Гонимый ревностью

***

      Джаред сразу же замечает сломанную рыбку-мыло в ванной и хмурит брови в непонимании. Он, пользуясь тем, что один, сжимает переносицу пальцами и жмурится. Позволяет себе расслабиться на пару секунд. Что-то надвигается: темное, засасывающее, поглощающее. Джаред жмурится до цветных пятен перед глазами. Не так он представлял себе съемки с Дженсеном. Падалеки ведь так был окрылен, да и Эклз тоже. Они так жаждали снова поработать вместе и провести время вдвоем. Им нужна была эта индульгенция из-за прошлых ссор и стычек. Джаред думал, что, когда начнутся съемки они снова смогут синхронизироваться, подстроиться, понять и принять. И, наконец, забыть о том самом болезненном расставании. Что пошло не так? В очередной раз. По дороге жизни, призраки прошлого так и норовят вцепиться в загривок острыми зубами. Ведь Дженсен снова что-то скрывает, недоговаривает и сбивает с толку. Джаред умывает лицо и просто позволяет себе зависнуть под струей холодной воды. Эклз стал таким странным. Нет, не так. Пугающим. Его что-то беспокоит, но что именно? Джаред не понимает, от чего именно Дженсен дергается. Лишь видит только шипы, которые выросли на эклзовской спине в попытке защититься. И это снова привет из прошлого: Дженсен снова не говорит, а прячется в коконе похоти. Это его защитный механизм: уберечь слабое маленькое сердце за страшным и пожирающим чувством вожделения. Так было после «Винчестеров» — никакого разговора, лишь грубые и злостные поцелуи. Так было после встречи с Киганом — свирепый ураган злости и остро пахнущего С Е К С А Джареду это не нравится. Он, после их примирения сам для себя решил: нельзя замалчивать, нужно разговаривать. Вываливать кучей всю злость и недовольство! Но для Дженсена это сродни провалу, проигрышу, признания своей слабости. Ведь в их паре только Джаред раскрывает свою уязвимую грудь, где в агонии корчится его душа. Только он протягивает на открытых ладонях свое измученное постоянными драмами сердце. Эклз же взамен отдает свое тело. Предлагает не душу и не сердце, а кое-что мирское, кое-что сладкое, но греховное. Секс-секс-секс-секс. Грубый, жесткий, быстрый, страстный. И это две стороны одной медали: эклзовская греховность сталкивается с почти священным падалечьим естеством. Джаред наконец вытирает уже онемевшее лицо полотенцем и вздыхает. Ему хочется ласки: простой, человеческой. Такой, от которой мурашки бегут и сердце заходится в рванном ритме. Ему хочется нежности, которую можно спрятать и обернуть вокруг продрогшей души. Ему хочется того Дженсена — старого, знакомого от макушки до пят. Солнечного и теплого. А этого с щетиной, с бешеными остекленевшими глазами — хочется избегать. И при огромном желании поговорить, даже не желании, а едком стремлении, все равно боязно. Джаред не хочет, чтобы наступал конец, однако в затылке свербит и ноет предчувствие неуловимого разрыва. Поймет ли новый Дженсен его мысли и переживания? Джаред совсем не уверен. Конечно, Эклз — это Эклз. Просто иной. Он поменялся и адаптировался под новыми обстоятельствами жизни, а Падалеки в очередной раз не угнался за ним. Как его догнать? Как понять? Почему вообще возникла эта необходимость понимать? Ведь раньше такого не было: они буквально читали мысли друг друга. А сейчас их страница жизни словно исписана китайскими иероглифами. Не разобрать. Что-то идет не так. Медленной патокой распространяется. Скоро все потонут. И Джареду кажется, что он будет в числе первых. Он всегда сдается первым. И в этой ситуации, ему кажется, что он даже не будет бороться. Сам окунется в эту нефтяную гладь и задохнется. Ведь в этом нет никакого чертового смысла. От слова совсем. Для чего необходимо каждый раз выпрашивать ласку и вытягивать те самые, нужные слова? Падалеки бы хотелось быть услышанным и быть понятым. Но его никто не слушает, и никто не понимает. Мир словно крутится, как новенькая юла, и никто не слышит его тихую мольбу притормозить, хотя бы чуть-чуть. И самое время закатить глаза и проворчать, мол, не маленький уже по таким мелочам загоняться. Но суть в том, что дьявол в мелочах. Точнее в их отсутствии: не принести кружку кофе и пару бутербродов после бессонной ночи, не накинуть покрывало на замершее сонное тело, не написать, не позвонить, не поинтересоваться делами и самочувствием, не чмокнуть на прощание, не обнять. Это мелочи в сравнении с жизнью не так уж и важны, но эти самые мелочи и определяют жизнь. А что получает Джаред взамен? «Помоги мне, детка»; «Я бы мог остаться на ночь, ну, знаешь?»; «Я хочу тебя»; «Меня тоже тошнит, привыкай»; «Почему ты себя так ведешь?»; «Отсосешь мне, детка?»; И снова И снова И снова Они не могут найти дорогу к друг другу. Не могут протянуть руку и вытащить. Не могут. Джаред лезет под душ и просто позволяет теплой воде огладить уставшее тело. Где те самые приятные, сердцевынимающие