыгнув мимо людей за птицей и не разбирая дороги. — УЛЬТРАНАСИЛИЕ! КАРАУЛ! УБИВАЮТ! — кричал пернатый что есть сил и, крякая, убежал в сторону непонятного переулка, чтобы спастись от погони и лазерных атак. Роботы продолжали бежать за ним без остановки, перепрыгнули встречный забор с ящиками и устремились прочь, мгновенно исчезнув с поля зрения. — Это кто, Михаэль Генрихович? — осипшим голосом спросила Ирина, кашлянув, чтобы прочистить горло. — Всего лишь магнитоходы «БУС-А». И они обитают только в «Менделееве», пока что. — Ошпаренные какие-то. Так с ног кого сшибут невзначай, — насторожился Нечаев и на секунду представил, если бы таких одна полимерная знакомая сущность взяла под свой контроль («Ну тогда был бы нам всем полный пиздец!..» — мрачно закончил за него голос разума). — Главное, что этого болтливого чудовища загонят в какую-нибудь глубь или, если повезёт, в дрх’угой вход в подземную лаборх’аторх’ию для исследований. Лишь бы оно больше нас прх’еследовало, — холодно произнёс Михаэль и добавил уже невозмутимо. — Идёмте. Мы уже ближе к нужной нам улице…

***

Дмитрий, всё ещё находясь в своей лаборатории, в дальнем крыле от крупных оборудований, делал последние на сегодняшний день заметки, стоя перед белой доской, возле которой располагался столик, а на ней — маленький радиоприёмник в классическом стиле, сохранивший вид раритета. Из приёмника звучала приглушённая композиция «Лунная Соната» для лучшей работоспособности, а рабочая доска постепенно заполнялась всеми необходимыми материалами для исследований. Это были и напечатанные заметки, и биологические изображения со схемой поведения полимерной оболочки, одну часть которых изобразил сам быстрыми штрихами, шифруя от Политбюро для надёжности, а вторую — при помощи ИИ фигурирующих здесь роботов, поключённые к общей художественной отрасли нейросети, демо-версии «ЛС-1», над которой ещё ведутся улучшения. И Дмитрий, как в старые добрые времена, соединял все рисунки да надписи для соблюдения цепочки полученной информации красной ниткой, повязывая вокруг кнопочек и булавок. Подушечки пальцев от давления на круглые кнопки побаливали, но на такую мелочь академик не обращал внимание, непрерывно помечая перво попавшимся красным маркером ключевые слова, формулы и схему. И всё ради того, чтобы лучше понять работу и поведение Люсеньки, понять, в чём заключается аномальная быстрая скорость восстановления её головного мозга, и на что эта аномалия ещё способна повлиять. Одно лишь было ясно; Захарова взяла под контроль «Пчёл» как дронов с простой конструкцией, единственного «Инженера» с конструкцией посложнее, и больше никого не осилила, будучи в полимерной перчатке такого же подростка. Казалось бы, думал про себя Сеченов, скоро финальная часть операции, и логично будет убрать все эти размышления о произошедшем хаосе в дальний угол, потому что остаток полимера станет последним куском паззла в нейронном восстановлении; Массив выпустит Люсю из трёхлетней комы, и тогда наступит второй этап реабилитации. Но вот беспокойная мысль об аномальном явлении быстрого восстановления за эти последние сутки всё равно его не отпускает. Назойливая была мысль, вызывает какие-то плохие предчувствия. Досадно фыркнув и сделав запись маркером на закреплённой чистой бумаге и нарисовав знак вопроса, Дима устало плюхнулся на кресло напротив доски, положив маркер на подколотник. Помассировал переносицу и подложил руки под подбородок, смотря на доску с чувством безысходности и утомления. И стоило ощутить лёгкую головную боль, что давила в висках, на выручку учёному из другого крыла лаборатории подошла Муся, сразу начав ласкаться об его ноги и мурчать. Дмитрий, что ценил её как лабораторную спасительницу для сохранения сосредоточенности и спокойствия, чуть склонился к ней и стал аккуратно поглаживать её макушку, приподняв уголки губ в уставшей полуулыбке, стоило только почувствовать мягкость белой шёрстки под своей ладонью. — Эх, Муся. Как пришедшая из Лимбо, что ты можешь знать про аномалию? — стоило озвучить вслух вопрос, Дима чуть усмехнулся, вспомнив выражение: «Дурной пример — заразительный». Как раз у Харитона он позаимствовал привычку иногда спрашивать ньютонову-кошку из Лимбо о нейрополимерной структуре в процессе работы, хоть и знал, что прямых ответов на человеческом языке от Муськи не получит. Но мяукает иногда, имитирует кивок, мурчит и слоняется рядом; значит, по словам своего хозяина, вникла в их коллективную работу. Гордый помощник науки, пусть и с мягкими лапками. И пока Дмитрий поглаживал мурчащую кошку, что прыгнула на свободный подлокотник рядом, Харитон тем временем находился в перчатке — в своём личном полимерном, проработанном до деталей мире. Продолжал обдумывать сказанные слова коллеги про откровения ранее, не вступая в диалог с внешним миром. Уже сопоставлял в своём разуме план контакта с Сеченовой младше; от официального приветствия, чтоб дёрганного подростка не довести до конвульсии, до конкретных реплик для разговора с ней и установления доверия. В эту самую минуту полимерный нейрохирург сдержанно ухмыльнулся над иронией и над собой, поскольку при жизни презирал лёгкие пути. К подчинённым, к молодым практикантам в частности, что склонялись к подобному выбору на работе для сброса ноши, относился предвзято и считал признаком недостойности. А сейчас сам выбрал буквально лёгкий вариант, выбрав юную родственницу коллеги вместо родной дочери для экспериментальной беседы в случае запасного варианта. Но на это была логическая, по утешаюшему мнению