Гонимый ревностью

***

      У каждого человека наступал тот самый страшный момент, когда он понимал, что он закончился: нет терпения, нет злости, нет ярости. В остатке лишь сухое, почти что безразличное: «С меня довольно». И все. Это сгоревшие мосты, пеплом опадающее раздражение и порванные связи.       И вот это самое «с меня довольно» у Кигана набухало с самого утра. Предпоследний день чертовых съемок почти что забрал все силы. Он стоически вытерпел рассказ Джареда про подаренные Дженсену наушники, которые тот захотел. Киган пропустил мимо ушей остроту оператора «вау, мы с моей женой ведем себя точно также!». Не позволил падалечьему звонкому хохоту раздробить кости. Держался, как профессионал: терпеливо перенес шестичасовые съемки концерта и орущий целый день рок. Старался не смотреть на то, как Эклз внимательно следил за тем, чтобы лицо драгоценного друга в съемке было великолепным. Он старательно избегал стул режиссера, хоть и углядел «Красный колпак» на спинке. Он даже не разозлился, когда Эклз во время съемки концерта резко вскочил и вышел на сцену! В прочем, это, вероятно, попадет в гэг-рилы. Но он будет лгуном, если скажет, что это целиком только его заслуга. О, нет. На самом деле, ему помогли. Отсутствие хорошего настроения у Дженсена, благотворно повлияло на его собственное. Уж неизвестно, что там произошло, но эклзовское раздражение и не менее разъяренный взгляд заставлял губы растягиваться в усмешке. А еще тот факт, что сегодня Дженсен подозрительно тих, и почти не контактирует с Падалеки, щекотал веселостью изнутри. Ну… это приятно. Но несмотря на это, все же вышеперечисленные моменты задевали внутри что-то горделивое и завистливое. И будучи стойким солдатом, он уж решил, что сегодня ничего более не испортит его настроение. Однако прямо сейчас, в вечерних сумерках, за тридцать минут до встречи с Джаредом, он становится свидетелем сверхнеприятной картины. И с каждым словом в этом изнуряющем диалоге, он чувствует, как-то самое «с меня довольно» набухает. Вот-вот лопнет. — Человек на роль Майлза еще не выбран, — один из сценаристов кладет руку на эклзовское плечо, — поэтому мы тут посовещались и решили предложить его роль тебе. Как ты на это смотришь? Дженсен выглядит слегка озадаченным, но не смотрит на рядом стоящего Падалеки (как обычно), а глядит куда-то в сторону. — В общем, у нас есть этот персонаж и мы хотим подразнить им в конце этого эпизода, — продолжает тем временем помощник сценариста и обмахивается кепкой от вечерней духоты. — Хочешь сделать это? Все нутро Кигана заморозилось в ожидании ответа. Его почти трясет от злости. Ибо… «Какого черта?! Это наш сериал!». Дженсен покусывает губу в раздумье, а потом прочистив горло, тихо, почти виновато молвит: — Послушайте, к сожалению, я уже занят кое-чем другим… Киган незаметно для всех опускает плечи в почти что благодарном облегчении. Однако тут же напрягается вновь. — Ну, — главный сценарист явно расстроен, но старается держать себя в руках, — может ты сыграешь этого персонажа завтра? Мы снимем тебя в тени, ибо Майлз, по сути, является пока что неоднозначной фигурой. Мы будем развивать его позднее. Дженсен ухмыляется. — Конечно мы можем снять это! И вместо того, чтобы нанимать случайного чувака, выступлю я. Я буду случайным чуваком. Смех облегчения сценариста и Джареда впивается острыми льдинками в полыхающую сущность Кигана. Он сейчас так взбешен и зол, что ему чудится, что земля под его ногами дрожит от этих невыносимых эмоций. Что ж. Неизвестно кто уж поддел этот набухающий срам «с меня довольно», но уж точно известно, что этот гнилостный нарыв только что лопнул. Это их сериал, а не Дженсена! Это их детище! Зачем сюда приплетать невыносимого Эклза? Он уже был на экране в течении пятнадцати лет! Пусть уже свалит с красной дорожки Кигана. Пусть уже идет и покоряет новые горизонты в других проектах! Эклз — это гниль, это ходячая смерть и погибель для киганской популярности. Ему нельзя появляться в этом сериале! Никак нельзя! Он плохо влияет не только на киганские нервные клетки. Он заползает щупальцами влияния в Джареда. Нельзя допустить, чтобы эклзовские корни еще глубже засели в падалечьей груди. Остается еще двадцать минут до встречи с Джаредом и ему необходимо подготовиться. Он уже прекрасно увидел и осознал больные точки Падалеки. У него их две: плохая актерская игра и… потеря Дженсена, разумеется. Может логически это не доказать никак, но Киган это просто чувствует всем своим существом. Он просто знает это. Как знает и то, что Эклз уйдет. Рано или поздно, но уйдет. Ибо он не живой, весь соткан из, несомненно, дорогой, но до ужаса искусственной оболочки. Киган уверен, что он снова уйдет покорять новые дороги успеха и славы, оставляя Падалеки где-то на обочине. Киган не хочет так поступать с другом, но ведь понимает, что на кону стоит не только их дружба, но и падалечья жизнь. А еще его пьедестал славы, что качается, как бумажный кораблик на ветру. Дженсен уйдет. Это истина. Это почти что аксиома. Это мольба. Эклз уйдет, а Джаред слишком окрыленный не заметит даже предпосылки или дурного знака. И когда Дженсен выскользнет за дверь навсегда, то Падалеки будет дезориентирован и расшибется в кровь. Снова. И на этот раз у него не будет сил подняться. Пропадет. Кигану этого не хочется еще сильнее, чем вдавливать пальцы в падалечью душу. Однако необходимо избавлять друга от эклзовского влияния понемногу, как выдавливают гнойный нарыв: подцепить иглой кожу, проткнуть и давить, пока это восхищение, эта странная любовь и безграничное доверие не выйдут полностью. Конечно, Киган не хочет этого делать. Но кому-то нужно Джареда спасти и защитить. Поэтому уже через пять минут, он возьмется за иглу.

***

      Джаред чувствует себя ментально избитым. Он совсем запутался. Заплутал в своих мыслях и уже не знает о чем ему думать и чего хотеть. Дженсен совсем от него отстранился. И если раньше все пытался завалить на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, то сейчас же активно делает вид, что Джареда не существует. Нет, не так. Он видит и коммуницирует с Джаредом Падалеки — исполнительным продюсером и актером сериала «Уокер». Но не видит и не общается с Джаредом — лучшим другом, партнером, семьей. Вот так просто. Что-то в Эклзе сломалось: возможно терпение, возможно выдержка, возможно любовь… И сейчас Джаред чувствует себя уж совсем раздавленным и раскуроченным изнутри. Дело в том, что из-за отсутствия Дженсена на ментальном и тактильном уровне, становится совсем уж одиноко, холодно и… Г-о-л-о-д-н-о. Хочется. Ни просто эмоций и ласки. А просто хочется. Всего. Себе. Но теперь в этом смысла никакого, ибо Дженсен уже ментально где-то на пляже, жмурится от солнца и его совсем ничего не заботит. Как воздушный шарик, наполненный гелием. Если Джаред его отпустит, то он улетит. Теперь уж навсегда.       Падалеки наконец освобождается от львиной доли обязанностей, ибо съемки серии подходят к концу. Завтра еще день работы, но затем он сможет поговорить с Дженсеном, пока тот не уехал куда-нибудь далеко. Сегодня все дела выполнены: многие уже покинули площадку, а оставшиеся работники убирают реквизит и аппаратуру. Осталось лишь одно дело: встреча с Киганом. Не сказать, что Джаред прямо-таки не желает этого времяпровождения, просто сейчас есть кое-что поважнее. И это кое-что уже на пути к машине и планирует в одиночку укатить домой. — Дженс! — все же окликает Падалеки с замирающим сердцем. Вышеупомянутый круто разворачивается и смотрит темными нечитаемыми глазами. — Что? — голос хриплый и почти лающий. — Я скоро буду дома, — Джаред нервным жестом выкручивает себе пальцы. Но в ответ ему звучит простое, невыносимо пустое и с этим же холодное, почти что ледяное: — Я сегодня буду ночевать в другом месте, — и не дождавшись ответа все же доходит до машины. Уезжает, оставляя после себя золотистую пыль и онемевшего в боли Джареда. «Вау! Он что только что…», — мысль зацепилась за глупое нервное сердце. Это что такой вот бессловесный конец? Он так и уйдет, и даже не даст право Джареду высказаться? «Вау, он чертов…». Конечно, эгоист. Джареда, честно признаться, напугало все и сразу в Дженсене: и эти стылые ноты в голосе, не менее ледяные, почти пустые глаза, посеревшее лицо и искривленные в злой усмешке губы. Какую войну ведет Эклз? Уж неизвестно какую, но уж точно очень яростную, наполненную кровью, болью и чернотой. Джареду кажется, что его партнер сдерживает эмоции. И мурашки кусаче бегут по рукам, когда мозг предполагает, что же случится, когда они выскользнут наружу.       