мелочи? Почему после того примирения, Дженсен предлагает только секс или намек на него? Почему-почему-почему? Джареду хочется снова спрятаться от всех. Кто-нибудь бы помог вырвать гниющие корни мыслей в падалечьей голове. Никого нет. И при наличии родственной души, он все равно одинок. Страшно признаться самому себе: «А нужно ли было сходиться снова?». «Не поздно ли?». Они сошлись для чего? Для того чтобы трахаться, как кролики? Для того, чтобы снова лгать, недоговаривать, скрывать? Для того, чтобы злиться друг на друга и причинять боль? Для того, чтобы снова почувствовать едкие укусы недоверия? Или для того, чтобы все-таки стать друг для друга причалом? Смыслом? Судьбой? Дженсен стал таким далеким, словно самая прекрасная, но недосягаемая планета. Как его вернуть? Джаред заканчивает водные процедуры и выходит из ванной в душевном смятении. Он находит Дженсена на диване. По всей видимости тот хотел дождаться, но уснул. Падалеки подкрадывается и садится на пол напротив чужого лица. Новый Дженсен даже во сне хмурится. Джаред нежно касается складки меж бровей и ласково растирает. Так Дженсен похож на себя старого. Того, кто не носил шрамики на сердце, не прятал чувства, ничего не скрывал…       Джареду хочется выть, он так сильно скучает по их бытовому душевному родству. Та самая связь, которую имеют пары, которые прошли десятилетия вместе. На съемочной площадке прекрасно все: они снова синхронизировались, словно и не расставались никогда. Но вот дома… Дома между ними пролегла трещина, которая незаметно росла. И когда Джаред обратил на нее внимание, то понял, что она слишком огромна. Почему-почему-почему? В какой момент они так изменились? В какой момент изменился их язык любви? Больно. Джаред подползает ближе. Почти касается чужой щеки. Падалечье сердце помнит родной запах. Помнит эти руки, что всегда сжимают бережно, но вместе с этим и крепко. Помнит эти губы, что всегда целуют смертельно и отбирают право на кислород, право на возмущение, право на жизнь без них. Все это — родное… А их обладатель? Падалеки оставляет невесомый поцелуй на скуле. И шепчет в горячую кожу: — Я тоже скучаю. Но пока Дженсен скучает по физической близости, Джаред же изнывает от тоски из-за отсутствия душевной. В каких морщинках, в каких потаенных углах эклзовского сознания прячется та самая, необходимая до тошноты… Эмоциональная вовлеченность? Осталась ли она в новом этапе их жизни? Джаред так сильно скучает по старым дням, когда было все так просто и так кристально ясно: «Ты и я против всего мира». «Только ты и я». А теперь тут не только «ты и я», но еще и «Винчестеры», «Уокер» и другие проекты. Другие люди. И как бы «ты и я против всего мира» не превратилось в «я против тебя». Дженсен так часто спрашивает «у нас все хорошо?», что уже и Джаред задается подобным вопросом. «В порядке ли?». Дженсен выглядит так, словно не хочет физически находиться на уокерской площадке: злится на Кигана, на самого Падалеки, ругается со стаффом, постоянно хмурится, постоянно чем-то недоволен. А раз не хотел режиссировать, то зачем согласился? «Зачем это все?». Что снова он скрывает? Джареду страшно. Он не хочет зависать в очередном ожидании «ножа в спину». Но на ошибках учатся. Сейчас себя Дженсен ведет также, как и при первом расставании, также, как и во время слива «Винчестеров». Как там говорят? «Стекло и сердце похожим образом показывают свою хрупкость перед ликом повторных ударов». К чему готовить падалечье сердце? К какого рода предательству? Джаред не хочет о таком думать, но все равно себя накручивает. Он убирает с чужих глаз выбившуюся длинную прядку пшеничных волос за ухо. Там и оставляет руку. Глядит внимательно на эклзовское лицо — беспредельное спящее великолепие. Кафка однажды сказал: «ты нож, который я вворачиваю в себя». Кафка сказал, а Джаред почувствовал. Именно так ощущается эта безграничная любовь к Дженсену. Именно так ощущает себя падалечья душа, когда снова и снова тянется к Эклзу. Снова и снова бросаться на амбразуру. Снова и снова искать ответы. Снова и снова ненавидеть себя. Снова и снова открывать уязвимое место в груди и жмуриться в ожидании. Двухметровый Джаред наполненный никому ненужной сентиментальностью хочет уткнуться в родную шею и долго-долго рыдать от тоски, от отчаяния. До скулящего, хрипящего воя. Лишь бы избавиться от мучительных сомнений, что искололи все лицо. Как себя спасти? Большой — не значит сильный. Выкинуть, разорвать, сжечь. И, смотря на то, как снова хмурится Эклз, меняет мысль с «как себя спасти?» на «как спасти Дженсена?». Зеленые осколки взгляда попали в его собственные. Джаред как-то сам себе говорил: «Люди которые были очень близки, незнакомцами стать не могут». Но сейчас, смотря в чужие малахитовые глаза, он вдруг понимает, что совсем не знает человека напротив.       