Мир через объектив или/и полимер

— …Совершенно сказочная страна, наполненная странными видениями и замысловатыми персонажами. Страна сильнейшего эмоционального прилива и полного освобождения… — проигрывалась запись из лежащего на рабочем столе старого именного щебетаря как радио вместо прямого поключения к «Радио Будущего», чтобы обстановке предать атмосферу для продуктивности в работе над очередным сухим отчётом наблюдений из АПО. Но одновременно щебетарь, а именно безэмоциональный голос из него, звучал для придачи некой ностальгии, которой поддалось жалкое чувство тоски из треснутого холодного ума. Этот же ум имел стержень с 1952 года и его траурных дней, со скрытыми эмоциями глубоко в сердце — подальше от лишних глаз, даже доверенных людей. И лишь в начале текущего года стержень постепенно слабел, когда стали подливать горючее масло. Оно состояло из неприятных для рациональности слов, обвинений, имеющих корень ясности, и неверия, что рассеивалось на глазах и мелькало искрами как в коридорах АПО от долгого пребывания под землёй или пребывания у себя дома, в районе деревни Лесника (с многоэтажки на «Челомее» пришлось съехать на очень долгое время), где вместо должного отдыха продолжала идти работа. И так изо дня в день. Даже во сне мысли об обмане вокруг не оставляли её в покое. Да и без теорий заговоров Лариса просто не понимала, каково это — сидеть сложа руки. Издавна привыкла находить себе важные для поддержки прогресса дела, ещё будучи простой школьницей в пионерской дружине. И после полученного места личного ассистента учила себя проводить время с пользой как покойный наставник и бывший пример подражания. И вот сейчас Лариса уже который час находилась в своей скромной (из-за того, что после переезда большинство вещей пока лежат не распакованные в случае того, если скоро понадобится покинуть Предприятие) комнате, сидя за столом напротив «Груши» и заполняя отчёт для дальнейшей отправки высшему руководству. Хотя, у нейрохирурга чесались руки, а душа горела желанием отправить что-то иное, чтобы выплеснуть накопленную за три года злость с намёками о мести за убийство своего наставника, коллеги, названного близкого друга. И попутно таилась злоба от безысходности из-за исчезновения дочери наставника без следов, которую Лариса, хоть и не признавала это открыто, считала своей младшей сестрой: упрямой такой сестрой, с которой на удивление беседовалось было проще и порой приятнее, чем с остальными коллегами. Однако нередко эта прозванная гордо устами когорты «Любовь Харитоновна» бесила местами, особенно со своими нескромными мнениями про неуместную влюблённость на научном предприятии, когда она прямо выразила своё неуважение к Петрову, задев его тщеславную струну души и спровоцировав на регулярные споры. И не раз советовала Филатовой пересмотреть свой выбор, при этом сама не прислушивалась к просьбам других. Сначала нейрохирурга этот подростковый жест ревности смешил как детский лепет, в котором, по логике Захаровой, партнёров можно поменять быстро как холсты — на крепче и качественнее. Но постепенно жест и намёки стали надоедать, когда в тоне Любавы начала звучать ненормальная настойчивость с оттенком собственничества. А под конец у Ларисы кончилось терпение, и она заявила девочке прямо в лицо, не думая о чувствах последней: — То, что ты дочь моего учителя и полноценный сотрудник АПО в отделе мультипликации, не значит, что я тебя буду постоянно слушать и соглашаться со всеми твоими доводами! Сбавь обороты со своим эгоистичным «Я»! Спустись на землю! Этот крик для Люсеньки превратился в сильный шторм, что залетел в уши и обжёг холодом. Но психанула тогда девочка на это? Нет. А крикнула ли она что-нибудь в ответ? Тоже нет. Вместо ожидаемых остроумных фраз для словесной обороны Любовь решила поступить вопреки своим обычным действиям: поджала губы, прожигая яростным взглядом нейрохирурга, повернулась спиной и молча ушла в свой отдел. Как выяснилось позже, она заперлась в кабинете и от бушующей злости на холсте набросала большую нейрографику, сохраняя за весь процесс работы гнев, плавно перешедший в сдержанное скрипучее рыдание с чередующим ругательством на польском. Харитон, конечно же, не остался без внимания о случившемся (товарищ интерн Быков регулярно любил докладываться о том, что слышал и