Он бы так и стоял на этом пустыре, все еще в окружении мелкой пыли и дрожа не столько от ветра, сколько от страшных мыслей, что оплели весь рассудок, если бы его не окрикнули: — Эй, Джаред! — Киган идет к нему стремительно, прыгучими, наполненными решимостью шагами. Падалеки слегка трясет головой и полностью поворачивается в сторону говорившего. — Пойдем в трейлер? — предлагает он слегка хриплым от волнения голосом. Киган кивает и кидает ему пачку мармелада. — Конечно. В твой или мой? Джаред ловит пакетик сладостей, но совсем не чувствует радости. «Ведь главное в таких приятностях не то, что дарят, а то, кто именно их протягивает». — Пойдем в мой, — Падалеки слегка хлопает одной рукой себя по щеке в попытке приободрить. Что ж. Он весь день держался, несмотря на странное поведение Дженсена, поэтому, наверное, сможет продержаться еще часок в беззаботном разговоре с напарником по сериалу. Ком подкатил к горлу. Справится ли? Они доходят до трейлера в тишине. Рассаживаются и первые нотки напряжения появляются в замкнутом маленьком пространстве. — Ну, — Джаред прокашливается, — хочешь чего-нибудь выпить? — У меня есть пиво и газировка, — продолжает он, почти запихнув лицо в мини холодильник. Киган вальяжно рассаживается на диване и отвечает: — Ай, завтра все равно сокращенный день, так что давай пиво. — Хороший выбор, — Джаред улыбается и ставит на круглый столик две бутылки светлого пива. Они делают первые глотки в тишине, а потом Джаред вытерев рот совершенно мальчишеским жестом, спрашивает: — Ну, как тебе наш новый режиссер? Киган громко схлебывает пенку с горлышка и тихо молвит: — Ну, я в восторге. В прочем, как и все на площадке. — И тут же интересуется: — Ты что реально хочешь пригласить его сниматься в нашем сериале? — делает акцент на предпоследнем слове и хмурит брови на незаметную секунду. Джаред открывает пачку мармелада и засунув в рот сладкого дракончика, кивает головой. — Ну, это была попытка. Однако провальная. Я и раньше говорил, что он слишком занятой, — проглатывает сладость и жмурится, — ну, хотя бы его кривые ноги засветятся в нашем сериале, — улыбается, однако глядит печальными глазами. Кигану этот взгляд не нравится. Он пробирает до души: такой мученический, такой прекрасно-тоскливый взгляд, что всегда находит отклик в киганской натуре и взрывается рябиновыми брызгами зависти. — Знаешь, я думаю это проблема, — заносит он иголку над больным местом, — и я волнуюсь, как бы он не стал слишком занятым для дружбы с тобой, Джаред, — отпивает и смотрит пристально, явно пытаясь надавить на своего собеседника. Падалеки в ответ приподнимает брови, морщинки на лбу изогнулись. — О чем ты говоришь, приятель? — Я, — Киган опускает ладонь на свою дергающуюся ногу, — у тебя никогда не было такой мысли, что вы слишком разные, чтобы дальше общаться? Черт, слишком резко получилось: Джаред явно начинает нервничать. — Ну, как-то же мы продержались с ним пятнадцать лет. И, Киган, мы же не дети. Все можно решить простым разговором. Киган на секунду прикусывает губу и возносит глаза к потолку. — Не знаю, Джей. Порой люди вырастают из общения. Их пути расходятся. Таков уклад жизни, этого не изменить, как бы сильно не хотелось. Ну вот и все: вся сдерживаемая киганская злость нашла выход. — И я понимаю тебя, он тебе, как брат, — продолжает он ковыряться в чужой ране, вталкивая иглу все глубже и глубже, — я думаю, что это конец. Сам посуди! Дженсену ведь не нравится быть на этой площадке. Он сам не свой ходит. Ему тут… — замолкает для драматической паузы и с выдохом роняет: — Ему тут скучно, Джей. Джаред белеет так стремительно, словно Киган зацепил не гнойный нарыв, а бедренную артерию и теперь у него обширное кровотечение. Он молчит, смотрит своим трехцветием и медленно ставит бутылку на стол. — Чувак, — тянет он в ужасе, — что за хрень ты несешь? Ты его даже не знаешь! И если Падалеки начинает трясти, то Киган заворачивается в плед спокойствия и холодной решимости довести дело до конца. Он сильно рискует потерять дружбу, но все же наносит очередной словесный удар: — Ты прав. Я не знаю его конкретно, но я знаю таких людей, как он. Это все просто. Я лишь волнуюсь за тебя. Ты рад ему на этой площадке, держишь в готовности руки схватить и затащить в наш сериал. Это здорово. Но неправильно, Джей, — Киган быстро проглатывает холодное пиво, даря себе передышку, а после снова продолжает сухим, почти что профессорским голосом: — Неправильно, потому что вам нужно поработать раздельно. Ты же не хочешь, чтобы тебя запомнили, как средненького актера, что всегда на подхвате у Дженсена? И это второй холодный замах иглой. И всаживается эта острая сталь во вторую болезненную точку Падалеки. Джаред сжимает зубы и хмурит брови. Настроение его падает также быстро, как пустеет бутылка. Ему нечего сказать, его всего скручивает от боли и страха. Тем временем Киган проглатывает мармелад и продолжает: — Разве ты не думаешь, что бросаешь свои силы не в то место? — тыкает пальцем на себя. — Разве не прагматичным решением будет развивать нашу с тобой химию? Переводит дыхание и облизывает губы. Сердце Кигана трепещет, как только он замечает, как чужие очаровательные трехцветные глаза напротив наполняются с-о-м-н-е-н-и-е-м. — Я не хочу тебя обидеть, Джаред, однако ты сам знаешь о слухах про забастовку сценаристов. Это дело может принять дурной оборот. Если рейтинги сериала упадут, то его закроют. Что ты будешь делать? У Дженсена-то «Бескрайнее небо» и продолжение «Пацанов». А ты? Чем будешь ты заниматься? Я думаю, что тебе стоит прекратить пытаться починить то, что уже сломано. Тебе нужно найти свой путь, а не двигаться вслед за Дженсеном. Потому что, я, черт возьми, уверен, что твой драгоценный брат ждать тебя не будет. Он уйдет, Джей. И смотря, как к чужим щекам и к носу приливает кровь, а глаза наполняются морской солью, он понимает, что выиграл. Он допивает оставшуюся горькую пену и позволяет себе отпраздновать маленький триумф. Он убрал этот гнойный нарыв. Он убрал Дженсена. Темное удовлетворение струится по напряженному телу. Это была сильная схватка, однако… Он победил. Джаред ставит пиво на стол и встает. Поворачивается спиной к Кигану и опирается руками на деревянную стойку. Голова его опущена, плечи напряжены. Аллен так оглушен собственной гордостью за себя же, что пропускает мимо ушей тихий падалечий шелест. Он лениво открывает глаза. — Что? И когда Джаред смотрит на него через плечо, киганское нутро все съеживается, как сухой осенний лист. Чужие глаза больше не наполнены соленой сыростью, они горят фосфорным презрением. — Я говорю, — Джаред почти шипит, — что ты лезешь не в свое дело. — Я ведь за тебя переживаю! — Киган сглатывает вязкую слюну и незаметным жестом вытирает вспотевшие ладони, — ты же пропадешь! Джаред хрустит шеей и вытягивается, как струна. Аллену вдруг приходит трусливая мысль о том, что Падалеки готовится к драке. Однако его собеседник лишь поворачивается и опирается уже поясницей на стойку. — Чувак, я сам решу, что мне делать со своей жизнью. Мне приятно, что ты заботишься, но я тебя об этом не просил. Не надо лезть мне насильно в душу, понял? Падалечий вид, его полыхающие злобой глаза, покрасневшее лицо говорит ярче слов: он взбешен. И Киган чувствует, да и видит, что тут появилась не только физическая, но и эмоциональная дистанция. Пот ползет по вискам, а он не может заставить свои голосовые связки работать. — Давай закончим на сегодня, — сухо чеканит Падалеки, — уходи. И Киган, прежде чем повернуть ручку двери, находит в себе силы сказать: — Я старался тебя уберечь. Я прав, Джаред. Ты скоро сам все поймешь. В спину ему летит паделечье, чуть дрожащее: — Ты нихрена не знаешь. И он мне больше, чем брат. Надеюсь, ты тоже это поймешь.       Киган хлопает дверью и спрыгивает на землю. В груди у него сердце стенает и гулко колотится в бессильной ярости. Он только что поджег то, что строилось между ним и Джаредом, пока шли съемки сериала. Он даже видит, как пеплом опадает какое-никакое доверие, а веселая беззаботная дружба и даже профессиональные отношения сгорают дотла. Он прикрывает глаза ладонью и повержено выдыхает. Что же в сухом остатке? Загадку он не раскрыл, хоть и приблизился. В прочем, в детстве он тоже не смог открыть дверь отцовского кабинета. Попытался, однако получил от матери оплеуху. И в данной ситуации, он чувствует, не жжение от оплеухи. Нет, щека его полыхает и наливается синим от удара металлического кулака отказа. Ему не узнать природу отношений Джареда и Дженсена. Киган лишь знает, что Эклз нежен с Падалеки, но совершенно бессердечен и равнодушен к другим. Он также кристально ясно уясняет, что Джаред в свою очередь всегда пойдет за Дженсеном и будет прислушиваться только к его советам. Их привязанность к друг другу — это архетипическая мужская связь, которая встречается в греческой культуре. Их точная природа — будь то гомосексуализм, глубокая несексуальная дружба или что-то совершенно иное — будет долгим предметом споров. Таким же долгим и бесконечным, как дискуссии по поводу уже известных нам героев греческой мифологии. И если Джаред — это Патрокл, а Дженсен — Ахилл, то сам он, Киган, без сомнения — Гектор. И шагая по направлению к машине, Аллен вдруг понимает, что он метафорически погиб в этой войне. Тащится хладным трупом за эклзовской колесницей безграничного влияния. Сломлен-сломлен-сломлен. Тоска по несбывшейся мечте оцарапывает колени, а зависть и горечь струятся по кровотоку. Детская обида топит черной волной. Вышел он из этой войны почти что слепым из-за чужого сияния, которого никогда не коснуться. А разгадку и корыстный план, что он так упорно и даже любовно плел, на деле оказалось не белым прекрасным перламутровым кружевом. О, нет. Оно оказалось белым балахоном, что сейчас опутывает его тело, пока он ступает на собственно построенный эшафот. Что ж. Он все-таки проиграл.