Падалечий грустный взгляд в Дженсене что-то надломил и заставил кровоточить. У Джареда на глазах застыли льдинками слезы. — Почему ты плачешь? — у Эклза моментально в груди печет, а желудок скручивает от страха. Потерять. Вдруг Джаред сейчас скажет, что все — конец? Им пора разойтись? Почему он сидит тут на коленях перед ним? — Извини, я не хотел будить, — Джаред поднимается, пытается незаметным жестом вытереть слезы. Дженсен поднимается и хватает за руку. — Не в этом дело. Почему ты плачешь? Джаред и не знает, что на это ответить. «Я оплакиваю тебя старого?»; «Я оплакиваю наши старые отношения?»; «Я оплакиваю наше прошлое?»; Ничего из этого новый Дженсен не поймет. Старый может быть. Но новый — точно нет. — Почему ты тут передо мной, но я не вижу тебя? — голос Джареда срывается до шепота: — настоящего? — О чем ты говоришь? — Дженсен хмурит брови в непонимании. Джареда снова не поняли. И сил уже нет объяснять и истолковывать. Чужие глаза — лабиринт. Как же ему донести свою боль, свои страхи и сомнения? Он задыхается в этих стеклянных полутонах. Ему нужен свежий воздух. — Извини, ни о чем. Я просто… не знаю. Устал, наверное, — Господи, он так сильно хочет уйти и спрятаться. Падалечье сердце — невыносимо живое, стучит и мечется в груди, словно хочет выпрыгнуть прямо в чужие ладони. — От чего? — Дженсен садится удобнее и смотрит так пристально, словно ему не все равно. — Сам не знаю, — Джаред вытаскивает руку из крепкого захвата. Обнимает, передает свою дрожь и выскальзывает из чужих рук. Напоследок шепчет: — Я пойду спать. Хочется поговорить, но Джаред не уверен, сможет ли он бороться с внутренними демонами сомнений. Он боится, что ляпнет что-то неприятное и тогда он утонет. Утонет в боли, в разочаровании, в страхе. Лучше сбежать, оттянуть неизбежное. Глаза Дженсена так сильно пылают. Они не то, что говорят, они кричат: «мы должны поговорить!». Но Джаред при всем желании поговорить, просто-напросто боится. Что в этот раз скажет Эклз? Новый Дженсен — величественная фигура, сотканная из незнакомых швов и неизвестных тканей. Джаред даже не знает как себя с ним вести: что именно говорить? Как правильно касаться…? Касаться ли? Как подпустить его в сексуальном плане при этом не умереть от страха очередного предательства? Он не решается звать Дженсена в постель, но из-за этого испытывает еще более иссушающую потребность в его близости. Мнется на пыльном пороге и придумывает все новые и новые предлоги оттянуть неизбежное столкновение с новым Эклзом. Как-как-как? Маленькие проблески старого Дженсена — это лишь стеклянные крошки. Джаред собирает их пальцами. Режет нежные подушечки кожи в стремлении сохранить и спрятать в памяти это битое стекло: солнечную и нежную улыбку, счастливые морщинки вокруг глаз, громкий чарующий смех, ласку, переданную прикосновениями. Его Дженсена… Где же он? Хочется плакать от бессилия: его не понять, ему не отказать и от него не отказаться. Дженсен так крепко въелся в падалечью душу, словно своей никогда не имел. Джареду бы хотелось смириться: эклзовские мысли не перевести, и от самого Эклза не убежать и просто пустить все на самотёк. Однако, Джаред все еще тут. Все еще пытается разобрать и распутать чужие мысли. Все еще скучает по старому Дженсену. Все еще хочет, но боится сказать… Сказать, что у него, Джареда, совсем не осталось сил, что он дальше не может. Он… Хватит вранья! Он хочет, чтобы все наконец встало на свои места, а чертов мир перестал крутиться, вертеться, жить. Пока Джаред медленно гниет с середины. Может закрыть глаза и подождать, когда все само собой изменится? И жизнь станет новой… а он сам? Внутренний зуд из-за желания немедленных изменений оставляет ожог на щеке в виде слез. Так хочется всего и сразу, что и не справиться с иссушающей необходимостью втянуть в свой омут. Поглотить, чтобы наверняка. Дженсен словно спичку зажигает, а Джаред всем своим телом, всем существом, всей своей сутью стремится спрятаться в этом огне. Просто, потому что дышать уже невозможно, пока эта бесовская зелень напротив впивается в горящее от смущения лицо. — Ты так и не ответил мне. Почему ты плачешь? — Дженсен подбирается весь, как спортсмен в ожидании сигнала. — Не бери в голову. Просто переутомился, наверное. Ты меня знаешь, — Джаред дарит улыбку, но глаза стеклянные. «Детка, это все из-за тебя». Дженсен не верит. Еще бы. Их взгляды передавали разные сообщения. В одних — тоска и тлевшее вожделение, в других — жуткая настороженность и обожание. Они только и делают что не доверяют друг другу. Скалятся, показывая клыки и рычат-рычат-рычат. Конца края не видно. Дженсен зовет. Он всегда зовет, подобно гамельнскому крысолову, что увел всех детей из деревни в объятия смерти с помощью флейты. И Джаред идет на эту сказочную мелодию своего имени. Даже если погибнет. — Что? — Джаред предпринимает попытку спрятаться, но ему не дают. Обхватывают плечи и тянут на себя. Прямо