видел), но не вмешивался. Перед тем, как подойти к дочери и поговорить с ней откровенно, сначала он решил побеседовать с Филатовой, выразив в её адрес одобрение, отчего Лариса пребывала в искреннем недоумении. Ибо нередко видела, как родители наоборот всеми силами слепо защищали своё чадо и их действия, упорно, фактически до пены изо рта отрицая их неправоту. На это Харитон, стоя перед доской с документами в своём рабочем кабинете «Павлова», что был закрыт от посторонних, когда велись личные вне работы разговоры, дал следующее объяснение: — Ты сказала то, что было необходимо говорить любому ребёнку, не знающему меры в своих убеждениях и своём поведении. Чем раньше её поставят на место, тем лучше же будет для неё самой… — Но только родителем, спешу напомнить, являетесь вы, Харитон Радеонович. Почему вы сами ей не скажете о том, что она перегибает палку? — смотрела на него вопросительно тогда Лариса, нахмурив брови в недоверии… или это она испытывала усталость в тот момент. — Она понимает, что перегибает. Прекрасно всё осознаёт. Но сделать ничего не может, потому что до конца ещё не восстановилась психически. Она четыре года провела в этом глухом Бедламе на окраине страны, и до интиститута её жизнь была ни чем не лучше. Одного года жития здесь с нами ей не хватит на полную реабилитацию. Любовь по привычке продолжает вести себя как собственница, чтобы защищаться. Всячески пытается ухватиться за что-то… или кого-то. Метод репейника. Но учитывая, что тем самым она фигурально кровь высасывает, то это уже метод пиявки, — продолжал пояснять Харитон, выдав под конец тихую, горькую усмешку, поправив очки на переносице. — Выглядит это, конечно, как моя попытка оправдать её ненормальное поведение. — Я бы так не сказала. — Но ты так подумала, по твоим глазам вижу. И я не спорю с этим утверждением: мне до сих пор трудно поговорить с ней как отцу с дочерью, а не как начальнику с сотрудником АПО. — Кому с ней не тяжело разговаривать? — задала риторический вопрос Лариса, вернее, пробубнила его с некоторым осуждением, за что сразу почувствовала вину: повела себя тогда не как рассудительный нейрохирург, а как обиженная подруга ровесница, которую задели колкостями и ревностью. А такие тёрки для неё воспринимались глупостью, о чём признавала вслух не один раз. Но сейчас выходит, что сама себе противоречит, из-за чего на душе стало ещё более неприятно. — Кому проще, так это Мусе, — Харитон не оставил помощницу без ответа. — Интересно, почему? Либо она сама, как именно кошка, оказывает такое воздействие? Либо её явление из Лимбо как-то особо влияет на Любовь? — Поясни своё рассуждение, — Захаров полностью сосредоточил внимание на слова ученицы. — Поднимем клиническую картину о состоянии недавно пострадавшего после Болгарии агента П-3, о его нахождении в режиме Лимбо. Пока он в своём мозговом рае, он спокоен снаружи до услышанных команд. Но он погружен в Лимбо всем разумом благодаря «Восходу». А Муся, как объект оттуда и кошка по схожему биологическому строению, своими особыми лимбовскими бактериями частично воздействует на вашу дочь, как и простые коты над людьми, — предположила Филатова, вспоминая замеченные детали. — Я никогда не видела, чтобы она при Мусе повышала голос. Да и вообще не показывала свой характер. — Предлагаешь такой вариант решения проблем — заставить Любовь таскаться с кошкой по всему Предприятию, чтобы не было приступов агрессии? — снова издал тихую, саркастическую усмешку Харитон, но спустя секунды затих, уйдя в раздумье. — Не буду отрицать, товарищ Филатова, мысль действительно интересная. Вот только очень много упущенных деталей… Я постараюсь лучше потолковать с Любовь. — А если слова не помогут? Харитон оставил её без выраженного вслух ответа, ещё больше погрузившись в свои раздумья. Его глубокий взгляд, что проявился на тот момент, ещё был свеж в памяти девушки. Взгляд, который обычно сулил немедленное воплощение затей в реальность. И Лариса не ошиблась в своих догадках, когда однажды спустя несколько дней после той беседы увидела в кабинете наставника заметки с записями о подготовке Любовь к тайной нейро-операции с подписью от самой Захаровой, означающей согласие лечь под скальпель. И, конечно же, этот протокол был составлен без уведомления Дмитрию Сергеевичу об этом. Как ни странно, но эти