Захарова, причина. Так уж вышло в жизни, что чужого ребёнка он знает немного больше, чем собственного. Ибо помнит, как после всеобщей вакцинации, пока Дмитрий работал в НИИ в Москве с когортой по приказу свыше, а Георгий принимал участие в медицинских операциях над ранеными после законченной войны на границе Германии, при помощи разработанных витаминных полимеров восстанавливал девочке иммунитет после того, как она перенесла гнойную ангину в 2-3 года (беспощадная Коричневая чума в начале сороковых, если не забирала человека с собой, то обязательно оставляла ему свои неприятные бонусы, чтобы жизнь в дальнейшем мёдом не казалась), из-за которой большую часть своего раннего детства проводила в изоляции. В съёмном загородном доме, с Лидой, что только отходила от вируса после прививки, одной плюшевой игрушкой под боком, обязательной кипью бумаг и угольным карандашом для рисования да неразборчивой мазни. В те годы больницы были тогда переполнены похожими юными пациентами с похожими симптомами и ситуациями хуже. И Харитон занимался лечебной процедурой над Ириной самостоятельно, чтобы не дать своему коллеге почувствовать потерю близких и тем самым сломаться, особенно когда СССР было в шатком положении, и оставшимся людям и власти нужна была вера, надежда и уверенность на учёных. Сказалось на нём ещё и его собственное прошлое, в котором потерял жену и восьмимесячного ребёнка от тифа; и хоть казался многим нелюдимым, и ту потерю отрицал как психологический рычаг для эмпатов, но всё равно Захаров никому не желал подобных потерь. Полимерно-медицинский процесс восстановления иммунитета отнял больше трёх месяцев. И было отчасти забавно наблюдать, что за всю лечебную процедуру маленькая Сеченова была спокойна, не истерила из-за регулярных уколов и домашней капельницы, относилась с неподдельным доверием к Захарову, в то время как Лида стояла за дверями и была вне себя от гнева и переживаний за своего ребёнка. Он, конечно, уважал Романову как собеседника по анатомическим темам в плане мрачной эстетики для искусства, но иногда она его бесила. Особенно своими некоторыми нравоучениями по всякой мелочи, как точный размер укола, чтобы не повредить детскую кожу, и прочими вопросами, доводящие до абсурда (и отсюда прекрасно понял Диму и то, почему он разошелся с ней в студенческие годы спустя месяц так называемых отношений). А с другой стороны, Харитон не мог на неё по-настоящему злиться, так как придерживался мысли, что на психованных и слишком эмоциональных не обижаются. Да и Лиду понимал, знал, как ей особенно пришлось нелегко с рождением Ирины, когда множество врачей бесстрастно заявляли ей в лицо: «Вы не сможете… После стольких выкидышей — не сможете!.. Смиритесь!» И после процедуры не прекращал регулярно видеть девочку уже на территории Предприятия 3826, чаще под присмотром «Плутония», «Блесны» и намного реже — «Аргона». По сей день память об Ирине и её детстве ещё остаётся свежа в голове Харитона, а новой полимерной жизни отрывки прошлого стали для него ярче и детальнее. Приобрёл фотогеничную память. А вот информацию про свою родную дочь Харитон может буквально сосчитать по пальцам, с учётом имеющейся тонкой медкарты из Польши (в которой нет специальных записей о её рождении и должных наблюдений за её развитием до пяти лет включительно, так как эта карта была совсем новой, а старую потеряли с началом войны в ходе активной миграции) и совместного проживания с ней под одной крышей до того судного вечера в 1952 году. И даже будучи учёным и практичным человеком, что старался к любому случаю жизни подходить ответственно и здраво, Харитон просто не подозревал о существовании дочери. Никакого «магического зова крови», о котором любят говорить те, кто всё преувеличивает и не слушает логику (и зачастую не знаком с биологией в целом, поддерживая мифологию о «зове крови» из расстояния как удивительное явление мира кровных людей), в 1936 году тем более не почувствовал. И ему никто не дал вестей. Либо оказался обманут женщиной, что тогда заявила о употребляемых препаратах, либо же Зофья не обманула, а таблетки не помогли; её организм мог их не принять, что тоже вероятно. Однако разбираться со всеми возможными вариантами случившегося оплодотворения Захаров не стал, ибо всё равно из ребёнка обратно эмбрионом не сделают. Посему ссосредоточился на том, во что этот самый ребёнок превратился без его участия в воспитании. Про Любовь он узнал по чистой случайности в начале пятидесятых — из присланной в «Павлов» газеты, где были напечатаны несколько страниц про рабочий институт благородных девиц в Тамбовской губернии, который функционировал при коммунизме как единственный институт с проповедями и пародией на пуританство, когда по всей стране ещё после двадцатых открылись муниципальные школы для многих детей, и образование для всех стало общим. Из статьи стало известно, что губерния сохраняет изолированный образ жизни, что там к роботам и нейросети в целом местные относились насторожительно, а то и враждебно (первую «Пчелу», выкрашенную в красный, местные подростки бесстрашно пробили вилами), а Дмитрий Сеченов, с какой горечью узнал сам академик, и вовсе значился в чёрном списке наряду со своими коллегами, текущей властью и всеми министрами СССР. По этим причинам Коммунистическая Партия предвзято относилась к губернии, не одобряла местный институт, но пока не оккупировала территорию, а институт не прикрывала, так как в нём учились девочки от девяти до семнадцати лет, прибывшие из Польши, Франции и Австрии (все они ещё до Чумы