на чужие пошло разведенные бедра. — Что ты…? — Т-шш, давай просто… заткнемся, — голос Дженсена теряется в чужих волосах. — Я хочу пойти спать, — Джареда снова трясет. Как ему обуздать бешеное тело и не менее бешеного Дженсена? Как разбить между ними это стекло? Как залатать эту трещину? Дженсен ведет носом по щеке, спускается вниз и позволяет себе утонуть в аромате, что спрятался в чужой шее. Сидеть бы так целую вечность. Джаред извивается сильнее, как только чувствует игривые укусы на своей горячей и пылающей коже. Дергается, пытаясь встать. Дженсен же от таких маневров шикает, а когда падалечья задница елозит по его паху, он почти натурально рычит. — Прекрати, — говорят они одновременно, но подразумевают разное. Уставились друг на друга. Горячий волевой порыв Дженсена: подмять это тело под себя просто для того, чтобы показать свои чувства и страхи. Порыв Джареда: встать и уйти. Попросить бы перерыв от таких болезненных чувств, что ломают кости и выворачивают его суть наизнанку. Дайте ему тайм-аут от паники, что уже заструилась по кровотоку. «Тебя предадут-предадут-предадут. Так все и будет. Он не может сказать ласковых слов, не может предложить тебе нежность и тепло. И поэтому протягивает огонь страсти». ПОЧЕМУ ОНИ РАЗУЧИЛИСЬ ГОВОРИТЬ? Исповедь во взгляде, в прикусанной губе, в хмурых бровях и в этой хватке. «Помоги мне понять тебя». Как дальше быть? Что дальше делать? Они сидят так в тишине. Дженсен стискивает в ладонях падалечью талию и водит носом по его же плечу. — Что опять происходит? — шепчет он тихо. Сонный Дженсен доверительно потирающийся о падалечье плечо и тихо мурлыкающий — это новый осколок воспоминания от старого Дженсена. Впивается куда-то меж ключиц. «Расслабишься ты наконец, или нет?», — хочет спросить Эклз, но молчит, ибо боится потерять этот драгоценный момент единения. «Я совсем не узнаю тебя», — хочет сказать Джаред, но проглатывает слова и просто зарывается в отросшие пшеничные волосы подрагивающей рукой, чуть поглаживая. Он почти забыл какие они пушистые. Дженсен поднимает голову. И… Господи. У Джареда перехватывает дыхание в восхищении: еще поддернутые сном удивительные хризолиты глядят с сердитой тоской. Влажные глаза, что смотрят так печально, так умоляюще. Дженсен ничего не говорит, просто смотрит. В звенящей тишине слышно глубокое дыхание. В груди у Джареда колит и болит. Сердце словно надулось и не вмещается в теле. Ведь перед его глазами, Дженсен такой… Р-о-д-н-о-й. Джаред так хочет забрать этот момент, что превратится в осколок воспоминания себе, что почти не контролирует свои действия. Это чистой воды инстинкт. Он обхватывает чужие щеки и тянет на себя. Позволяет себе счастливо хмыкнуть. Сейчас это его Дженсен, что глядит с этой сердцевынимающей нежностью… И это по ощущениям, как смотреть на самый прекрасный в мире салют, как смотреть на звездопад, как смотреть на волшебство. Он целует его поскорее. Хочет почувствовать старый вкус этих губ. Джаред только-только распробовал чужую ласку, как на языке начинает горчить похоть. Ведь хватка на талии усиливается, чужое дыхание сбивается, а губы становятся наглее и горячее. И когда чужой язык в грубом проявлении пытается пробраться, Джаред отворачивается. Теперь помимо похоти, на языке печет вкус Р-а-з-о-ч-а-р-о-в-а-н-и-я. Он ведь так надеялся, что сегодняшнее проявление чувств — чистейшее, подобно райскому озеру, почти священное. Но Дженсен все испортил. Почему?! Чужие губы примостились на шее в чувственном поцелуе, но момент прошел. Растаял в воздухе и горьким пеплом осел у Джареда на ладонях. — Извини, Дженс, — голос его ломается, — я не хочу. Ну вот и все. Дженсен же моментально убирает руки и поднимает голову. В глазах его плещется немой вопрос, но он лишь кивает. Напряжение между ними, как молния в небе: резкое, громкое и очень ясное. — Иди спать. Я пойду покурю, — тихо, даже как-то печально молвит Дженсен. И смотря в эти глаза, что блестят так едко, как фосфор, Джареду становится стыдно. Потому что эти хризолиты больше не отражают страсть, разочарование или злость. О, нет. Теперь это сияние, как отполированное серебро — холодное, ослепительно не выражающее ничего. Ему стыдно за отказ, хотя так не должно быть. Это нормально — отказываться от секса, когда не хочется им заниматься. Конечно, это нормально. Но когда он с Дженсеном, то все нормальное становится ненормальным. Что-то во взгляде Эклза было такое неприятное и соленое. Джаред выходит из комнаты. Сердце его громко колотится. Ему неудобно перед своим партнером. Видно, что отказ в близости мощно ударил по эклзовскому достоинству. Джаред тоже хочет, но еще больше желает спокойствия, уверенности в их отношениях, доверия и семейной сытости. А чего же хочется Дженсену? Джаред ведь знает, что Дженсен не какой-то сексуальный маньяк. Так почему он ведет себя так, словно впервые дорвался до секса?