затеи, выходящие за грань разумного, как раз не пугали нейрохирурга. После экспериментов над телами и разумами в АПО и «Павлове» дела анатомические становятся привычными. Пугало то, что могло произойти после. А если эти детали неизвестны, скрыты — это пугало и одновременно бесило. «А я так и не поговорила с ней после той ссоры… И на лечебной процедуре не присутствовала… Харитон Радеонович, почему вы тогда не позвали меня? Если бы не ваша излишняя самоуверенность, всё могло бы произойти по-другому…» — напомнил горьким тоном ей внутренний голос. «И вот что с его дочерью теперь? Дмитрий утилизировал её также, как своего коллегу, чтобы скрыть все следы незаконной операции с нейроролимерами на головном мозге юного пациента?» «Или… никаких процедур Харитон воплощать не стал, умерев совершенно по другой причине? А Любовь тихо уехала из Предприятия в город учиться, как она тогда хотела? Помнится, она говорила, что мечтала поехать в Северную Пальмиру в институт художественных искусств, целилась на студию «Союзмультфильм». Так говорила она. И Сеченов подтвердил её слова…» «Только Дмитрий Сергеевич — лжец ещё хороший. Лжец с испачканными от крови руками…» Не оставляющие в покое старые размышления о семействе Захаровых и нависшей над ними тайной тотчас прервались пришедшим на «грушу» уведомление письма с гравировкой комплекса «Вавилов» на главном экране. Свернув сохранённый отчёт и выключив именной щебетарь, Лариса устало протёрла глаза, выдохнула и пальцем провела по сенсорному конверту, став оценивать содержимое небольшого письма. Кому: Л. А. Филатовой От кого: замдиректора комплекса «Вавилов» В. А. Золотухин «Добрый день, Лариса Андреевна. Приношу свои извинения за беспокойство. Я бы не стал вас отвлекать и вызвал бы кого-нибудь из нашего местного медперсонала. Но доставленный в комплекс в качестве арестованного Степан Ильич Ласточкин настоятельно требует именно вашего визита. Он утверждает следующее, процитирую: «Я доверяю только голубушке своего бывшего программиста, а не этим вашим докторишкам…». Хотя, «требует» — ещё мягко сказано. Он выносит мозги и мне и моим коллегам, используя свой театральный драматизм и не подпуская наших опытных врачей, чтобы обработать рану на лбу. На его слишком громкие высказывания, похожие на жалобу душевно-больного, просто никаких моральных сил не хватает. Пожалуйста, Лариса Андреевна, прибудьте в «Вавилов» как можно скорее и спасите нашу нервную систему. Буду вам крайне признателен. P. S. Ваш подопечный Виктор Петров находится в режиме «Тихий час» — попросил, чтобы его никто не беспокоил, и чтобы вы за него также не тревожились…» Не поверив с первого раза в прочитанное, сославшись на слишком долгую работу с отчётом, Лариса пробежалась по тексту письма ещё раз, думая, что это ошибка. И, как научил её одной хитростью Петров, через лазейку «груши» открыла список с досье преступников, который заполняется по всем пунктам без замедлений. По алфавиту пролистав фамилию, убедилась, что бывший начальник её возлюбленного, работавший в театре, действительно значится в списке заключённых на Предприятии. — «…Доставлен к трём часам дня. Нарушения: незаконно установленное видеонаблюдение в детско-юношеском учреждении (комплекс «Сатурн» с одноимённым пионерским лагерем), умышленное психологическое причинение вреда несовершеннолетним (из полученных показаний жертвы были упомянуты как преследование, угрозы, шантаж), попытка учинить скандал в адрес руководителя Предприятия 3826…» — зачитывала вслух Лариса, не в силах до конца поверить, что Ласточкин, которого знает и помнит как высокомерного балабола со звёздной болезнью, оказался не таким уж и бездейственным треплом. Но уважения к нему от броска вызова в адрес Сеченова не испытала, ибо в перечислении проступков записаны несовершеннолетние. А биться взрослому с ребёнком, как считала Филатова, это тупо и низко для любого адекватного взрослого. И также она думала про пионеров с их хвалённым благородством, которые тоже без размышлений готовы лезть на рожон. — На кой чёрт ему лагерь понадобился? — спрашивала себя Филатова недовольным тоном, выключив «Грушу» и покинув своё рабочее пространство, прихватив с собой нейро-рюкзак «Ярова-Абалакова» с содержимым в нём полимерным лечебным средством, подбросив рюкзак в воздух как копеечную монетку.