перекочевали в Америку, благодаря чему и спаслись от болезни). И все ученицы без исключений родом из знатных семей, что входили в аристократизм и активно поддерживали подобие викторианской морали с примесью образа жизни во время действующего Крепостного Права в царской России. А сами страны являлись для СССР пунктом высланной гуманитарной помощи по доставке роботов. И люди оттуда, как семьи тех девушек, тоже влиятельные и зависимые от щедрости. Из-за возникшей диллемы Партия пока оставила институт и губернию в покое до запуска проекта «Атомное Сердце». Однако Захаров уже по собственной инициативе, с участием Сеченова в свободное время, продолжил исследовать училище. В той газете, помимо шокирующей тогда когорту статьи про сохранившийся радикальный консерватизм в двадцатом веке, в то время как весь СССР стремительно двигался по прогрессирующему науко-техническому пути, были напечатаны пять фотографий института с ученицами, что не позировали для снимков: первая «Пчела» фотографировала и училище и саму губернию исподтишка, отдав потом свою техническую жизнь за это. И вот на одном из снимке Харитон тогда заметил Любовь на фоне сада за институтом, заострив на ней своё внимание. Дальше с помощью второго отправленного мелкого дрона с камерой, и как нейрохирург с практикой патологоанатома, Харитон со всех полученных перспектив без дополнительных тестов ДНК распознал в ней свою дочь и её принадлежность семейству Войцеховский, подчеркнув следующие наследственные признаки обеих сторон. Любава во многом была похожа на маму внешне: острая форма лица, карий цвет глаз с зеленоватым оттенком и тощее, высокое для четырнадцатилетнего тогда подростка тело — метр семьдесят пять (в семье Войцеховских практически все высокие). От своего отца унаследовала следующие признаки: миндалевидную форму глаз, тёмно-русые объёмные волосы (какие были у Тоши в юности до ситуации с Чумой) до покраса хноем в медно-рыжий, прямой нос, схожая мимика с опущенными бровями к переносице в моменты недовольства и бонусы в виде сколиоза в позвонках (что Харитон заметил при её ходьбе, так как сам в её возрасте страдал этим и долго пытался избавиться от привычки ходить согнувшись) и аллергии строго на бархотки. И самое главное, что нейрохирург зафиксировал; Любовь не действовала и не мыслила как здешнее стадо, цитировала свои убеждения именно словами науки, с примесью философии из художественного раздела, но дополнительным отборным матом, который звучал из уст её польского акцента чётко на русском. Подростковая ругань огорчала Харитона — и как культурного нейрохирурга и как отдалённого от неё отца. Однако в её смелости против местного консерватизма нашёл повод для отцовской гордости, чего бы не смог сказать то же самое про Зофью. К несчастью, Захаров хорошо помнил родственницу польского нувориша и бывшего научного деятеля; от облика среднестатистической симпатичной молодой женщины вплоть до её личностных скачков при своеобразном биополярном расстройстве. Отсюда с ещё большей горечью вспоминал, как ценил Зофью за умственные качества, считал её образцом квалифицированного ассистента в НИИ СССР, дружески смеялся вместе с ней и подкалывал младшего брата Сеченова, допустил с ней более близкие отношения, когда праздновал триумф в продвижении с полимерами. И особенно ему было горько от того, что тогда допустил мысль о повторной женитьбе, о втором шансе стать мужем и отцом. А чего же нет, думал тогда Захаров? Чем он хуже других людей? Первую семью не вернуть, надо смотреть будущему в глаза. Что не так — разойтись всегда можно, всё обговорив. А с ребёнком бы общаться не перестал, если никто не будет противиться. Но оба не дошли даже до этой стадии отношений по инициативе Войцеховской. После смерти своего отца и становления на наследство как единственная родственница Зофья всё оборвала в один момент и перетекла в иной смысл жизни — к роскоши с безумными амбициями и неопределённостью своих желаний, мгновенно став для Захарова и коллег неузнаваемым человеком. Буквально всё бросила и улетела на свою родину, не попрощавшись. Словно все эти разделенные моменты для неё были лишь мимолётными обыденными случаями, которые смахнула с себя как пыль. Сейчас нейрохирург рад, что избавил себя от лишней нервотрёпки в лице Войцеховской в прошлом и мысленно поблагодарил Хомо Футурум за оберег от супружеской жизни с Зофьей, когда сложившиеся обстоятельства наградили его более благоприятным случаем. Включив в себе холод, ему стало всё равно на текущую судьбу бывшего научного деятеля, её новую жизнь в окружении аристократизма, пуританства и частых игр с масками и лицемерием. Он бы и дальше перестал о ней думать, вычеркнул её как лишний элемент и вернулся к своим текущим целям, если бы камера не зафиксировала особые кадры с его дочерью, от содержимого которых выстроенный холод вокруг сущности Харитона дал мелкие трещины, впустив напряжение. Спустя недели наблюдений он чётко увидел, в какой среде на самом деле пребывала Любовь, где за «лишнюю вольность» и естественные случаи в период полового созревания могли унизить при всех в знак предупреждения другим девушкам, запугивая цитатами из хрестоматии о душевных грехах. И хоть это являлось ещё меньшим из зол, но даже это зло Захаров не мог воспринимать с человеческой и научной точек зрения как адекватное явление: — Панна Мила, как тебе не стыдно срывать начало урока? Ты благородная девушка, ты должна демонстрировать грацию, как это делают другие ученицы. Это очень важно для твоего будущего. А что делаешь ты? Ноешь и жалуешься