***

      Это то, что происходит прямо сейчас. Это тот самый момент, когда стоит сдаться? Дженсен не уверен. Он сидит в пустой и холодной гостиной вот уже минут тридцать. Тишина настолько плотная, что немного пугает. Он один на один со своими демонами, и он почти уверен, что проиграл. Глаза этой гребаной Богини страшны. В них нет сострадания, нет нежности. По сути, в них нет ничего, кроме отражения поверженного Дженсена. Он задает себе один лишь вопрос «да или нет?» и не находит ответа. Эклз старается держать себя в руках и не скатываться в уничижительный монолог. Так себя контролирует, что в голове пугающе пусто, лишь вспыхивает тут и там это блядкое «да или нет?». Он почти хочет связать себе руки, лишь бы не тянуться к телефону каждые пять минут в попытке проверить, не написал ли ему Джаред. Тянется и тут же себя одёргивает, ибо все это — глупо. Глупо и так несчастно. Он почти хочет выколоть себе глаза, лишь бы не представлять, чем там занимаются эти двое. Может они просто разговаривают, а может уже самозабвенно придаются плотскому, горячему и запретному? Перед закрытыми веками горят картинки всякого: Как Джаред может выгибаться, когда ему хорошо. Как Джаред может прижиматься и тереться, когда легкие укусы покрывают его плечи с брызгами веснушек. Как Джаред может просить. Как падалечьи губы могут расползаться в сытой улыбке. Хочется заткнуть уши, лишь бы не слышать те теплые, почти горячие выдохи и стоны, что могут соскальзывать с падалечьих пухлых губ. Эта едкая пытка выжигает злобой нутро. Помнится, Джаред кинул ему упрек, мол, не видит Эклза настоящим. Но сам Падалеки, как темная удушливая волна, что изводит и лишает силы. И остается место лишь глухой тоске, бессильному голоданию по близости, по серьезным разговорам, по всему тому, что их связывало на протяжении стольких лет. Слишком много серьезных чувств. Слишком много обид.       Дженсен не особо разбирается, что от чего зависит: искусство претворяется в жизнь или же жизнь и есть искусство. Это как рассуждать на тему того, что появилось раньше: яйцо или курица? б-е-с-с-м-ы-с-л-е-н-н-о. И один раз все же искусство пересеклось с его жизнью, как пересекается радуга и облака после проливного дождя. Некоторые привычки Дина все же проскользнули хамелеонами в его собственные и слились с обоями в его черепной коробке. Как например, внезапно появляющаяся ухмылка, когда взгляд цепляет пирог, или любовь к Детке, или голос Дина, что дремлет внутри груди. Но вот эмоции и чувства Дина, Дженсен всегда контролировал. Когда звучало «снято», он довольно-таки щепетильно щелкал чугунным замком. Чтобы ни-ни, ибо чувства Дина болезненные. Вот только он с таким ярым отчаянием следил за «входной дверью», что совсем не глядел за непримечательным окошком, выходящим на чердак. От туда-то, как цедят через ситце молоко, медленно пробирались чувства Дина к своему младшему брату: бездумное самопожертвование, агрессивное, даже дьявольское упертое желание защищать и твердая, как кремень уверенность, что малыш Сэмми — его. И вот эта безграничная и безусловная любовь тихо сцеживалась, струилась горячими слезами в щели и попадала в изнанку самого Дженсена. Он глядел на Джареда и его собственные чувства помноженные на чувства Дина по отношению к брату, наполняли его, возводили в абсолютную непреодолимую потребность и приводили все его существо лишь к одному: Это. Всегда. Будет. Только. Он. Эта истина также крепка, как дамасская сталь. На его сердце падалечьи отпечатки. И их никак не стереть, ни убрать, ни выжечь. Остается проглатывать злобу, вминать вместе с ногтями желание разбить лицо в кровь в ладони, пережевывать слова, жесты и выплевывать их стеклянной крошкой. Он уже давно признал еще одну истину и поделился ей со всем миром: он может запросто умереть за Джареда. Но сейчас в нем открывается другая истина. Более темная и жуткая, как люциферское начало. Дженсен испуган, ведь будь в нем больше безумия и меньше самоконтроля… Мысль размазывается кляксой по черепной коробке: «Я бы, наверное, мог убить». Для Джареда. Ради Джареда. За Джареда. Это всегда был, есть и будет Джаред, на ладонях которого мирно спит эклзовское сердце. Эта истина также верна, как «Земля крутится вокруг солнца». Эклз сжимает гудящие виски и подтягивает колени к груди. Малышка-птичка надежды клюет прямо в сердце и заставляет мечтать. «Может еще не все потеряно?». «Мы сможем построить все заново?». И в это хочется верить. На это хочется молиться.       На площадку Дженсен приходит рано. Так рано, что в павильоне никого нет. Что ж. Ему просто хочется сделать свою работу на сто процентов. Конечно, его ранний приход совершенно не связан с совсем уж бредовыми мыслями о кое-ком, кто так и не соизволил написать. «Интересно, как долго они вчера сидели?», — размышляет Эклз, пока стремительно идет, почти что бежит в сторону падалечьего трейлера. Если он их сейчас поймает, то ответ на вопрос «да или нет?», сам по себе решится. Да, пусть решает судьба. Он открывает дверь так тихо, как только может, словно и правда готовит свое сердце к страшному удару предательства. Его пытливый взгляд сразу замечает две пустые бутылки из-под пива, что стоят на столе, раскрытую, но недоеденную пачку мармелада — несколько цветных дракончиков упали на пол. Дженсен заходит и закрывает за собой дверь. В нос ударяет тошнотворный алкогольный душок. Проходит чуть дальше и почти запинается об еще пару бутылок, что валяются на полу. «Да сколько они вчера выпили?!», — нервничает Эклз, пока тихим шагом ступает к диванчику. Он сканирует предмет мебели и видит, как кто-то определенно точно сопит под старым пледом. Сердце его опасливо наклонилось, появилась беспокойная боль под ребрами. «Ну, вот и все», — думает он, пока медленным движением стягивает ткань. И тут же облегченно выдыхает, ведь видит только падалечье лицо. Он трясет спящее тело и негромко зовет: — Эй, Джаред! Проснись! — Эклз? — Падалеки разлепляет глаза и смотрит чуть прищурено. Веки его опухли и по краям покраснели: не понятно то ли от слез, то ли из-за алкоголя. — Вставай. Сколько ты вчера выпил? — Дженсен скидывает кучу одежды со стула и садится. Джаред опирается спиной о спинку диванчика и трет заспанное лицо. — Ты почему здесь? — голос его хриплый, — сколько времени? Я проспал съемки? — 6 утра, принцесса, — Дженсен встает и идет к мини холодильнику и вытаскивает оттуда минеральную воду. Возвращается на место и протягивает своему собеседнику. — Хорошо вчера посидели? — получилось сердито, как-то неприятно и едко. Дженсен прикусывает губу, когда видит, как человек напротив жадно глотает спасительную жидкость. Но Джаред не отвечает, лишь машет рукой и встает. Приглаживает растрепавшиеся волосы. — Пойду схожу в душ, — и тут же хлопает хлипкой дверью. Дженсен пару секунд сидит в замешательстве. Ему ничего не объяснили и не рассказали. Что вчера произошло? Эклз чувствует, как внутри все зудит и колит, так хочется узнать подробности, но он себя отвлекает тем, что открывает маленькое окошко, впуская свежий воздух. Собирает пустые бутылки и бросает их в мусорное ведро. И совершенно детским и ребяческим порывом, выбрасывает недоеденные сладости. А затем выходит на улицу и прикуривает. С ним его новая спутница — тишина, что разбивается тихим птичьим перезвоном где-то вдалеке. Солнце встает, окрашивает