***

— Быстро вы, Лариса Андреевна, — приятно удивился Золотухин, встретив спустившуюся на лифте Филатову в обширном коридоре Южного крыла подземного комплекса на нижнем третьем этаже. Замначальник Вавилова, заметила девушка, весь запыхался то ли от бега из далёкого медицинского блока сюда, так как Золотухину шёл седьмой десяток, то ли от усталости из-за пребывания в обществе Ласточкина, хотя у Виктора Астамовича терпение крепкое, завидное: не первый раз приходилось вести переговоры со Степаном Ильичом по рабочим вопросам и терпимо относиться к его иногда нестандартным просьбам, связанных с декорациями театра. Сколько было вынесено предупреждений, что не все цветы из «Вавилова» подходят в качестве украшений для сцены — бесполезно. Но сейчас это не столь важно. Конечно, было грешно ликовать над тем, что неприятного душе человека арестовали, а всё равно заместитель умело скрывал свою радость по такому случаю. — Спешила как могла, Виктор Астамович, — отозвалась Лариса и последовала за ним по широкому коридору к медицинскому блоку, постукивая каблуками на пару с Золотухиным по мраморному полу. Минуя «Вовчиков», что суетились на территории, и местных интернов со своими перечнями документов. Сколько сюда Лара спускалась, но именно в Южном крыле доводилось быть редким гостем: её обычное направление — строго на фуникулёре к Распределительному центру, где проводились встречи с Петровым под присмотром охраны. Раньше встречалась с ним более трёх раз в месяц, и постепенно всё сокращалось до визита раз в две недели по инициативе Виктора и его психотерапевта, ссылаясь на требовательную работу над нейросетью. Как изначально было морально тяжело посещать своего запертого возлюбленного, боясь каждый день, что рано или поздно день для Виктора может стать последним на Предприятии и в его жизни. Угроза расстрела висела над ним подобна гильотине. И лишь, как горько и двойственно звучит для Филатовой, благодаря Сеченову смертная казнь отложена. Но отложена — не отменена полностью. Сроки поджимают. Паника, как бы ты её не сдерживала, тоже рано или поздно способна себя проявить. «Не буди лихо, и ты будь тихой…» — когда-то ей сказал Виктор на последней встрече, и эти слова, произнесённые необычайно спокойно, что нехарактерно для Петрова с его бурным, склонным к драматизме темпераментом, оставили в разуме Ларисы опечаток и прибавили решительности. Странно верить в некую магию простых слов. Но ведь помогали, успокаивали. Сейчас эта самая решительность явилась как нельзя вовремя, когда Виктор Астамович привёл нейрохирурга и, кивнув охране возле входа в медицинский блок, поспешил удалиться, ссылаясь на свои обязанности (уточнив, что в его отсутствии Ласточкин будет куда более разговорчивым). Мужчина в военной униформе быстро задал пароль на многоцелевом блокираторе, отперев двойные двери для допуска. — Если пациент вдруг проявит агрессию, сообщайте сразу, доктор Филатова, — безэмоциональным тоном предупредил охранник. — Но надеемся, что до этого не дойдёт. Хотя, после происшествия в «ВДНХ» товарищ Ласточкин ещё немного дёргается, особенно при виде «Пчёл» и «Рафика». — Названные роботы участвовали в задержании и слишком сильно впечатлили Ласточкина? — вопросительно посмотрела на него Лариса. — Мне не уведомили о том, что именно с ним произошло. Слышал лишь слух, что система безопасности музея активировала защитный протокол для туристов, но напугала гостей… нетипичным поведением. Это всё, что мне известно, к сожалению. Лариса задумчиво едва слышно хмыкнула, до про себя уже догадываясь, что подразумевалось под словами «нетипичное поведение» у системы безопасности. Воспоминания о Петрове и его словах