на свои недуги! Это недопустимо, чтобы благородная девушка вот так жаловалась при всех! — суровым тоном прошипела одна из зрелых наставниц в зале гимнастики, в то время как француженки и австрийки практиковали балетные позы, таким образом изучая грамотность местной программы. Изучали все, кроме Войцеховской, что находилась на расстоянии от так называемых одноклассниц в обществе старой учительницы и едва могла твёрдо стоять на ногах. В ту ночь она плохо спала из-за начавшейся менструации с сильной болью в низе живота (Харитон сослал на недостаток железа в её организме, а также приписал к её болям часто испытуемый стресс, что особо затрагивал нервную систему в период полового созревания), а их медсестры тогда на месте не было. Да и Люся даже под дулом пистолета не пошла бы к ней, прекрасно зная, что не получит нормальных и гуманных препаратов, которыми давно пользуется современная медицина. И даже нормальных гигиенических вещей нет, кроме лишних лоскутных толстых тканей и широких панталонов («А-ля викторианская эпоха со штаниной больше твоих ног, возможным сифилисом и отсутствием парочки рёбер из-за корсетов! Нормально так, заебись!» — сардоническим тоном прокомментировала тогда про себя Любава). Поэтому вместо грелок, уколов с наркотическим содержимым как известный морфин, она лежала животом на холодном твёрдом полу, стараясь не издавать ни звуков, чтобы не навлечь на себя проблемы посреди ночи. Однако проблем прибавилось, и они подставили девочку под самое учебное утро: — У меня низ болит, — прошипела Любовь, приложив ладони к животу. — Мне что теперь — надо разорваться ради какой-то грации? — Если тебе очень плохо, надо было сразу обратиться к нашей сестре без лишних сцен при других… — Да не помогают мне ваши грелки, а пиявки с уколами в особенности! — снова воспротивилась Любовь, сдерживая всхлипы. — Когда в этой дыре появится нормальное обезболивающее? — …Ведь при муже так жаловаться — неэтично! Никакой муж не захочет в жёны истеричку! — проигнорировала её слова наставница, продолжая нести свою мораль и подняв указательный палец как одна из святых, словно верила, что толкует истину. — Может, вы перестанете чтение этой своей хуеты и послушаете уже меня наконец?! — вспылила под конец девчушка, да так громко заорала, что её голос отдался эхом в зале, тотчас остановив урок гимнастики и озвучивание перечень законов. Девушки в один ряд как по сигналу сжались спиной в стену в один, смотря на Войцеховскую серьёзно и будто бы говоря ей: «Жди беды!..», и они не обманули. Наставница одарила Любовь пристальным, презренным взглядом и поджала сухие губы, словно увидела перед собой выбравшуюся из сырых ям крысу как мерзкую тварь. И заговорила холодно: — Сейчас я тебя провожу до лазарета. Но после — отправишься в свой родной карцер. На две недели, чтобы твой извращённый ум забыл все те ругательства, которые ты озвучиваешь без стыда и совести! — Да хоть на месяц меня заприте! Обрадуйте матушку известием о моей кончине. Но нет — не можете! Иначе финансы из её кошелька потеряете. На хоромы себе копите? Уже участок себе в Москве выбрали? — фыркнула Люсенька, хрипло засмеявшись через боль и стиснутые зубы. И через секунду упала боком на пол, когда наставница отвесила ей сильную пощёчину. Возраст преклонный, а её руки были тяжёлыми и всегда били точно. Другие девушки, что ранее шептались между собой в стороне, резко затихли от увиденного, едва заметно содрогнувшись. Любовь оставалась лежать на полу, не смотря в глаза педагогу, не смотря на одноклассниц. Чувствовала, как левая щека горела от удара. Но по-прежнему лежала и глотала ком, лишь бы не демонстрировать слёзы, не показывать себя слабой при всех. Лучше пусть затопчут, думала она. — Я не говорила, что урок окончен! — скомандовала громким скрипучим голосом старуха, адресуя ученицам. И увидев, как те послушно начали разминку, она снова опустила взгляд на Войцеховскую, подняла её с пола одной хваткой, не отпуская запястье и шепча ей твёрдо в лицо с красующейся краснотой на щеке. — Что до тебя, мелкая бестия? Запомни — ты будешь мучаться до той поры, пока я не услышу прощение! И даже не смей думать, что наложишь на себя руки! Не выкрутишься!.. И дальше Харитон стал свидетелем крайней меры наказания как воспитательный процесс — карцер на две недели, куда Любовь посылали регулярно и заставляли безвылазно сидеть с книгами на религиозные темы. В карцере получала еду два раза в день и была под регулярным присмотром надзирателей. И вместо разговоров и отводов к психологу её доводили до истерики в четырёх стенах с маленьким окошком ради одного дела — чтобы она всё осознала самостоятельно и попросила прощения за свой проступок. Только вместо раскаяния обесиленная после долгой истерии Любовь ни с кем не говорила, периодически дёргалась на месте и зажималась в угол, когда возвращалась в свою комнату. Становилась призраком в кожаном мешке. И достаточно насмотревшись физического и психологического насилия со стороны педагогов, Харитон мысленно сравнял институт и его руководство с землёй и стал предпринимать следующие шаги по вызволению дочери из прозванного его устами дурдома. Не спеша в это дело подключать когорту и политические связи, для начала он решил связаться с Зофьей, поговорить откровенно спустя пятнадцать лет после последней встречи и повлиять на неё без всяких лишних любезностей. В «ОС Демосе» быстро нашёл её активный профиль, и та без запинок приняла его вызов: — Какая прелесть, что ты решил вспомнить свою старую подругу… — услышал он тогда язвительный