верхушки деревьев в прекрасное золото. Прохладно, но так прелестно вокруг. А Дженсена трясет от лживых эмоций, что накрутил ему больной рассудок. Отчаяние залезло в глотку и отложило яйца. Его ведет из сторону в сторону. Он трет зудящие глаза. Переминается с ноги на ногу и делает очередной затяг. Не знает, как облечь в словесную форму то, что он чувствует. Соленое, совсем бескрайнее отчаяние. Липкий необъятный страх потерять. Тошнотворный запах скисшего пива, с отвратительный вкусом самого дешевого кислого вина — неуверенность. Она метко бьет снарядами по лицу, по сердцу (оставляя шрамики), вспарывает душу и рвет ее в лоскуты. Выдавливает глаза. Им необходимо поговорить. И, наверное, это урок от Вселенной. И если ревность, что струится по кровотоку, шепотки Богини, что стучат в ушах — это все лишь стихийное. То этот страх, эта злость, невысказанные слова и неутоленная жажда прикосновений… Все это — фундаментальное. И это не то, что можно скрыть или спрятать. Это то, что вне его контроля. И оно скоро выберется на свободу. Дженсен докуривает сигарету и уже наклоняется, чтобы выкинуть окурок в железную банку из-под гвоздей, когда Джаред выходит из трейлера. Эклз так и замирает с вытянутой рукой. Падалечьи волосы мокрые, а сам он словно светится на солнце. Скрещивает руки на груди и приваливается к дверному проему. Они глядят друг на друга в этой звонкой тишине, в этом прекрасном природном великолепии одиночества. И понимают, что это, кажется, начало конца.

***

      Когда Киган ушел, Джаред чувствовал тупую неприятную боль в груди. Он был так зол, так взбешен, что первые пару минут просто злобно ходил туда-сюда. Он чувствовал себя ментально изнасилованным. Нервная система кричала, почти что орала, рассылая импульсы адреналина по венам. В этом злобном смятении духа, Джаред выпил еще две бутылки пива и подавил в себе почти непреодолимое желание позвонить Дженсену и рассказать о произошедшем. Однако пьяный рассудок выписал запрет на это действие. «Не поймет!». «Разозлится!». Но на самом деле, Джаред не звонил не из-за этих мыслей. А из-за самой страшной и терроризирующей нутро: «Вдруг он согласится?». Вот она истина. Киган говорил так уверенно, переживал так искренне, что Джаред засомневался. Может Аллен наблюдал со стороны, все увидел и понял? Осознал то, что понимать и осознавать не хочет Джаред? Падалеки весь съежился на диване, что был оскорбительно мал для его двухметрового тела. Голова неприятно налилась чем-то тяжелым. Он гонял вложенные ему чужие мысли и лишь с божьей помощью не провалился в омут паники. «Он уйдет, Джаред», — так громко стучало в перепонках, стекало по стенкам и затапливало полы. В итоге эта страшная фраза отравила его. Он обессиленно развалился на куски прямо на этом диванчике.       Падалеки прекрасно осознает, что им нужно поговорить, но не знает как к этому подвести. Как им поговорить, при этом сохранив отношения? Кому-то из них нужно уступить, пойти на компромисс. И этим кто-то снова будет Джаред, ибо это его задача, его план, его чертова судьба. Прав ли он был, когда так самозабвенно судил о Дженсене? И вот сейчас смотря в чужие глаза, он не уверен. Он сейчас в целом ни в чем не уверен. Его нервная система настолько хлипкая, что один удар с внешнего мира и он упадет на колени. И больше не встанет. Он гипнотизирует хризолиты, читает там немой вопрос и соленую мольбу, и уже открывает рот, чтобы во всем признаться… Однако чужой высокий выкрик ломает момент в крошево. — Вау, парни! Вы чего так рано пришли? — один из операторов с сумкой наперевес движется к ним. Дженсен дергается и скорее поднимается. Смахивает волосы со лба и больше на Падалеки не смотрит. — Нам не терпится начать, — отвечает он и улыбается модельно-искусственной улыбкой во все тридцать два. — Ага, — соглашается Джаред и облизывает пересохшие губы. Спускается вниз, обходит напряженного партнера и жмет руку оператору. И лишь пузырьки нетерпения лопаются с последними секундами тишины.       Последний рабочий день вытравил любые возможности поговорить. Часы летели стремительно. Они досняли пару оставшихся сцен, которые забрали пол дня. Киган выглядел отвратительно и явно избегал Джареда. Это неприятно садануло по падалечьему нутру, но быстро прошло. Сейчас не это важно. Важнее кое-что другое, что в густой жаре тает, как сливочное масло.       В вечерних сумерках, во время перерыва, коллектив обсуждает предстоящую мини-вечеринку в честь окончания съемок серии. Джаред слушает вполуха, пока глядит то на Кигана, то на Дженсена. Ему как-то все равно на эту вечеринку. Какой смысл радоваться тому, что Дженсен, мать его, уйдет? Возможно, не только с этой площадки, но и из падалечьей жизни. Все оставшееся время, пока Дженсен был похищен костюмерами, Падалеки ходит туда-сюда и размышляет. Так ли все на самом деле, как он думает? Не ошибся ли он в своих суждениях, как в прошлый раз? Джаред буравит взглядом спинку режиссера, где «Дженсен Эклз» отпечатано белыми буквами и прикусывает щеку изнутри. Находится в глубоких печальных раздумьях. Ему не дают покоя безумные воспаленные эклзовские глаза. От чего они так сверкают сердитой тоской? Джаред мысленно следует за логическими доводами, однако все словно в мыльных разводах: видно контуры, но не четкие следы. Он пропускает окрик помощника режиссера и щелкающий звук хлопушки. Однако его взгляд тут же прилипает к Дженсену, который сейчас выходит из вагончика и лишь абрис его фигуры виднеется в темноте. Внутри груди лопается так и несбывшаяся маленькая падалечья мечта о том, чтобы Дженсен сыграл роль в его сериале. Он никому не признается, что у него всегда есть «окошко» в сценарии для нового персонажа. Этот новый персонаж всегда с лицом Дженсена. И в этом весь смысл. Джаред чувствует, как плечи отпускает тревога. Один взгляд. Одна идея, что превратилась в золотое решение. Один лишь рывок. Всего его прежние выводы рассыпаются, как песчаные замки, сбитые новой волной мысли. Дженсен ведь рвал жилы на этой площадке: нашел где-то предметы красного и синего, разрешил все проблемы с «Канзасом», разобрался в технических моментах съемки концерта. Дженсен ведь солено переживал, когда Джаред повредил руку и так же сладко смеялся, когда его трюк с медведем прошел на ура. И бумажный пакет, что принес ему Дженсен не имел никакого подтекста. А эти постоянные прикосновения и склонение к сексу, было лишь… бессловесной мольбой подарить тепло. Джаред резко втягивает носом воздух. Сердце его трепещет. Легкие горят. Он ведь почти утонул в жиже сомнений и черного страха. Он сухо сглатывает и на мгновение жмурится. Все его чувства свернулись где-то в желудке и подкатили к горлу. Хочется и плакать, и смеяться, и выть от болезненной любви, от тоски и глупости в ней смешавшейся. Стало так легко и свободно, словно впереди череда выходных и никуда не нужно спешить: можно долго-долго спать, валяться в кровати и просто отдыхать. И здесь же реальность резко и болезненно бьет под дых: Не рано ли он обрадовался? Может все будет по-другому? Может быть там уже холод и пустота? И может быть чужое сердце уже иначе стучит. И может есть причина, почему чужие глаза такие потухшие? Он передергивает плечами и сосредотачивается на технике дыхания. Сейчас ему нельзя паниковать. Он уже все решил. Пусть будет, как будет. Да, пусть все решит судьба.