про «Коллектив» как большой театр тоже давали мрачные подсказки. А ведь раньше она их считала бредом сумасшедшего, когда ещё искренне верила в благородство Сеченова. «Поздно уже сожалеть…» — изрёк сурово её внутренний голос и подталкивал заходить в медицинский блок за ответами. Оказавшись на месте и аккуратно включив в рюкзаке щебетарь для записи диалога, Лариса сперва осмотрела обстановку. Флуоресцентное освещение с белого потолка, стерильность и тишина, за исключением регулярных вздохов, доносящихся из угла комнаты. Там располагалась одна из коек в окружении всего необходимого, несложного медицинского оборудования. А на койке сидел Ласточкин будто на скамье подсудимых, смотря в пол и бормоча непонятный лепет себе под нос. Но стоило ему поднять голову на услышанные звуки шагов и увидеть Ларису, Стефан быстро воодушевился, словно ему принесли долгожданный подарок на день рождения, бодро встал (опираясь при этом на стоящую рядом тумбу, так как ноги после снотворного ещё подкашивались при попытке встать ровно), и был готов подойди к ней да крепко обнять девушку так, кого прежде не обнимал. Но Филатова его остановила молчаливым жестом, вытянув ладонь вперёд и приближаясь к нему сама. Ласточкин на такое заявление не расстроился, торжественно произнося: — Ах, Лариса, голубушка моя, свет мой сиреневый! Наконец-то достойное общество в этой угнетающей обстановке, в которой с ума сойти недолго! Очень, ну очень рад вашему появлению! — Стефан Ильич, пожалуйста, без лишних церемоний, — решительно вставила свою лепту Лариса, приступив к осмотру внешнего облика бывшего худрука на наличие ран. Сразу же про себя отметила, что светловолосый мужчина, который даже в обычные дни выглядел ухоженным, всегда одетым с иголочки и щедро набрызганным одеколоном (а в дни премьер наряжался краше, чем все его балерины вместе взятые), сейчас напоминал потрепанную игрушку. На полосатых жилете и брюках заметны следы подгорания, словно по ним лазером стреляли не раз (интересно, что дырок при этом нет, а был только запах гари), обычно собранные назад волосы взлохмачены и торчали в разные стороны, на лбу красовалась царапина с засохшей кровью, которую не отработали, потому что Стефан из презрения никого не подпускал из местных медсестёр. За такой безрассудный поступок, обещающий навлечь дополнительные неприятности в виде гноя и возможных воспалений, Ларисе хотелось лично дать ему пощёчины вот прямо сейчас. Но сдержалась, когда в её поле зрения бросилась ещё одна интересная деталь — свежий след укола на его правой руке. Лариса быстро определила по небольшому диаметру иглы ручной шприц, отличимый от укола «Дока». — Вам делали инъекцию? — Ваши глаза как всегда проницательны, голубушка, — выразился почти ласково Стефан, продолжая пребывать в своей поэтично-романтической волне. — Товарищ Ласточкин, если вы не прекратите своевольничать, я по своей инициативе добавлю ещё одну инъекцию и нарочно допущу передозировку. Вам ясно? — холодно произнесла Филатова. — Не надо так горячиться, голубушка! Я пошутил, — всплеснул руками Стефан, обиженно фыркнув. — Господи, порой у врачей совсем беда с чувством юмора. — Ошибаетесь. У врачей хорошее чувство юмора, просто не все понимают его тонкость. Но я повторяю вопрос. Вам делали инъекцию? — Лариса смотрела на бывшего худрука, терпеливо ожидая ответа и попутно пользуясь своим нейро-рюкзаком, чтобы извлечь медицинские препараты. Неважно, что в данном блоке есть всё необходимое, но Лариса уже привыкла пользоваться своими вещами как врач скорой помощи. — О, само собой, голубушка. И даже скажу, кто именно посмел это сделать. Товарищ Штокхаузен! — произнеся последние слова