ответ с выраженным акцентом по ту сторону «груши», когда Захаров ей представился. Только этот акцент отражал её не как кровную польку, а именно как надменную аристократку, какую она из себя изображала. — А вот ты забыла, судя по всему, много чего. Например, рассказать биологическому отцу о его ребёнке. Ну, это я так, к сведению, — бесстрастно произнёс Харитон, сразу приступив к прямой теме обсуждения. — Что, Зофья, бросила свои «нищенские» витамины пить, раз с памятью такие проблемы? — Не буду спрашивать, как ты узнал об этой чертовке. Ну и тем более не стану опровергать ваше кровное родство. Так и чего ты хочешь? — сухо спросила Войцеховская. — Всю картотеку Любовь: все медицинские справки о ней, свидетельство о её рождении и ряд других документов. Если ты её отправила в институт, значит, всё это у тебя имеется. А то училище в губернии я подробно изучил — туда не допускают без документов, чтобы, о мама дорогая, там не начала учиться какая-нибудь беспризорница для их же репутации, — пояснил Захаров, барабаня пальцем по поверхности стола. — И свяжись с институтом, пусть выпустят Любовь раньше. — Не много ли ты захотел? — открыто возмутилась Зофья. — Я отправила девочку, чтобы ей мозги вправили и научили вести себя подобающе в нашем обществе! И она — моя дочь, она под моей ответственностью! — Это как ей «вести себя подобающе» в твоём понимании? Совсем отупеть, мыслить чужой головой, тебе во всём поддакивать, чтобы все вокруг тебя говорили: «Ой, какая ты хорошая мать, что воспитала будущую невесту для первого встречного-поперечного…»? Если ты придерживаешься такой жизни для Любавы, чтобы её от себя отвадить и ещё в придачу наследства лишить, ибо зачем дочери лишние деньги, когда у неё в будущем богатый муж будет, то ты ещё более деградированная личность. — Сразу видно, что ты ничего не понимаешь. Я хочу дочери только лучшего. Она пропадёт одна, а её характер до добра не доводит никогда. Мне пришлось отправить её в институт, чтобы она исправилась. Ведь сколько скандалов из-за её поступков было. Она била некоторых юношей — детей моих знакомых. Своих потенциальных возможных партнёров. — А банально поговорить с ней и дать ей подходящие перспективы в жизни как нормальный родитель — не судьба. Нет, а зачем? Мы лучше будем вести себя как при царском дворе, а свою дочь воспринимать как пустое место, — саркастически заявил Харитон, выпустив недовольный вздох и помассировав переносицу. — А то, что Любовь била каких-то незрелых парней, так они, по её словам, заслужили получить эти удары. И оценивая её комментарии про «их ненадлежащее поведение», я с ней согласен… — Типичная чертовка — на выдумки она горазда, не более. Харитон, ты же учёный, ну хоть ты не ведись на её бредни как наивный чукотский мальчик. — Вот именно, дорогая. Перестань вестись на всякие бредни вокруг себя и давай решим проблему как взрослые люди. Связывайся с институтом, чтобы Любаву выпустили раньше, пересылай мне все её документы. А я её забираю под свою опеку, раз ты на неё из-за своих казны и фаворитов в лице молодых мальчиков положила огромный болт, но ещё пытаешься что-то всё доказать. — Я не позволю тебе её испортить своей призмой видения на мир! — угрожала Войцеховская, стиснув зубы. — Не для того я её рожала и вылепила из неё личность, чтобы потом как какой-то некий Харитон Радеонович Захаров создал из неё свою точную мизантропную копию. — Уж по мне лучше она будет мизантропом, но со своими мыслями, чем совсем пустоголовой идиоткой без понимания о мире и законов. И ты кое о чём забываешься, панна Зофья. Я тоже имею своё влияние в стране, хоть и пользоваться такой привилегией не люблю. Но одно моё слово Партии — в твою страну перестанут доставлять гуманитарную помощь, с которой кормишься ты и твоё ювелирное предприятие. Что для тебя страшнее — осуждение или развал всего? — после выявленного ультиматума Харитон услышал по ту сторону прибора, как Зофья поджала губы в задумчивом молчании, и нос её свистел от сдержанной злости. Однако спустя долгие пять минут дала свой чёткий ответ из четырёх слов: — Билет ей сам оформишь, — и вышла из «Демоса» как побеждённый, позволив Захарову гордиться своим успехом. Сладкий привкус победы даже спустя четыре года оставался приятен Харитону, пока внезапно не ощутил своим нутром постороннее хорошо знакомое, активное взаимодействие полимерной частички с Информационным Массивом без поддерживающего контроль вошедшего в экосистему прибора. Излучение шло из низа территории под «Икаром», одновременно из секретного комплекса за Предприятием 3826 и глухой части «Менделеева». Нейрохирург не удивился происходящему: «Типичная Любава. Сначала предастся эмоциям, выплакает все глаза перед Димой и его эмпатией, ибо без этого мы не можем. Дима, как прозванный многодетный отец и «Волшебник», будет рад стараться угодить каждому ребёнку. А после того, как её отпустит, она как ни в чём не бывало начнёт строить свои новые махинации с преумноженной самоуверенностью, никого не жалея, даже свою Ирину… Пиявка! Вот действительно — натуральная Пиявка…» «Пока всю кровь у всех не выпьет — не угомонится. Надо её утохомирить перед операцией, иначе окончательно дров наломает. И тогда мне уже с Ириной не получится поговорить в целях необходимости…» — недолго поразмызлив, Харитон погрузился глубже в свой личный полимерный мир, чтобы оказаться перед пультом управления нейронным импульсом внутри, как сделала его дочь. Дима пока беседует с Мусей, рисует на доске. А это значит, что в помощи «перчатного» коллеги не нуждается.