***

      Наконец-то рабочий день закончился. Все хоть и уставшие, но безумно счастливые. Очередная серия их детища завершена. Они быстро расчищают площадку от реквизита и аппаратуры и рассаживаются кружком прямо на островок травы. Они тягают пиво и перекидываются шутками. У всех приподнятое настроение. Джаред глядит на спокойное, но нечитаемое лицо Дженсена и задается вопросом: что же происходит в его голове? Время летит, разговоры становятся тише, все больше появляются умиротворенные паузы. Шеренга пустых бутылок выстроилась вдоль трейлера. И тут, уже слегка пьяная Вайолет, громким голосом произносит: — Я хочу выпить в честь наших мальчиков. Джаред, Киган, — она кивает и машет полупустой бутылкой, — я желаю вам не только сохранить, но и утроить вашу прелестную химию, что разворачивается на экранах страны! Все вдруг замолкают в смущении. Многих подобный тост, сказанный совершенно ни к месту, смутил, а некоторых и разозлил. Киган трет шею и тихо бормочет: — Вайолет, хватит. Неловкие смешки и стук бутылок. Вежливые глотки и тихий шелест смеха. Джаред, разумеется, сразу замечает в миг потемневшие глаза Дженсена. «Он что… ревнует?». Джаред сглатывает и на миг отворачивается. Теперь каждая мысль несет в себе почти что сакральный смысл, а вернее очень простой — желание. Тягучее и такое же темное, как глаза напротив. Но он не успевает и слова сказать: Дженсен поднимается вслед за оператором. Они отходят покурить и поболтать напоследок. Джаред тем временем переводит взгляд на Кигана и сталкивается с его печальными глазами. «Что?», — шепчет Падалеки одними губами. «Извини меня», — также беззвучно отвечает Киган и смущенно пожимает плечами. Джаред на секунду хмурится, кивает головой и дарит легкую улыбку. Однако это не значит, что он простил.       В течении следующих тридцати минут, Джаред проводит время в череде чужих объятий, похлопываний, пожеланий хороших выходных, и в обмене любезностями. Он так увлекся, что потерял Дженсена из виду. И когда обнаружил пропажу, сердце его неприятно екнуло и замерло на секунду. Ведь Дженсен абсолютно точно уехал с вечеринки. Уже минут как двадцать назад, по словам того же оператора. Выскользнул за ограждение, оставив на спиной не только всю съемочную команду и актеров, но и Джареда. Он все-таки ушел. Громко и сбивчиво кричит набат в падалечьей голове, ибо наступило бедствие.

***

      Дженсен ненавидит всех на этой площадке. Он заставляет себя улыбаться, кидаться остротами и отвечать на вопросы. Однако в глубине души ему все равно. Едкий перезвон смеха, как ударно-спусковой механизм. Эклз, закинув земляничную жвачку в рот, скалит зубы в улыбке. И чувствуя, как сладость заструилась по стенкам горла, он вдруг понимает, что с него достаточно. — Я поеду домой, — обращается он уже к оператору, — голова болит, скоро треснет, — вымученно улыбается собеседнику. — Ну смотри сам, — мужчина кивает и поправляет кепку, — Джаред с тобой? Дженсен хмыкает и в отрицании машет головой. — Пусть отдохнет. До скорого! Рад был поработать с вами, — пожимает чужую руку и совсем не чувствует себя виноватым, когда сбегает с этой вдруг ненавистной площадки. Как он и думал, он был лишь гостем в этом доме. И возможно, это неправильно и невежливо, уходить не попрощавшись. Но это куда лучше, чем если он потеряет контроль и изобьет Кигана на глазах у всех. Неужели это он, Дженсен? Во что он превратился?       Дом встречает привычной тишиной. Он открывает окна, впуская свежий воздух. И повержено садится на диван. Плечи его ноют, голова болит, а поганое сердце скулит и скулит: никак не заткнется. Первый час он отвлекает себя горячим душем, а после обезболивает саднящее от порезов Богини нутро крепким виски. Он гипнотизирует потолок и старается не вслушиваться в ее ядовитый крик. Он громко ставит хайбол на стол. Злость струится по телу. Какая-какая там химия у Джареда и Кигана? Ах, да. П-р-е-л-е-с-т-н-а-я. На чем она базируется? На чем строится? Он листает чужие фото, просматривает видео, и ошеломленная реплика разбивает тишину: — Это возня выглядит так смешно и нелепо. Он злобно, но побеждено смеется: этот звук, как паника, как выстрел прямо в лицо. Чужие совместные фотки — фальшивка. Их отношения — фарс. Они строят эту прелестную химию, используя уже известную формулу. Идут уже знакомой дорогой. Грязная дешевка, вместо драгоценного оригинала. Такой путь выбирает Джаред? Страшные слова повисли на язычке. Он пытался их сдержать, проглотить и не позволить соскользнуть аммиачной ноткой наружу. Но губы, гонимые злостью и уязвимостью, уже распахнулись: — Может нам и не стоило сходиться, а? Дженсен не уверен. Единственное верное, что в нем горит и переливается, лишь осознание того, что смириться он с этим не намерен. Ему надоело считаться с эгоистичными чужими желаниями. Он и слова не сказал, не выводил на конфликт, закапывал на заднем дворе своей черепушки труп чувств и эмоций. Да он почти что святой! Да, плевать что там хочет Джаред, что ведет себя, как высокомерная сучка. Хоть раз в жизни ему позволено сделать то, что хочет он, а не душка Джаред? «Конечно, сладкий, — откликается Богиня, — ты это заслужил!». Беспрерывное терзание и бесконечное напряжение, как гиря повешенная на тонкую леску. Она рвется прямо сейчас. Как там говорят? Если хочешь кого-то привязать, то отпусти этого человека. Дай ему свободу и право выбора. И если это твое, настоящее, то от тебя не уйдет. ДА К ЧЕРТУ! И именно в этот уязвимый момент, в эту секунду полнейшего одиночества, он позволяет себе проиграть. Богиня тут же играючи разрывает его душу на лоскуты. Он сдается. Сам в этих мыслях себя топит. Где-то вдалеке лают псины, ругаются на своем языке. Возможно, делят территорию. Возможно, ее защищают. Возможно, планируется драка. Звук разнородный, но пророческий. Рычание снаружи накладывается на Дженсена, подобно тонкой и блестящей кальки. Что-то похожее на рычание, что поднимается из самых недр его сути, что-то вроде зависимости и темного желания, что-то вроде приступа гнева и адреналина. Что-то вроде: «черт возьми, Джаред! Я возьму тебя! И не дай Бог ты воспротивишься!». Это откровение, как пуля в висок, как чертов сердечный приступ. «Уж на этот раз я не отпущу тебя». Вибрация снаружи и внутри — это псы, твари ада, что выползают из сломанной скорлупы. И если ад существует, то пусть он готовится к встрече: разворачивает кровавую дорожку, зажигает кости и прячет оружие! Но позже. Сейчас вся вылезшая наружу злость и ярость закупоривается в жгучее решение. Он поднимается так резко, что голова кружится. Звонок в дверь, как молния в его притихшем темном лесе. Дженсен открывает дверь порывисто, руки его дрожат. На пороге смущенно переминается Джаред. — Могу ли я войти? — падалечьи щеки и нос покрыты нежно-розовым румянцем. Ветер застеклил и увлажнил глаза и растрепал волосы. Чужой звонкий и хрупкий вид, как проклятие, как горький афродизиак. Кудрявый от влажности Джаред — это мощнейшее деморализующее оружие. Дженсену хочется тихо сползти по стеночке, однако руки умнее головы — протягиваются вперед и затаскивают остолбеневшее тело внутрь. Пихают к стене. У Джареда на лице читается внутренняя борьба: руки разводить для объятия или поднимать, защищая голову? Но он ничего не делает, лишь стоит с ошалевшим видом, словно потерял весь запал в момент бессловесной борьбы. В голове у Дженсена, что-то вроде шипения радиоволны: хватит пялиться, идиот! Кажется, бог в нем умер и уступил место другому, точнее другой, что хищной птицей кружила вокруг, вот уже несколько дней. Ладонь Дженсена все еще на чужой груди, и чужое сердце бьется так сильно, что кажется, на коже останутся синяки. — Ну? — Эклз глядит прямым темным взглядом, а Джаред елозит по чужому мрачному лицу и не знает за что зацепиться. Эти глаза внушают: «Зря ты сюда пришел. Я на грани. И когда ты попросишь остановиться, я не смогу». Эклзовские пальцы на его груди играют бессмысленную мелодию. Теперь он чувствует, как раздраженный