ядовито, Стефан продолжал громко возмущаться, едва усиживаясь на месте. — Ни стыда, ни совести! Прямо на ВДНХ вот так бесчеловечно, это просто уму непостижимо! А ещё он мне угрожал расправой, голубушка! Вот тебе и друзья-компаньоны — ты им дружбу и бесплатный вход в «Закулисье», а тебе потом нож в спину! То есть, уколы в руку… Вот такая вот история! Нет, ну вы представляете?! — Прихвостень Сеченова и «Аргентум»? Где-то я уже наблюдала похожую картину… А теперь сидите смирно, — сардонически прокомментировала начало реплики Филатова и закончила её серьёзным тоном, достав из рюкзака средство для дезинфекции с ватным диском, чтобы начать аккуратно промывать лоб мужчины. — О, нет-нет-нет, голубушка! «Аргентума», что странно, не было, — поспешно возразил Ласточкин, периодически стискивал зубы от боли из-за охлаждающего эффекта мази с полимерным компонентом, — Компанию этой немецкой двуличной мразоте составляли одна из балерин Сеченова и двухметровый громила. — И они вам оставили это, когда допрашивали? — Филатова указала на лоб, на рану, не удивившись новости, что генеральный директор отправит своих близких подручных с полномочиями на рукоприкладство. Ибо надо, думала про себя девушка, говорить хозяину «Фас». — Нет, не они. Я скажу кто, только пообещайте, что не станете смеяться, Лариса Андреевна! — вдруг серьёзно произнёс Стефан и сделал небольшую паузу без типичного артистизма, на что нейрохирург слегка озадачилась: — Обещаю вам, Стефан Ильич. Внимательно вас слушаю. — Я начну немного издалека, если позволите. Признаюсь, моя злоба выражена сильнее совершенно к другим людям — самому лицемеру Сеченову. Но особенно к его обожаемой мошке-племяшке. — К кому? — некогда холодный взгляд девушки стал изумлённым после услышанных конкретных слов: информации о присутствующих на территории Предприятия кровных родственников Сеченова. Она помнила его младшего брата Георгия, но крайне смутно, и то лишь из уст Харитона, который рассказывал о Горе с иронией как о Горе-Луковом, боящегося темноты. Про остальных родных Лариса не знала и, по правде говоря, не интересовалась личной жизнью начальства — ни прямо, ни путём чтения архивных записей. Не было на то причин. Но теперь… — Да к этой мелкой пигалице — Ирине Георгиевне, пятнадцатилетке из Северной Пальмиры. Вы не знаете, голубушка, как я из-за неё крайне пострадал. Ночами не спал, идя к своей цели возрождения «Закулисья»! Всё было до мелочей продумано, так надеялся, что эта робкая наивная дурочка в пионерском галстуке будет со мной сотрудничать, ведь в их пионерии так принято: старшим помогать. Но нет! Это оказалась далеко не пионерка, а наглая девица, которая возомнила себя не пойми каким знатоком в искусстве и всех его тонкостях, так ещё и погубила моё прекрасное лицо… горшком от цветка! И я, разумеется, потерпел фиаско… — пробурчал Стефан под конец, стиснув зубы и хлопнув ладонью по краю койки со всей силой. — …Мелкое чудовище! Она и её дядя одной породы! Да фактически вся их семейка сумасшедшая: отец с фобиями, дядя с манией величия, мать так вообще чуть ли не последняя проститутка… А ещё мой юнец оплошал. То же мне — герой-покоритель девичьих сердец! — Чёрт, — прошипела про себя Лара, дёрнувшись рукой. В результате совершённого мужчиной резкого движения ватный диск с дезинфицирующим средством несколько соскользнул на коже лба, попав в более чувствительную зону раны, и стал щипать. Стефан тотчас вскрикнул от боли, посмотрев на нейрохирурга негодующе: — Вы что, голубушка, на пару со Штокхаузеном погубить меня решили?! Или это у вас новые экспериментальные методы лечения пошли? Дикарство какое-то! — Я вам говорила «сидеть смирно», — со скрытым