***

— Она нарушила мой местный дзен своим бубнёжом… — Сначала слышал какие-то её личные страдания… Потом бухтеть начала, следом хихикать. Башка моя от неё болит, аж погулять спокойно нельзя. Залезла в мою башку как таракан… — Бич! Бич… БИЧ!.. Прокрученные с помощью полимерной гидромантии реплики пернатого звучали на повторе как радио, продолжая отдаваться характерным эхом в личном полимерном мире. И чем больше Люсенька их слушала, тем больше задумывалась. А чем больше задумывалась и вслушивалась в каждые слова, тем сильнее было её изумление, что даже в реальности у неё пульс чуть поднялся, но не достигнул критической отметки. Когда ей казалось, что слежки не увенчаются большим успехом, и что всё сведётся к полному бездействию до сворачивания лавочки в знак поражения, подсказка неожиданно сама проявила себя во всей красе. Или прилетела, безустанно треща с помощью «мысли» всякую ересь. И все его слова выглядели как безумная игра в угадайку — где правда, где вымысел, где он шутит, а где серьёзен. Но призналась себе Люська, что ситуация выходит неординарной, тем и интересной. И смешной, когда увидела недоумевающие выражение лиц у взрослых людей и своей подруги, над которыми нужно ещё потрудиться не заржать во всё горло. Правда, с осознанием факта здешнего одиночества, Люся таки залилась смехом под конец, что её слёзы смешались с прозрачным полимером. И с трудом усмирив свой хохот над троицей и их тупостью (под словом «тупость» девочка подразумевала как качество для двух взрослых, которых в своей оправданной картине считала такими, отодвинув Ирину в сторону подальше), Любовь была вынуждена вернуться к рассуждениям, ибо понимала, что в плане тупости и недоумения сама тоже ушла недалеко от них, когда за три года своего нового состояния не наблюдала подобных явлений внутри нейрополимерного интерфейса между Массивом и «Коллективом». Посему продолжила следить за текущей обстановкой со всех открытых полимерных воронок. От деревни в «Менделееве» до бункерной палаты под землёй. Не переставала ломать голову, ходя из стороны в сторону и иногда прожигая подозрительным взглядом угол своего мира. А точнее — недавно появившуюся, недоступную дверь с водянистой гравировкой «П-3» над ней, за которой идёт комната с пультом управления перчаткой Нечаева. Про её наличие Гусь объявит минутами позже. «Наверное, забавно проникнуть в управление оружейной перчатки легавого!.. Вот почему она заблокирована? Зачем вообще блоки? Только мешают…» «Не о том думаешь, дура! Ты же его перчатку и похерачила (Ибо этой овчарке нехуя лезть, куда не следует!)… И вообще — довольствуйся тем, что есть. А что у нас есть? Нейросвязь, неведомые участники и аномалия. Лебедев, Павлов и некоторые роботы находятся тут, где полимер полимером поводи, но никто из них меня не услышал здесь — в бункерном медицинском отделении. При этом у них подключены свои «мысли», и всё равно не слышат. А птичка из «Менделеева» за тридевять километров отсюда уловила полимерное эхо. И смогла точно описать мою деталь внешности, пускай лишь сказала про волосы, пускай и с оскорблением на говорящем английском… С одной стороны, радует, что здешние меня не слышат, иначе бы весь мой план накрылся медным тазом уже несколько минут назад: я и так сыта по горло нарушениями моих затей за сегодня. Но с другой стороны, плохо, что меня слышит только один уникум… Почему не Ирина, а именно этот пернатый придурок породы Ебалай? Какого хрена?!» — разочарованно процедил её внутренний голос, уставший от частых палок под колёсами в исполнении её простого желания — быть услышанной. — И кстати… Себе по ебальнику бич-ни! Я разговариваю столько, сколько мне вздумается! Нечего мной командовать, амёба фаршированная! — отчеканила она и показала средний палец, не зная точно, узреет он её жест или нет. И не получив ответную реакцию в свой адрес, опять вернулась к наблюдениям за двумя местами одновременно и присутствующими в них персонажами. Убедившись для начала, что в палате с её телом на койке чисто — из когорты как местного патруля никого рядом, сосредоточилась на деревне. В первую очередь Любовь обратила внимание на Штокхаузена, на его сохранившееся недоверие к происходящему, к сказанным словам, которые быстро стали подвыбешивать до ощущения тошноты. В прочем, заумные речи Штокхаузена с противным фальцетом на слуху раздражали девочку, как и все разного рода его постоянные нотации: — …Её полимерх’ные колебания должны быть слабыми или вовсе должны находиться в спящем рх’ежиме для текущей оперх’ации… — Типичный Михаэль Генрихович; не учёный, но умную речь сказать обязательно надо, чтоб выебнуться. Ага-ага! — осудив, Захарова демонстративно зевнула и переключила своё внимание на второго взрослого, более бесячего. Однако его серьёзное выражение лица за весь этот момент откровения стало для Люськи чуть ли не сюрпризом. Она не заметила в его глазах ошарашенность от происходящего. Да, есть недоумение, но мимика у него посдержаннее, чем у Штока. Взгляд сосредоточенный, хмурый. Гуся пока не допрашивал, смачно покуривал для задумчивости, сохраняя неприязнь к птице. Всё это говорит об… — …Узнавании. Походу, всем нутром чувствовал, что я была всё это время рядом. В прочем, Димитрий Сергеевич его, как своего любимого старшего дитоньку, боевыми полимерами напичкал. От того и морда лица у него вечно кирпичом, — произнесла она ехидно, даже с каплей уважения в адрес Нечаева за проявленную догадливость, но подавила это чувство в считанные секунды, насмехнувшись над ним, когда озвучила