***

      Утром они толком не разговаривают. Дженсен словно замкнулся в себе и уехал раньше. А Джаред же, съедаемый неловкостью, не мог проронить и слова. Бездна горечи и неловкости становится все шире и необъятнее. «Все-таки обидел». Сейчас его решение, принятое ночью, съедает его изнутри. Он бы хотел остановить Дженсена и во всем ему признаться. Покаяться в страхах, в сомнениях, в боли, что уместились в теле и изводят с убийственной постоянностью. Но, конечно, сказать об этом не может. Наткнется на стену, что за последнюю ночь выросла вдвое.       Уже на площадке, операторы окружают Эклза и вовлекают в разговор. С ним не поговорить. Джаред же отходит подальше и подавляет в себе панику. Он не может контролировать ситуацию, не может разрешить внутренний конфликт. Словно из прохудившейся бочки, все его внутренние силы и ресурсы утекают куда-то в мир и там же исчезают. Он встречает Кигана кивком головы и позволяет себе зажмуриться на секунду. Аллен — еще одна головная боль. Между ним и Дженсеном тоже напряжение, только не понять какого рода. Два соперника на поле боя. Джаред каждый раз словно на пороховой бочке сидит. Вот-вот рванет. И Падалеки не уверен, сможет ли он выстоять этот смерч. К съемкам он, разумеется, не готов. Что-то внутри мучительно рвется каждый раз, как он видит серьезного и очень сосредоточенного Эклза.       Чуть позже, Дженсен подходит к Падалеки и вводит того в курс дела о предстоящей съемке. Говорит, как профессионал: сухо, жестко, отрывисто. Закрыл заслонку в душе и не позволил личному выйти наружу. Джаред трет припухшие от вчерашних слез глаза. Что ему стоило вчера утолить эклзовский голод? Сожаление внутри желудка пузырится и обжигает. Ведь сейчас Дженсен несмотря на профессионализм, все равно обижен: хмурые брови, подрагивающий уголок губ и этот пробирающий взгляд потемневших глаз. И снова трещина между ними растет и растет. Джаред хрустит шеей и мучительно стонет. Как ему выдержать рабочий день и не позволить чувствам выскользнуть наружу? Дженсен что-то говорит, но Джаред пропускает это мимо ушей, ведь весь в раздумьях о будущем. Дженсен на игнорирование молниеносно реагирует: взмахивает рукой и со всей силы, со всей злостью пинает огромного плюшевого медведя, что стоит реквизитом для новой сцены. Джаред от этого дергается. Хочет спрятаться. Вот Дженсен снова на площадке и снова недоволен. Эклз дает пару советов стылым хриплым голосом и уходит к своему стулу, на котором красуется новая надпись «Эрик Брэдли». Эта шалость была попыткой вернуть то старое золотое время их приколов и безудержной радости. Когда они могли подшучивать и веселиться, и совсем не думать о будущем. Звучит «мотор», съемки начинаются. Джаред входит в роль Уокера и приосанившись, проходит с Эшли мимо того самого пострадавшего медведя от ноги Дженсена. Обмениваются репликами, играя в пинг-понг с помощью слов. Он, на удивление справляется с задачей хорошо. Первый дубль проходит просто отлично, можно даже сказать великолепно. Джаред расправляет шире плечи и выдыхает. Вау, сегодня можно гордиться собой. Однако подобное настроение разделяет только он. Их новый режиссер встает с места, глядит полубезумными малахитами и орет: — Еще дубль! Джаред, волосы! «Какого хрена?!», — хочет возмутиться Падалеки, но все же поправляет волосы. Сейчас нельзя смешивать работу и личные отношения. Если попросили переснять, значит что-то пошло не так. Сейчас он — профессионал, которому нужно проглотить почти что детскую обиду обратно в желудок. И, наконец-то, сосредоточиться. Джаред так старательно давит в своей голове гневные мысли и едкие обвинения, что почти пропускает эклзовское «знаешь, давай-ка перерыв!». Стоп. Подождите, что? За все время съемок Дженсен не просил «перерыв». Никогда. Джаред стоит с видом полного дурака. Ему неприятно. Злые слова встали поперек горла. Он задыхается. Эшли кладет ему руку на плечо в приободряющем жесте. Солнце безжалостное и очень-очень яркое. И прикрывая глаза от адских лучей, Джаред не выдерживает и все же жалостливо молвит в ответ: — Почему? Из-за чего? И в ответ ему не идут какие-то технические причины типа: словили блик солнца, что-то лишнее попало в кадр, камера накрылась или сдох микрофон. О, нет. В ответ ему звучит более ужасное, более личное, более интимное, похожее на оскорбление и унижение: — Плохо играешь, Джей. — Дженсен смотрит серьезно, почти сердито. — Давай, приятель, иди. Прогуляйся. Джаред после этих слов словно каменеет. Дженсен сам того не понимая, нажимает на самую болезненную падалечью точку: страх плохого актерства. Или все он прекрасно осознает и специально погружает пальцы в самое уязвимое место? Своего рода месть за вчерашний отказ? Если это так, то Джаред сам себя уверяет: он не знает этого человека — злого, грубого и несчастного. Старый Дженсен никогда бы не позволил себе такую подлость. Падалеки сжимает зубы в злобе. Венка на шее взбухла. Он, все еще ошалевший, двигается к комнате отдыха. Ему нужен перерыв. Ему необходимо спрятаться от слепящих лучей солнца, от едкой духоты, от странных запахов, от неловкости, от стыда и от этого нового с-т-р-а-ш-н-о-г-о Дженсена. И от своих чувств, разумеется. Но ему не дают личное пространство. Киган тут как тут. С жалостью глядит голубыми глазами и пожимает плечами. — У всех бывают плохие дни, Джей, — хлопает по руке, — пойдем-ка кофе выпьем. Джареда тошнит. Хочется крикнуть: «Да оставьте меня в