раздражением произнесла Филатова. — Так я сидел! — Нет, вам приспичило в очередной раз выдвинуть громкие обвинения! — Ох мама дорогая, как порой с вами туго! Вот до чего доводят долгие работы в подземных лабораториях без уделению времени искусству… — донеслось бурчание. — Да как можно об этом молчать, голубушка? Сеченов же директор, чёрт возьми. Директорам положено высказывать своё недовольство и указывать на их ошибки, поэтому я был обязан высказать свои претензии! Он ведь… он ведь повёл себя крайне глупо для человека образованного. Всё же ведь было хорошо, когда работало «Закулисье». И счастливые гости, и довольные дополнительным заработком балерины с гардеробщицами. Согласитесь, голубушка, ну ведь прекрасно было… — Да, прям очень прекрасно, — саркастически добавила Филатова, испытывая презрение. Сколько в своё время читала историю про балеты с Виктором, и французских театров в особенности. Да и Петров рассказывал эту тему с воодушевлением и преподносил её как некое высокое искусство, а Лариса потом отряхивалась после таких историй, наполненных человеческой, аморальной грязью. В такие моменты она понимала Харитона Радеоновича и его склонности мизантропа, и, несмотря на всю сложившуюся неприязнь к гендиректору, осталась благодарна Дмитрию Сергеевичу за то, что он прикрыл этот социальный эксперимент двумя годами ранее. Робо-бордели для неё являлись схожим кладбищем разума, где вместо медицинского вмешательства разум терялся моментально за стеной похабного поведения. И сейчас, ведя беседу с таким же поклонником «высокого искусства», Лариса видела, как Ласточкин от её слов весь в лице менялся. — Ох, и вы туда же. Что в вас нашёл тот Петров? Как он вообще терпит ваш сухой характер? Что ж вы все учёные такие — сухари? — Ласточкин пытался съязвить и задеть девушку. Но по её серьёзному взгляду понял, что попытка словесно надавить не увенчалась успехом… опять. — Стефан Ильич, сейчас у меня в руке вата. А через секунду в руке может быть хирургический нож. Так что предлагаю вернуться к тому, что случилось ранее. Я читала обвинение, которое вам выдвинули, знаю, что вы вели слежку в лагере. Так что вы делали в ВДНХ? — Караулил, выискивал, ожидал подходящего момента поговорить с ней с глазу на глаз. — Угу, вы пошли в музей, увидели родственницу Сеченова, позвали с собой… Но в разговоре что-то пошло не так, и вы прибегнули к шантажу. — Это был не шантаж, а вспомогательное средство решения проблемы. На войне, как говорится, все средства хороши. А я боролся с отвратительным отношением к моему великолепию. Вот только не ожидал, что эта дурёха сумеет натравить на меня роботов, — снова буркнул Стефан и едва заметно содрогнулся, сидя на койке. — В каком смысле «натравить роботов»? У детей нет доступа к «Коллективу» — ни к первому, ни ко второму. Роботы запрограммированны на самостоятельное взаимодействие с детьми, владеют навыками воспитателей и охранников. Фактически, такими роботами по-прежнему управляет взрослая группа людей, — недоверчиво уставилась на него Лариса, заметив мельком дрожь колен от одного упоминания про роботов. — Ох, голубушка… Как бы нам не заливали про равноправие в «Коллективе», даже в детской категории кто-то окажется выше остальных. И вот Сеченова как раз оказалась выше в своей группе: её снабдили особой полимерной перчаткой с доступом к обновлённой нейросети. — Знаю, о каких вы перчатках говорите. Оружие «Аргентума». Но чтобы Дмитрий Сергеевич стал давать опасное устройство с высоким уровнем доступа в нейросеть ребёнку — это безумие, даже для него. — Но он его дал, в противовес общей технике безопасности. И это привело к хаосу в музее, едва не унесло меня на тот