взгляд Дженсена переместился и теперь упирается ему куда-то между челюстью и веной на шее. Неотрывный взгляд. Ну, да. Джареду не привыкать проглатывать свое неуемное прыткое сердце снова и снова перед таким видом. Всегда. — Ну? — Падалеки жмурится от резкого удара, что обрушился на солнечное сплетение. — Нахуй ты сюда пришел? — выплевывает Дженсен. Джаред же стоит молча, прижимается лопатками к стене. И не может отвести взгляд от иконы, мироточащей о разлуке, что светится в глазах напротив. — Хочу, — сообщает он тут же с железобетонной уверенностью. У Дженсена то ли от злости, то ли от ревности шестеренки в голове закоротили. Он прижимается чуть ближе, почти грудь к груди. Рассматривает падалечье лицо и выдыхает: — Что именно? — Тебя хочу, — подводит черту под всеми своими метаниями Джаред. Он уже пару недель метался от одной крайности к другой, воя от ужаса в перерывах и не зная, что ему делать и на что ему согласиться. Теперь же два слова вылетают сами собой, словно так и нужно, будто бы не он все эти недели строил из себя недотрогу. Дженсен пару раз тупо моргает. Тянется чуть вверх, накрывает падалечьи губы своими. Осознает, что его никто не останавливает, и вау… Это новая пуля. Нет. Чертова обойма в лицо: он прижимается ртом крепче, ошалело зажмурив глаза. Он вбивает Джареда спиной в стену. Нагло берет то, чего хочет, то, чего желал так давно. Он знает, что вероятно у его языка вкус крепкого виски, пока у Джареда горит отзвук мятной пасты. Дженсен дергает за влажные кудри, отводит чужую голову в сторону и кусает прямо в то место, которое гипнотизировал пару минут назад. Так сладко. Так, черт возьми, правильно. Но мечта, тут же рушится, ибо чужие руки ощутимо его отпихивают. — Нам нужно обсудить наши варианты, Дженсен, — голос падалечий трусится и дрожит. Ему нужно сломать эту защитную скорлупу, сорвать маску с лица напротив. Ему хочется сломать этот слой безразличия и поймать эти осколки. Он ведь знает, что может склеить Эклза снова, но тот словно предугадал подобную перспективу. Рассыпается на части только за падалечьей спиной, собирая обломки и пряча их под футболку. Это первый раз, когда он набрался смелости первым подвести черту и предложить варианты. Это также первый раз, когда Джаред видит что-то похожее на правдивые, истинные эмоции. Дженсен прожигает его взглядом, словно он тут единственный, кто вел себя, как мудак. Злость тихими мурашками пробирается по телу, словно армия маленьких жучков. Лицо Дженсена морщится в смятении. Слишком много напряжения, слишком много чувств разом, слишком много злости, и вины тоже слишком. Джаред отлепляется от стены, проходит вглубь квартиры и останавливается, чтобы поднять коробку с тортом с пола — подарок Дженсену от съемочной команды «Уокера», а теперь эта благодарность валяется, как какой-то мусор. И пока он наклоняется, Дженсен же буравит взглядом это тело. Ему хочется просунуть язык — прямо в это место, где заканчивается спина. Где немного выглядывает резинка трусов, что скрыты мешковатыми джинсами. Это соблазнительная ложбинка манит к себе. Да. Облизать бы полностью. Дженсен сошел с ума. Определенно точно, сошел с ума. И теперь ноги его двигаются по инерции, словно Джаред — магнит, а сам он — гребаные железные опилки. Падалеки уже выпрямляется, ставит торт на стол и поворачивается к нему лицом. Скидывает кофту, оставаясь в черной футболке. — Я согласен на все, но при условии, что ты прекратишь вести себя, как задница и расскажешь мне о том, что тебя беспокоит. И это поражение по всем фронтам, ибо Падалеки нацепил сучье выражение на свое прекрасное лицо, сложил руки на груди и всем своим видом показывает, что до него не добраться, пока Дженсен не захлебнется в своей исповеди, пока эклзовское сердце не рассыплется прахом от едкой правды. — Ты стал странным, Дженсен, — продолжает Джаред, присаживаясь на диван и поджимая одно колено к груди, как гребаный гимнаст, — я тебя совсем не узнаю. Не понимаю, о чем ты думаешь. И это проблема. И пока я еще держусь, советую тебе открыть свой рот и рассказать мне правду. До Эклза падалечьи слова доходят с паузами, с оттяжкой, ибо сам он тонет в своих чувствах. Сдерживает себя из последних сил, но Богиня кусается так больно, что почти невыносимо это терпеть. Он так долго с собой боролся, успокаивал внутреннее бурление в течении этих дней, что взрыв был неминуем. Бах! Это сплошное помешательство. Он абсолютно точно и необратимо сошел с ума. — Ладно, Джаред, — хрипит он и делает последние шаги. Останавливается напротив стола, где сиротливо стоит торт. Поглаживает эту кислотно-розового цвета ленту, обвязанную вокруг коробки. — Я расскажу тебе, — продолжает он, пока методично развязывает эту ленту и вытягивает ее. Атласная змейка длинная, почти касается пола. Сердце его стучит, кажется, в глотке, но он уже сдался на милость Богини, поэтому тут он бессилен. Ему остается лишь наблюдать, словно со стороны, как он подкрадывается к Джареду, как отталкивает чужое колено, как хватает руки и также методично обвязывает чужие кисти розовой лентой. — Я всегда говорил с тобой на языке, который не достигал твоего сердца, — почти шепчет, пока завязывает последний крепкий узел, — и мне надоело делать вид, что только твои желания и мечты исконно верные, Джаред. Падалеки же буравит взглядом ткань, что впивается в кожу, при попытке пошевелить руками. Его сердце рухнуло, зацепилось о нерв, повисло, трепеща. Теперь он совсем не понимает, как ему действовать. Он, как тупая старушенция, что открыла дверь волку. Только Джаред еще тупее. Ведь он сам сунулся в логово чудища. Теперь только и остается, что сдаться на милость. А как черт возьми на деле-то? Дженсен пихает его в плечо, вынуждая лечь, а сам наклоняется, возвышается над ним глыбой и глядит блестящими глазами. — Мне надоело терпеть твои сучьи выходки, — эклзовские пальцы оглаживают бедра играючи. — Дженс, — у Джареда голос срывается до слабой сиплости, когда чужие руки расстегнули ремень, пуговку и молнию на джинсах. — Мне надоело притворяться, будто бы меня не злит каждый твой отказ и твои ебучие мученические глаза, — Эклз тянет джинсы вниз, одной рукой хлопнув по чужому бедру. Этот хлопок ладонью — не просьба, а армейский приказ. Джаред ему повинуется. Чувствует прохладный воздух, что облизал обнаженную кожу. Прижимает свои связанные руки к собственной груди, где сердце уже стучит так быстро, так больно. Невыносимо. — Меня бесит, что ты милуешься с Киганом, как какая-то последняя течная шлюха, — Дженсен стаскивает носки с чужих ног и оглаживает большим пальцем выступающую косточку. Ранит оскорбительным словом и добивает глазами. Джаред облизывает пересохшие губы. Ему неудобно, спина затекла. А эклзовский взгляд пугающий, такой цепкий, словно прицел. Дженсен хватает не успевшего опомниться Джареда и заставляет его встать с дивана. Тот стоит, переминается с ноги на ногу, облаченный в футболку и боксеры. И слегка дрожит от соприкосновения ног с холодным полом. Внезапно Дженсен прекращает ругаться. Джаред сначала не замечает, а когда все-таки понимает, то долго колеблется: что ему делать? Ситуация не сулит ничего хорошего. Ему неловко стоять тут полуголым, пока Дженсен стоит полностью скрытый одеждой. И молчит очень долго. И смотрит так пристально, так едко — хочется от такого взгляда прикрыться, но чертовы руки связаны. При тусклом свете фонаря с улицы, не видно лицо полностью, только эти блестящие глаза. Джареду становится легче от факта, что и его лицо скрыто — не показываются горящие от волнения, возбуждения и желания щеки. Но, наверное, этого и не нужно видеть, ведь это можно почувствовать. Сейчас между ними напряжение, такое же лютое, такое же плотное, как во времена молодости. — И еще, — говорит Эклз необычайно глубоким голосом, и на этот завлекающий тембр все падалечье тело реагирует моментально, охотно. Тело просит еще. — Мне надоело притворяться, Джаред, — продолжает Эклз и шагает вперед, не отводя взгляд. — Я