последнее предложение как шутку, принимая её для себя как очередную правду. Особенно ей стало смешно с «морды-лица», как со странного стиха «ржится рожь, овёс овсится…», которую слышала когда-то давно. И наконец посмотрела через перчатку на свою подругу, чьи поведение и слова искренне взяли за душу Люсеньки и вызвали новые слёзы счастья и гордости. Ибо взгляд Сеченовой, её огонь в серо-голубых глазах, который горит от надежды и показывает искренние тоску и тревогу. Её слова, что выражают это самое беспокойство… Вот и весомое доказательство крепкой связи между названными сёстрами: — …Что она именно рассказывает? Что вы слышите?.. Может, какие-то особые реплики, которые она обычно произносит? Точнее, произносила в своей… прошлой жизни? — …Я лишь запомнил, что мол кого-то хотела кокнуть, но не смогла… — прозвучал резкий ответ от Гуся, который сбил Захарову с толку неожиданностью и моментально поубавил в ней энтузиазм с позитивными мыслями про извинения и налаживания отношений. И что хуже, заметила Люся — этот откровенный ответ сказался на эмоциях других, особенно на дорогом ей человеке, который в лице сразу поменялся, побледнел и содрогнулся на месте. Русые брови Иры сдвинулись к переносице, задрав пластырь на коже лба, а похолодевшие губы сжались в тонкую линию. После услышанного ответа от Гуся Ирина словно ушла в себя, промямлив что-то невнятное, чего даже Захарова не смогла разобрать, несмотря на близкое расстояние перчатки. Но догадалась, какие именно мысли вспыхнули в голове Сеченовой из-за слова «кокнуть». Уже спустя пройденное время затея с убийством стала казаться дочке учёного не такой разумной, как предполагалось ранее. — Ох, блять! Надо было давно перестать говорить про этого Ласточкина вслух! Идиотка, ты сама себя подставила! — раздражённо выдохнув, Люся почувствовала, как её стало корежить на месте от ещё одной допущенной ошибки, что спровоцировало неровное дыхание с цоканьем языком под конец. И от всплеска злости на нервой почве девочка едва не ударила кулаком по водянистой панели управления, сумев вовремя себя остановить буквально в последний момент мыслью, что одно неверное движение по полимеру — и может оставшаяся связь совсем рухнуть. Карие глаза с зелёным оттенком начали разбегаться по сторонам в поиске лазейки, чтобы найти способ заговорить вслух и быть услышанной. А трясучие фаланги пальцев стали похлопывать по щекам, чтобы немного успокоиться. Старый ритуал, который использовала Любава в годы своей жизни в институте — в карцере, в окружении развалившихся старых книг со времён правления династии Романовых. Старый ритуал, но всё ещё рабочий. — Ещё не всё потеряно. Где-то должен быть способ усилить громкость своего голоса через перчатку. Это ведь полимеры, а не абы что. Просто надо лучше подумать. Желательно, быстро что-нибудь придумать, пока Массив не весь мозг в моё тело вернул. — …Если Любовь действительно здесь, и эта птица её слышит благодарх’я своей «мысли», то и мой имплант должен улавливать её сигналы… — услышала она по ту сторону воронки голос Штока, чьи слова и действия в кои-то веки стали очень весомыми для Захаровой. Только это ещё значило пойти на унижение своего достоинства — начать умолять того, кто бесит всей душой. «Ты это делаешь ради подруги, ради нашей дружбы. А ради неё стоит поунижаться… Потом проблююсь, если не забуду…» — выполнив дыхательное упражнение несколько раз и проглотив тяжёлый ком как при рвотной реакции, Люсенька подошла к воронке ближе, думая, что отсюда её могут услышать лучше: — Михаэль Генрихович, пожалуйста… Я знаю, как это всё выглядит со стороны — я вас терпеть не могу, а вы мне не доверяете. Но перед вами я готова извиниться за все свои колкости. За то, как я вам дала по лицу при нашей первой встречи, когда у меня рисунок схватили, за то, что называла вас занудным австрийцем и частенько неудачно шутила при вас о фюрере, на французском посылала вас, ржала над вашим бзиком о том, что у вас подружек не было, и как сегодня с лестницы вы улетели с моей помощью… Я за всё готова ответить, только услышьте меня и передайте Иринке мои извинения. Это всё, что мне нужно. Пожалуйста!.. — Хороший спектакль. Только не впечатляет… — вдруг Любовь услышала громкий, искажённый, грубый мужской голос, который звучал будто из всех уголков полимерного коридора и одновременно из ниоткуда. Но его эхо имело особую силу, это ощущалось каждой клеточкой нейронного тела, что вызвало неприятную дрожь как в разгар январского мороза. И сам голос был холоден, остр, давил скептицизмом будто головная боль давила на виски. А Люсе не нравилось, когда на её обычно саркастический тон отвечали таким же, ибо это заставляло её чувствовать себя беспомощной, ставило её на место к ряду слабаков и тем самым задевало гордость, прогоняя разумный инстинкт самосохранения. — Умничаешь, да? Вот только прячешься как трус. Покажись, кто бы это ни был! — потребовала суровым тоном Захарова, осторожно осматривая свой полимерный мир, чтобы заметить в тёмной дали незванного гостя и не позволить ему видеть её страх. Но никого на месте девочка не смогла обнаружить. Однако не верила, что этот незнакомец исчез также быстро, как и появился. И посему решила проверить свою интуицию, сделав несколько шагов назад от открытых воронок и воссозданной полимерной панели управления. Шагнула в темноту, сощурив глаза, замерев в напряжении словно олень в окружении чащи леса, где за каждым кустом мог прятаться охотник. — Я повторяю ещё раз — живо покажись! Ответом на крики стал