свет и других людей. Товарищ Молотов, как мне кажется, не оценит сделанный академиком щедрый подарок, который привёл к таким неприятным случаям. — Быстро вы переобулись, Стефан Ильич, — прокомментировала Лариса спустя несколько минут молчаливых раздумий над его словами. И закончив оказывать лечебную процедуру, аккуратно прилепила на лоб пластырь и посмотрела мужчине в глаза, заметив блеск и вздрогнутые морщины. — О какой переобувке речь, если дело касается безопасности всей нашей жизни и нашей репутации, голубушка? — нервно протараторил в ответ Стефан. — Ох, а ведь Виктор был прав. В прочем, многие с больным разумом по итогу оказываются верны во всём. — Что-то ещё было в музее? Помимо роботов и Сеченовой с перчаткой? — продолжила допрашивать нейрохирург, видя невооружённым глазом, как худые пальцы бывшего худрука дрожали, несмотря на то, что в медпункте поддерживалась оптимальная температура. — Голос. Ядовитый, жестокий голос. Он будто из перчатки и при этом звучал рядом. То ли это полимерное эхо, то ли что-то ещё. Не понимаю. — Какой голос? Мужской? — в голове Лары тотчас начали строяться догадки из-за прилива надежды на то, что разум одного гения и сам его хозяин… верится с трудом, но мог уцелеть. — Нет. Это был девичий голос. Он будто… — замолчал вдруг Ласточкин, фыркнув от того, что его перебил звук открытой двери. Лариса обернулась на шум, увидев на дверном проёме охрану. — Доктор Филатова, товарищ Золотухин попросил меня уведомить о том, как прошла лечебная процедура, и потребовал сопроводить вас к выходу, — донёсся монотонный голос мужчины в военной униформе. — Я доволен работой доктора Филатовой. У неё тонкие руки, нежели у ваших докторишек. А теперь, пожалуйста, кыш-кыш отсюда — моя натура нуждается в отдыхе! — вернув привычный приказной тон, Ласточкин несколько раз махнул ладонью в сторону охраны с нейрохирургом и улёгся боком на койку, чтобы прилечь и вздремнуть, ибо организм не до конца отошёл от инъекции снотворного. Лариса спокойно покинула комнату под сопровождением охраны. И убедившись, что в коридоре Южного крыла также никого не было, спокойно достала из «Ярова-Абалакова» свой щебетарь, нажав на завершение записи и её отправку одному доверенному человеку. — Мне передать Виктору? — любезно предложил мужчина, смотря на Филатову спокойно, терпеливо. — Да. Ласточкин рассказал всё, что может пригодиться. И Виктору, и остальным, — уверенно ответив, Лариса протянула щебетарь своему соучастнику и, как было велено ничего не подозревающим Золотухиным, под его сопровождением направилась по коридору к одному из лифту.

***

Щебетарь издал громкую вибрацию, лежа на накрытой скатертью столе возле пустой красной чашки в белый горошек, в который спустя несколько секунд налили горячий чай. И звук бурления воды был громким в маленьком доме за Предприятием. Но вибрация щебетаря прозвучала громче, принесла с собой чувство предвкушения наконец чего стоящего. Спустя столько дней тишины. Поставив чайник на подставку на кухонной плите, Зинаида Петровна, немного отпив чая из чашечки, принялась изучать присланную запись в щебетаре. Прослушала весь диалог и приподняла уголки губ в довольной ухмылке, когда закончила. — Попался таки, подонок, — произнесла без сдержанности Муравьёва и, прихватив с собой чай, бросила свой взор на квантовый компьютер. На мониторе мелькали беспрепятственный доступ к Правительственной связи. И несколько видео с камер наблюдения ВДНХ, которые скоро обещают быть доступны и доставлены на обозрение Политбюро. Осталось только убрать устроенные посторонним полимером помехи. Но и это Зинаида готова подождать. Ради покойной дочери готова ждать сколько угодно…