покое!». Но он сейчас на работе. Он — босс, наставник и должен подавать пример. На него возложена ответственность не только за себя, но и за всю съемочную группу, за актеров. Поэтому он выдыхает и кивает. Натягивает маску профессионализма и соглашается. Они в ожидании кофе уютно молчат, но Киган все же прочищает горло и заводит разговор: — Не расстраивайся так, — вытирает руки о джинсы, — переснимем и все будет хорошо. Джаред бросает отстраненное: — Ага. — Вздыхает и чувствует пульсирующую боль в затылке. Что-то он устал. Скорее бы все закончилось. Катает в голове караты логики и понимает, что все же придется с мистером Эклзом поговорить, иначе сожрут друг друга с пугающей быстротой. — Завтра все в силе? — интересуется Киган и глядит с такой надеждой, с такой тихой просьбой в глазах, что становится неудобно. — Если съемки меня не выебут окончательно, то да, конечно, — мат слетает быстро, как реакция на стресс. Выдержки в Джареде все меньше и меньше, а злость и страх все растут внутри, как паразиты. Скоро выберутся наружу. Эклзовский голос разрушает тишину вдребезги: работаем, парни! Падалеки вздыхает и оставляет кофе на столе, даже не отпив и глоточка. Киган следует его примеру. Они возвращаются обратно в павильон. Дженсен глядит возбужденными глазами. Так искрят, словно вышка под напряжением. Волосы его растрепаны и торчат. «Какого хрена ты так рад?», — хочет едко поинтересоваться Джаред, но в очередной раз проглатывает ком недовольства. — Мотор! — орет тем временем зеленоглазый демон и надевает наушники. Второй дубль. Джаред идет вместе с новой участницей актерского состава и старается сосредоточиться на репликах. Кровь громко стучит, пот ползет по спине и вискам. Он старается не выходить из роли, однако укусы паники и волнения (черт возьми, словно в первый раз играет!) становятся все сильнее и больнее. Вот что происходит, когда Дженсен ставит под сомнение его актерскую игру. Это всегда так… болезненно. Он проговаривает реплику и уже открывает рот чтобы сказать «давайте начнем снова», но не успевает. Тот самый медведь вдруг оживает и прыгает прямо на него! Слова так и застряли в глотке, а сердце словно подкинули. Желудок неприятно отозвался, вызывая резкий спазм тошноты. Эшли вздрогнула и отбежала в сторону, схватившись за сердце. Покатился смех. Падалеки же стоит пару секунд, как истукан и совершенно не двигается. Буравит взглядом его оживший страх и переживает приступ тошноты. Медведь тем временем стянул голову. Показалось личико младшей помощницы режиссера. Девушка была миниатюрной, поэтому отлично поместилась в подготовленный костюм. Парализующий страх прошел, поэтому Джаред начинает шутливо драться с мелкой девчонкой и даже дарит ей улыбку. Однако внутри он зол и взбешен. «Кто посмел?!», — хочется гаркнуть так громко, так сильно, чтоб до другого штата дошло. Сегодня нет настроения придуриваться и играться. Джаред цепляет слухом какое-то интересное звучание и поворачивая голову, обнаруживает источник — эклзовский смех. Он глядит на то, как Дженсен хохочет, запрокинув голову. И тут-то он все понимает. Горячее, как топленное молоко осознание растекается внутри его существа, даря долгожданное тепло. Он слушает эту мелодию счастья и понимает, что это так в духе старого Дженсена, что губы сами по себе растягиваются в веселье. Нет даже подходящих слов, чтобы описать эклзовский смех. Он звонкий, словно трелью переливается, а в каждом глотке воздуха можно не то, что почувствовать, а коснуться этих ноток радости. Как во время молодости. У Джареда в очередной раз сердце срывается с ритма. Он, все еще завороженный, вдруг понимает, что всегда, абсолютно всегда, как бы больно не было, будет выбирать Дженсена. Будет «вворачивать этот нож» в себя снова и снова. Потому что по-другому не может. Да и не умеет. Эклз отсмеявшись, тут же подходит к нему смущенному. — Братишка, прости, но я не мог иначе, — хлопает ладонью по его груди, — если что, ты отлично справился и в первом дубле, — вдруг заканчивает он серьезным тоном. Падалеки пихает его и корчит лицо в притворном негодовании. На самом деле он все еще зачарован. Настроение его поднялось и заискрило, прямо как и глаза напротив. Он становится совсем больным и сумасшедшим, когда видит, как Дженсен тянет ярче улыбку — показался шелк десен и глядит на него так… Кажется, что все флоридское вечное тепло собралось в этих глазах. Впрочем, Джаред глядит в ответ также, но об этом, конечно же, не догадывается. — Это точно попадет в гэг-рилы, — жалостливо канючит он и прячет лицо в ладонях. — Это обязательно должно выйти отдельным видео. Я все сделаю, — Дженсен снова смеется. Джаред не противится и просто стонет в притворном мучении. Чуть позже он узнает, что Дженсен спланировал все: начиная от удара бедного медведя, заканчивая враньем о плохой актерской игре. Что ж, боль отступила, но взамен прорезался росток ненависти к себе. Почему он всегда рисует самые плохие варианты событий? Почему выставляет Дженсена каким-то козлом? Но тут же кристально ясно уясняет: он просто подсознательно готовит себя к худшему. И в случае какой-нибудь неприятности, или, еще хуже — предательства, он сможет гордо расправить плечи и сказать: «я знал» и подставить грудину. И не будет так сильно болеть и кровоточить нутро от чужого отсутствия, как в прошлый раз. — Так вот откуда все эти приколы! — вдруг вмешивается один из операторов, — теперь то понятно откуда ноги растут!