устал ж д а т ь. Джаред физически ощущает это прерывистое, сказанное на выдохе «ждать». Во рту у него пересыхает. Дженсен же втягивает воздух носом и старается хоть на секунду удержаться в состоянии здравомыслия. Пропорции тела Джареда идеальнее, чем золотое сечение. Они разрезают не только Вселенную, но и самого Дженсена ровно посередине. — Топай, давай, — приказывает он снова и толкает замершего партнера в сторону спальни. Мягкий пух под спиной куда лучше, чем жесткая поверхность пружинистого дивана. Джаред, кажется, падает целую вечность и даже может углядеть кометы в своем прекрасном великолепии, и млечный путь, да черт с ним — весь космос. Но сияние закрывает Дженсен своей спиной. Он забирается на кровать следом и садится на колени. Выдыхает пару секунд, а затем снова наклоняется. — На чем мы остановились? Ах, да, — Дженсен подцепляет чужую резинку трусов и сглатывает, — твой ебучий Киган, твой милейший новый братишка… — тянет он слова вместе с тканью. — Старый тебя не устраивает, да, Джаред? Он усмехается над тем, как тело беспомощно ерзает под ним и под его пытливым сканирующим темным взглядом. Чувствует содрогание чужого тела, когда Дженсен опускается своим ртом на горячее падалечье естество. Чувствует собственную дрожь, что бежит маленькими горячими колючками, словно кожи не хватает, чтобы закрыть все обнаженные нервы. Возбуждение формируется как ураган — неспешно, при определенной температуре, при определенном направлении тел и мыслей. Оно огромно и внутри уже тотальный пиздец, который нельзя отменить и нельзя сдержать. Джаред же глядит вниз и почти захлебывается, почти забывает дышать. Чужое бешеное выражение лица — это пытка. Это казнь. И первое прикосновение языка к члену вызвало чертову тахикардию у Джареда. Так мокро, так нежно, так горячо. Медленные круги под головкой, а потом вниз под всей площадью языка, а потом снова вверх. И по новой. И вот от этого отказывался Джаред?! Он выгибается на простынях и думает, что тут же и умрет от переполняющих нутро эмоций. И, казалось бы, что может быть после смерти, кроме забытья… Но он вдруг погружается в мокрое и горячее. Приподнимает голову и видит, как Дженсен целует, вылизывает ему и сосет. И тут же возносится на небеса. Эти пухлые губы, звук втягиваемой теплой слюны, непрекращающаяся ласка горячего языка, давление пальцев — и господи, да! Еще и еще! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Вверх и совсем вниз языком и губами. Лижет колечко мышц, касается лишь на пару секунд. Вау, это взрывы в голове и во всем теле, однако эта грязная ласка тут же прекращается. Ибо… — Но ты можешь уйти, Джаред, — произносит его мучитель со сбитым дыханием, облизывает губы и продолжает: — Я ведь тебя не держу, — говорит он, но смотрит таким пожирающим взглядом, что поджилки трясутся от предвкушения. И Джаред, что уже почти вознесся на небеса, мучительно падает вниз, в эту пропасть, в эту реальность. Хочется натурально скулить от досады. Святое гребаное дерьмо. Нет-нет-нет. Он садится, старается не смотреть на возбужденную собственную плоть. Ребра его расходятся в глубоком вдохе. — Я не хочу уходить, — шелестит он и припечатывается к чужим глазам, — иди ко мне, Дженс, — не просит, умоляет. Эклз же сжимает зубы. И вроде бы Джаред сам попросил, но его снова опрокидывают, и остается только беспомощно развалиться на кровати. Дженсен задирает его футболку прямо до горла. Руки, все еще связанные, костяшками стукаются об изголовье кровати. Почти ни черта не видно. И он вроде бы на все согласен, однако подвергается жесткой атаке — крепкие укусы, суровые поцелуи, болезненные ощущения на коже от щетины, боль от почти выкрученных собственных рук. — Сними одежду, — хватает сил выдохнуть, чтобы снова провалиться в этот огонь. Дженсен где-то на периферии зрения: срывающий с себя одежду, почти рычащий, без всякого самоконтроля в глазах. Все это заставляет Джареда думать о последней сцене в «Парфюмере», и мышцы живота его напрягаются. — Дженс, — шипит он, но тут же слышит чеканное: — Замолчи. И замолкает. Да и как ему не замолчать, если во рту у него язык Дженсена, а потом и пальцы, а затем снова язык? И снова эти выдохи «Джей-Дженс» друг с другом соревнующиеся. Дженсен почти полностью на него залез, но Джаред изнывающий от возбуждения, сам не понимая, что просит, все равно просит горячими выдохами: — Еще-еще-еще. И плевать, что это «еще» возможно одна из самых плохих идей, ибо неизвестно, сможет ли он выдержать это «еще». Дженсен облизывает ему грудь, цепляет губами и зубами соски, дует на них и снова целует. Губами ведет войну — целует и лижет каждый сантиметр, каждую родинку и впадинку. Говорят, что тактильная память самая сильная. Дженсен проверяет эту теорию и мысленно молится, чтобы этот момент никогда не заканчивался. Удерживает руки, прижимает их к матрасу, выкручивая суставы до болезненности. Он целует и взрывается каждый атом. Отпечатки губ, как эффект домино. А Джаред задыхается и выпрашивает это «еще» — получает сполна, и — господи… блятьблятьблять. Каждый стон кричит о свободе, о боли, о желании, о необходимости. Вынести такое невозможно. Дженсен себя контролировать не может, приходит в дьявольскую ярость. У него фетиш на эти птичьи ключицы, на эти тонкие щиколотки. Этот фетиш выступил солью на языке: дай-дай-дай, ну, дай же ты, сволочь! Ему мало. Так чертовски мало. Он с усилием отрывается от податливого тела, переводит дыхание и убирает сырые от испарины волосы назад. Находит где-то сзади себя смазку. — Не хочешь уйти? — все же спрашивает, хотя сам себе клянется, что, если ему откажут, вряд ли он остановится. Джаред прячет лицо в ладонях, футболка скрученным жгутом давит на горло. Падалеки прямо сейчас закончится, как человек. Если Дженсен сейчас остановится, он его изобьет, а потом заставит, ибо… Какого черта?! — Ты что.? — зачарованно выдыхает Дженсен, когда касается смазанным пальцем входа и видит, как розовая кожа податливо растягивается под его давлением. — Да-а, — стыдливо стонет Джаред, отплевываясь от мокрых волос, — развяжи меня! Но Дженсен полностью очарован этим видом Падалеки, который так жадно вбирает в себя все три его пальца. «Он подготовился или…», — тупая мысль засела в голове и образовала пустырь. — Ты с кем-то спал? — злобно выплевывает Эклз, грубо пропихивая внутрь пальцы. — А, Джаред?! — Нет, придурок. Окончанием фразы «я подготовился заранее» Джаред просто-напросто захлебнулся, ибо чужие пальцы стали невероятно умелыми и уверенными. — Какой же ты… — рычит Дженсен, наваливаясь сверху и прижимая так, что ни то, что дернуться, пикнуть невозможно. — Развяжи меня, Дженс, — молит тело под ним и это второе поражение за эту безумную ночь. Он вытаскивает мокрые пальцы, кое-как находит чужие руки и развязывает узел. Тут же помогает стянуть влажную от пота футболку и убрать волосы с лица. — Дженс, — шипит Джаред, — послушай же меня! Только он ничего не говорит, хватает за волосы, тянет к себе и целует. Кусается, сосет чужой язык так упоенно, словно дорвался. Обхватывает чужую талию ногами и прижимает к себе так, чтобы можно было касаться и тереться. И проваливаться в этот момент снова и снова. Ощущение огромного пожара, лопающихся пузырьков, взрывов петард во всем теле мешает Джареду мыслить. Они целуются, как сумасшедшие, сталкиваются зубами и языками. И это полнейшее уродство, что раскрывается в своей прекрасности. Дженсен — пламя и динамит. Он толкает бедра вперед, чтобы снова коснуться и почувствовать. — Ты самый невозможный придурок, которого я встречал, — произносит Джаред горячими выдохами. Снова кусает чужие губы, царапает зубами по шее и в нее же и шепчет: — Но я никогда не хотел никого другого. Дженсен умирает прямо в эту секунду, как только до него доходит смысл сказанных слов. Он знает, что не успокоится, пока не окажется внутри Джареда. Это также необходимо, как кислородный баллон на Эвересте. Он не может позволить себе насладиться этой неспешностью. Не