внезапный шум помех позади, который прозвучал… — Нет! Нет-нет-нет! НЕТ! — выкрикнула Захарова, обернувшись на звуки и увидев пропажу изображений воронок как при потери сигнала спутника в телевизоре. И рванула назад к панели управления, где трясучими пальцами начала быстро нажимать на любые полимерно-сенсорные иконки, пытаясь вернуть связь с перчаткой Ирины. Тыкала в припадке паники на «ввод», на «увеличение громкости», на «объектив» по несколько раз… Но помехи не думали сходить на нет, на что девочка громко рявкнула, опять повернувшись в сторону темноты и невидимого гостя, в чьём замешательстве была уверена на все сто процентов. — Меня должны были… УСЛЫШАТЬ! ТВАРЬ ТЫ ДРОЖАЩАЯ! — Это бы не помогло, — произнёс спустя секунды молчания этот же искажённый голос. И его спокойствие очень бесило Захарову: — Откуда тебе знать, что помогло, а что нет? Какое право имеешь вмешиваться в мои дела? Кто ты вообще есть-то?! — Голосовой интерфейс Массива. Последняя доработанная деталь, — продолжал говорить спокойно неизвестный Люське… тип. — Как ИИ что ли, только основа из основ? — девочка вопросительно изогнула бровь, всё ещё чувствуя себя отвратительно то ли из-за вмешательства постороннего нечто, то ли из-за его слов о том, что её затея уже изначально была проигрышем. — Можно считать и так. — Так это ТЫ засосал моего отца и меня в свой… интерфейс?! — повысила тон Любава, однако не была до конца уверена в предположении, касательно своей смерти и смерти отца. И точно не помнила, что видела в той ванне с красной жидкостью. Видела ли тело отца? Случилось это до или после… после случайного падения? — Тебя почти вернули. — Но ты забрал моего папу со всеми потрохами, полимерная ты гадина! — Мои программы это не отрицают, — и снова очередной спокойный ответ, который прозвучал как издёвка над душой. — Да захлопнись ты со своими… программами! — всхлипнула Люся, вытерев тыльной стороной ладони глаза. — А я вычислил, что тебе нужна помощь. В частности, в установлении связи с внешним миром… — Врёшь! — недоверчиво прошипела та. — Программа может идти через потайные лазейки, но даже они ведут к точной команде. — Хорош цитировать свою философию на двоичном коде, Массив! И помогай, раз взялся! — ХРАЗ. — Чего «ХРАЗ»? — Имя основного голосового Массива — ХРАЗ. Дословно, Хранитель знаний. — Да хоть ХРАЗ, хоть Хрясь — мне откровенно плевать! — фыркнула в нетерпении Люсенька. — Дважды свою просьбу повторять не буду! — А твоя просьба стоит того? Просто ты можешь услышать те вещи, которые очень разочаруют. — Это к чему такие неприятные намёки, а, ХРАЗ? — Ничего личного — просто предупреждения. В моей программе зафиксированы шаги твоих сегодняшних действий из комплекса ВДНХ. Ты взяла на себя слишком много. — Ладно. Где-то местами я и перемудрила, не отрицаю. Но сейчас я никого убивать не собираюсь, а просто поговорить со своей подругой. Разговор. Не более, не менее. Усёк? — серьёзно воскликнула Захарова, хлопнув в ладоши один раз. — Мои показатели удовлетворены твоим ответом. — Ну и отлично. Теперь возвращай связь с полимерной перчаткой ЛС-1. Верни картинки. — Перчатка с нейросетью «Любые Сюжеты» в спящем режиме по голосой команде товарища Сеченовой. А видимость из бункера специально закрыта от тебя, чтобы мои алгоритмы лучше работали в режиме инкогнито. И чтобы твоя активация также оставалась в инкогнито. — Ты, блин, одной речью сумел преподнести и хорошую новость и одновременно плохую. А что насчёт этого? — Захарова указала на угол полимерного коридора, на водянистую дверь. — Она для чего? — Твой нейронный импульс на перчатку агента П-3 сыграл роль раздражителя, и имплант «Восход» полностью закрыл доступ управления в целях безопасности — как от самого хозяина, так и от тебя. И, увы, от меня тоже. — Ну и нахера она тогда нужна здесь? Только глаза мозолит. — Если бесполезна, не значит, что не нужна. — У меня такое чувство, будто ты мне вовсе не помогаешь, а оттягиваешь время. — Обернись, — скомандовал ХРАЗ. — Ебатор… — фыркнув, Люся повернулась в сторону воронок и неожиданно обнаружила на их месте иной объект. Над панелью управления были приделаны двенадцать настенных прозрачных дисков, по четыре в один ряд, с красно-синими лазерными лучами, направленными в сторону таких же приделанных подсвечивающихся подобных ночником, и переключатели лазеров с функциями разветвления. Одна синяя, три последние красные… Ох, как они были знакомы Люсеньке при жизни, как неоодушевлённые недруги прямиком из АПО, от одного упоминания которых можно было лезть на стенку. — Почему реле? Почему именно эта хуеверть? — Мои алгоритмы сочли это устройство лучшим активатором дополнительной панели управления. — Управления чем? Или… кем? — Составляй код. Сама увидишь. — А ты, я так понимаю, не при делах, да? На мне отыграться вздумал? — возмутилась услышанным девчушка, с неохотой подходя к реле с переключателями. — Ты ведь захотела поговорить с подругой. Я даю эту возможность. Но если не нравится, могу всё убрать и исчезнуть… — Нет, не надо! — вскрикнула от испуга Люсенька, выпустив после смиренный вздох. — Ладно, я разберусь с этой хренью. Только не исчезай… Пожалуйста. — Другой разговор… — услышала она снова механический тон ХРАЗА. Только теперь, как показалось девочке, он прозвучал с оттенком гордости, который вызывал лёгкое раздражение. «Хотя, это лучше, чем полное одиночество…» — подчеркнул внутренний голос с частичкой неестественной для Захаровой теплоты в компании с кем-либо. Ибо казалось, что только с Ириной будет такое исключение…