***

      Киган толкается языком в щеку. Несмотря на приподнятое настроение на площадке, он же чувствует себя немного подавленным. Чужое счастье больно отдается в груди. Хочется быть тем самым Гринчем и испортить веселье всем остальным. Терпение его висит на волоске и короче, чем рукава у жилетки.       Уже позже, когда сняли еще пару сцен, он и Вайолет подходят к Дженсену. — Слушай, а зачем ты разыграл его во втором дубле? — девушка чешет неловко макушку, — почему нельзя это было сделать в первом? Дженсен, хмыкнув, отвечает: — Ну, потому что не хотел, чтобы он все пронюхал и подготовился, — стучит пальцем по виску, — этот парень невероятно умный и прекрасно знает, что я люблю розыгрыши, — улыбается ласково, — впрочем, как и он. — Его реакция… — подхватывает Киган гонимый любопытством, — он что боится медведей? Эклз смеется и кивает. — Да, по-настоящему боится медведей! У него даже есть приложение на телефоне, — фыркает от смеха, — для отпугивания этих страшных животных. Ребята смеются вместе с ним. А Дженсен вдруг наклоняется ближе и доверительно шепчет: — Я всерьез задумываюсь о том, чтобы купить ему какую-нибудь вещь с изображением медведя, — снова хохочет, — я бы на это посмотрел, — мечтательно прикрывает глаза, но затем продолжает: — На нашей площадке, мы с ним условились, что никогда не будем подшучивать друг над другом. — Почему же? — интересуется Вайолет. — Потому что, — тянет собеседник, — это бы закончилось чем-то плохим, — смеется, — он, как и я слишком любит выигрывать и не слишком любит оставаться в дураках. Кигану хочется постучать по уху, как избавляются от попавшей в ушной канал воды, лишь бы вызволить оттуда чужое звяканье смеха. — Вот как… — молчит он в раздумье, — забавно. Дженсен смеется и тянет «ага», а затем поднимается. — Пойду перекушу, — и кивнув, уходит. Киган провожает чужую спину на редкость диким озлобленным взглядом. Ему хочется уже хоть что-то предпринять, пока не поздно. Он не хочет проигрывать эту войну. Не хочет остаться в проигрыше. Ему чертовски необходимо отобрать Джареда. Это уже не соревнование, а дело принципа. Эклзу пора снять корону, а Киган с огромнейшей радостью ему поможет. Сжимает зубы так сильно, что не замечает, как за ним наблюдает притихшая в ужасе Вайолет.       Он и Вайолет мило беседовали во время обеденного перерыва, когда произошло э-т-о. Киган в начале заметил Джареда, который нес два гамбургера, а потом уже увидел и Эклза. Тот шел следом и держал в руках стаканы с колой. Они расположились прямо на траве и, вытянув ноги, о чем-то увлеченно болтали, пока раскрывали упаковки. Синхронные действия, ласковые улыбки и тихие переговоры были, несомненно, привычной для них рутиной. Свет чужого мирка ослепляет, заставляет глаза слезиться. — Они, — вдруг подала голос Вайолет, — невероятно близки, глянь на них! Столько лет бок о бок, — вдруг громко ставит стакан на подставку, — и не надоели друг другу же! Киган пихает в рот пластмассовую ложку, лишь бы не отвечать. Ему надоели восторженные окрики, а сила пресловутой химии служит горючим для его полыхающего нутра. Хотелось уйти от слепящего света сияния этих двоих, ведь уже невмоготу терпеть. — Да, согласен, — находит он нейтральный ответ и снова пихает ложку макарон в рот, — неразлучники. — Ну, — серьезно молвит она, — наверное, они соскучились друг по другу, ведь долго вместе не работали. Видятся редко, вот и стараются провести время вместе. Киган решает промолчать. Медленно жует и молится всем богам, чтобы предмет разговора исчез из поля зрения. «Не видятся они, как же, — вдруг злобно думает, — одни конвенции чего стоят». Тем временем Дженсен вдруг прекращает эмоционально что-то рассказывать, а просто глядит зеленью. Падалечье «что» Киган читает по губам. Эклз же молчит и вдруг тянет руку вперед. Большим пальцем стирает каплю кетчупа с губ своего собеседника. Киган вдруг перестает жевать, а брови его в изумлении ползут вверх: ни с того ни с сего, появляется падалечий язык и розовая юркая бестия толкается в костяшку чужого указательного пальца. У Аллена лицо морщится в брезгливости, словно это не эклзовский палец обмусолили, а его собственный. «Он ему вмажет, — со спокойной отрешенностью молвит рассудок. Но Дженсен! Этот с-т-р-а-н-н-ы-й Дженсен! Лучики веселья расходятся возле глаз, а улыбка до того широкая, аж десна видны. Он просто мотает головой и протягивает Джареду салфетку. Падалеки все еще громко хохочет, подвывая, словно кашляет. — Вот опять они, — молвит Вайолет тихим голосом, — что с ними не так? Киган дергается. Он так внимательно следил за событиями, что совсем забыл, что сидит не один. — А? — Взрослые мужики, а ведут себя, как дети малые! — она делает глоток кофе, и уже тихим доверительным тоном продолжает: — Я, кстати, видела фотки со съемок «Сверхъестественного» и там тоже, ну… — вдруг замолкает в смущении. У Кигана же любопытство раззявило пасть и со всей силы укусило за загривок, поэтому он чуть дрожащим голосом роняет: — Что за фотки? Что там? — Ну, — девушка неловко трет нос, — там Джаред кормил Дженсена йогуртом… с ложечки, — вздыхает, — сам ел и друга угощал… Даже не знаю… — М? — Не знаю: завидовать или… — роняет смешок, — завидовать. Киган смеется наигранно, а сам стискивает пальцы в кулаки. Ему это надоело! Так сильно надоело, что уже дышать невозможно. Он чувствует себя каким-то униженным, почти что оскорбленным. Он почти что сходит с ума. Он на кон все положил и в будущем положит, но не позволит новому режиссеру задержаться… На его пьедестале славы.