сегодня, когда все вокруг горит и рушится к чертям собачим. Не в этот момент, когда тело под ним так соблазнительно ерзает и стенает от бесконечного желания. Он пытается разорвать серебряный квадратик, но руки его влажные и дрожат. Он подцепляет уголок зубами и рвет. Сплевывает. Выдыхает, старается пропускать мимо себя умоляющие слова, стоны и это сладкое «еще-еще». Никто не сможет отвернуться от такого Джареда, лишить себя его запаха и его вкуса кожи. Это зрелищно: щеки чужие горят, волосы растрепались по всей подушке, а мышцы живота так прекрасно напрягаются. Что ж. Дженсен ни разу не святой. И возможно не дает романтики, которую так выпрашивал Джаред, возможно не дает тому то, что необходимо, возможно не поклоняется так, как должен. И это самая эгоистичная вещь на свете, но он льет смазку на собственный член и готовит Падалеки для себя. Скользит рукой по чужому предплечью, касается покрасневшей кисти и наконец переплетает их пальцы. И совершает первый толчок. «ДжейДжейДжейЯлюблютебялюблютебя», — это долгое откровение, что длится, пока падалечье тело жадно вбирает его член. Он ощущает, как чужие ноги оплели его поясницу, прижимая ближе. Запрокидывает голову, вбивается сильнее и думает лишь об одном. Эта мысль пульсирует не только в голове, а во всем его теле, во всей его сущности: «Люблю». «Когда так плохо, что тошнит, когда так хорошо, что хочется безудержно смеяться и дурачиться, когда ты сучишь и выебываешься, когда плачешь, когда обнимаешь, когда фонтанируешь тупыми отцовскими шутками, когда целуешь и касаешься меня, я каждый чертовый раз умираю, ибо люблю тебя, люблюлюблютаксильноитакбезумнолюблютебя». — Джаред, — срывается с губ, сквозь хриплые стоны, — Джаред, ты любишь меня? Падалеки же чувствует себя таким заполненным, таким правильно растянутым, что не хватает дыхания. Он уверен, что может увидеть очертание эклзовской плоти под своей кожей. Так хорошо, господи боже. Он пытается отдышаться, но воздух такой горячий и спертый, а чужие бедра, мощно вколачивающиеся в него, лишают право на стон, на звук, на вдох. — Ну? — нетерпеливо шипит Дженсен и толкается сильнее. Ему не нравится это молчание, что заставляет кровь кипеть от ревности и забытой злости. Он не хочет чувствовать это едкое чувство сейчас. — Ну же. Любишь меня? Скажи, что любишь меня, Джаред! Скажи это! Джаред брови заламывает от ощущения наполненности. — Дженсен, пожалуйста… — умоляет он, только не знает о чем именно. — Скажи. — толчок, — Что. — еще один, — Любишь. — еще один, — Меня. Джаред жмурится, пальцами вминается в чужое плечо, сдерживая, а затем протяжно, полузадушено воет: — Люблю! Люблю тебя, придурок! И Дженсен его целует. Не так, как раньше — нежнее. Касается горячечными губами лица, шеи и груди. Он нависает над Джаредом, фигура его кажется больше, плечи шире, а эти руки… На эклзовских руках его окончательно кроет. Мышцы бегут под кожей, а эта татуировка птички с завязанными глазами только и остается в фокусе, когда Джаред кончает. В каждой вспышке под веками — Дженсен. И в каждой судороге, в каждой конвульсии, Дженсен. В сжимающемся нутре, в хриплых стонах и полузадушенных выкриках, в этом сумасшедшем биении неуемного сердца — Дженсен. Всегда только он. Джаред весь сжимается, всхлипывает, пачкает их животы. У Дженсена сейчас глаза на лоб вылезут от осознания, что он в конец потерял самообладание. Как же горячо, узко, мокро. И НЕ МОЖЕТ БОЛЬШЕ СДЕРЖИВАТЬСЯ. Накидывается с новыми поцелуями, царапает нежную кожу, пытается зализать эти раны, но наносит новые. Еще глубже проникает, терзает, втрахивает податливое тело в матрас обожая и проклиная. Окончательно слетает с катушек, смотрит полубезумно от слепого желания. Джаред что-то говорит, но проблема в том, что у Дженсена все предохранители сгорели и развалились от этого сиплого «люблю». Он только и может двигать бедрами и извиняться раз за разом. Дженсен приподнимает Джареда за бедра и трогает его член. Он сжимает эту чувствительную плоть, крутит, ласкает, чтобы приказать: — Кончай! Но Джаред почти рыдает, ему так хорошо, что почти плохо. — Я не могу… — Еще раз! Давай! Он совершенно точно сошел с ума. Двигает бедрами совсем уж хаотично, возможно причиняет боль, но не может остановиться. Слишком много всего и сразу. Тут выползает и злость, и боль, и любовь, и полузадушенная гордость, и чертова вина. Ревности тоже слишком, как и всех этих жалких «ДжейДжейДжей». Джаред больше не может, но послушно сжимается, подкидывается на простынях и снова кончает. Конвенция голоса, как бальзам на душу, панацея для эклзовских страхов, освобождение от Богини. Дженсен стонет, как только чувствует горячее давление. Толкается сильнее, откидывает голову и жмурится до цветных мушек перед глазами. И изливаясь, не прекращает двигаться, не прекращает звать по имени и почти безумно шептать: — Какой же ты, Джаред… О, Боже… Посмотри, что же ты делаешь! Падалеки же все еще не отошедший от оргазма, лениво размышляет о своем недавнем отвращении к сексу. Сейчас внутри него Дженсен, и это так грязно и потно, но зато так п-р-а-в-и-л-ь-н-о. Эклз выходит из него медленно, стягивает презерватив, связывает резинку и бросает на пол. Тут же подползает ближе, смотрит с беспокойством в глазах. — Черт, Джаред, прости меня. Ты в порядке? — улыбается немного нервно, весь раскрасневшийся и счастливый до краев. Давно нужно было освободить его от страшных образов, что нарисовало его болезненное воспаленное и сочащиеся ядом воображение, чтобы он снова стал просто Дженсеном. Его старый Дженсен. Волосы его лезут в глаза, но он почти этого не замечает, ибо всецело отдается переживаниям. Джаред устало улыбается, зачесывает чужие волосы назад. Притягивает к себе и чмокает в нос. Дженсен — единственное исключение из всех правил Джареда, что заперто в глубине души так крепко-крепко, а теперь уж навсегда. И этот секс, даже не был сексом, это было лекарством, прощением, новым доверием. Это было высшим проявлением любви. Это была попытка слиться в единое целое. — Я в порядке, Дженс. У нас же тоже все в порядке? Эклз ложится рядом. — Вполне, — счастливо улыбается и прикрывает веки. Джаред упирается локтем в хрустящую подушку и склоняет голову к плечу. Влажные волосы лезут в лицо, и он заправляет их за ухо. Сытость и удовлетворенность тяжелит веки, но он касается пальцами эклзовского лица и ведет какие-то причудливые линии. — Ты такой невыносимый, Эклз, — тихо шепчет, пока обрисовывает пальцем чужой нос и губы, — но такой мой. Слышишь? Бархатный падалечий шепот заставил Дженсена открыть глаза и улыбнуться в сладком изнеможении. — Ты чего это? — Ничего. Пытаюсь до тебя донести, что я только твой, Дженс, — спокойно бормочет Джаред. Смотрит мудрым трехцветием и приникает грудью к чужой груди, — Давай больше не будем закрываться друг от друга. Это всегда плохо заканчивается. Дженсен кивает головой. — Ты это говоришь, потому что любишь меня? Ты все-таки меня любишь… — Конечно, — уверенно шепчет Падалеки, даря ласковую улыбку. Он смотрит таким томным, таким ласковым взглядом, что становится неловко. Тонкие пальцы все касаются кожи, щекочут полураскрытые припухшие губы, поглаживают щетину. Тихонько смеется, когда чужой язык хочет прикоснуться к его пальцам. — Смотри. Вот так. Смотри мне прямо в глаза, Дженсен. Больше ничего не нужно. Только целовать тебя, — дарит легкий поцелуй в щеку. — Трогать тебя, чувствовать, — касается губами разгоряченного лба. — Настоящего, — завершает свою исповедь Джаред и наконец целует эти горячие и влажные губы. Дженсен прикрывает веки, чувствуя, как внутри все заполняется глупым-глупым радостным чувством. — Хорошо. — Староваты мы для таких игр, — жалуется Джаред, пока вытягивает ноющее тело. И прежде, чем Дженсен успевает открыть рот, словно зная, что хочет сказать его партнер, продолжает: — Если ты сейчас хоть слово скажешь о седых волосах… Клянусь, я… В ответ ему звучит беззаботный эклзовский смех. Что ж. Дженсен прошел войну, а Джаред добился мира.