***

Дженсен не хотел наушничать, как-то уж так получилось: услышал змеиный шепот Кигана и сам не понял, как оказался слишком близко. Уши навострил и как придурок выглядит: прислонился к балке, почти высунул язык от усердия, а брови сошлись на переносице. — Я хочу стать для него самым лучшим экранным братом, понимаешь? — откровенно делится Киган, отпивая колу. — Чтобы бешеная химия была, а фанаты чтобы слюной захлебывались. И все в выигрыше! — Это в каком же? — смеется Вайолет и закидывает картошку фри в рот. — Смотри, — Киган наклоняется к своей собеседнице и потирает руки. — У нас с Джаредом отличное общение, «та самая химия», — показывает кавычки пальцами. — Чем больше химия, тем больше зрителей. Следовательно, рейтинг сериала растет. И, черт, я ведь знаю, что мы можем! И быть может, сериал продлят на много-много сезонов, — мечтательно закрывает глаза. — Это ли не счастье? Но у нас есть препятствие… Дженсен всегда вставляет палки в колеса! — в раздражении бьет по собственному бедру. Вайолет в удивлении распахивает глаза и шепчет: — О чем ты? Киган глядит на нее, словно взвешивая все за и против, а потом машет рукой. — Да просто мешается. И что ему не сидится спокойно? Ни в обиду новому режиссеру, но тут конкуренция как есть. Плыви или тони. Их химия утонула в тот самый момент, когда Дженсен анонсировал приквел со своей женой. Фанаты разочаровались, разделились на два лагеря. Поэтому и надо действовать сейчас! Нам надо что-то с Джаредом придумать. Как-то его растолкать! Как-то стать ближе, что ли? Вайолет кивает с пониманием, хлопает по чужому плечу. — И что ты планируешь делать? Киган трет лицо и тихо молвит: — Пока сам не знаю. Завтра с ним поговорю, может что и придумаем. Мне надо ему доказать, что их химия с Дженсеном больше не работает. И отвечая на немой вопрос от собеседницы, смеется уже искренне. — Как может работать то, чего уже нет?       Дженсен моментально уходит из своего наблюдательного пункта. Его потряхивает, а в голове только и стучит это едкое, чужое уверенное «как может работать то, чего уже нет?». Вот же ублюдок! Воистину ужасающее чувство тяжелит карман рубашки, а красная асмодейская пташка, что была передана Богиней клюет в мочку уха, предлагая, что пора напомнить и взять. Окунуть клыки в плоть, доказать и успокоиться. — Не работает, говоришь?! — почти шипит Дженсен, пока пытается поджечь кончик сигареты. В нем так много чувств, что они переполняют его: зависть к весьма достойному сопернику, ненависть и собственное бессилие. «Дефицит любви и нехватка секса, сладкий», — подхватывает Богиня, смеясь. И вот прямо сейчас, в этом полутемном переулке, пока тлеет сигарета, происходит точка бифуркации. Дженсен старается, видит бог, с-т-а-р-а-е-т-с-я, но выдержка горит так быстро, словно пропитана бензином. Внутренний эклзовский мир окончательно раскалывается. Кругом все в огне. Звезды взрываются в небе, заставляя небосвод мучительно стенать от боли и расходиться трещинами. Богиня, улыбаясь, подходит к стоящему на коленях Дженсену. Касается его груди тонкими пальцами и с силой вминается. Пробивает грудную клетку и обхватывает его жалко трепещущее сердце. Вырывает его с противным чавкающим звуком. Улыбается ласково, даже немного жалостливо и треплет его волосы. А затем с таким же чавкающим звуком поедает его орган. Она делает это без каких-либо сомнений и сожалений. Она знает, что он теперь принадлежит ей. Дженсен хочет бороться, не желает сдаваться. Однако чувствует, как прорываются острые клыки. Глаза становятся почти что безжизненными и бесцветными. Кости его ломаются под натиском злости и ужасающей ненависти. Но он все еще брыкается, старается победить в этой схватке. Где-то откололся кусок небосвода. От огня и дыма хочется кашлять. Богиня хватает его за горло. И вместе с его хрипами и мольбой остановиться соревнуется разве что ее смех смешанный с «как может работать то, чего нет?». Богиня открывает его рот и кладет в него золотую монету бешенства. Она улыбается ему и почти с материнской гордостью надевает на его голову корону. Дженсен все еще брыкается, пытается сплюнуть металлический вкус. Губы его красные, клыки прорываются еще сильнее, как только он слышит где-то в далеком пространстве сознания киганское заливистое «я хочу поговорить, наедине». Дженсен все еще трясет головой и старается утереть кровоподтек с лица. «Он просил встречи наедине», «ну, в пятницу», «Дженс, я не хочу», — отправляют его в нокаут. Богиня снова смеется. Он открывает глаза. Они уже не бесцветные. Они полыхают хризолитовой ненавистью. И, разумеется, они не безжизненные, а наполненные страшнейшими, самыми ужасными намерениями на Земле. Он скалится прямо в лицо несносной Богини. Он будет бороться. Он не проиграет ей. Ни за что. Никогда. Он поднимается на ноги и не видит свою уже видоизмененную тень. У его силуэта три головы: баранья, бычья и его собственная с короной. Он чувствует горящий вкус крови на языке и снова сплевывает. Улыбается кровавыми губами. Не имеет значение, что там предлагает ему Богиня. Он готов драться с ней до печального финала. Он еще не знает, что заведомо проиграл.