Гонимый ревностью

***

      Джаред заболел.       В очередной раз. До этого боролся с атаками коронавируса (и даже одержал победу два раза), а тут его с ног сбила обычная, мать его, простуда. Это. Просто. Смешно. В начале — заболели дети. Затем — Женевьев начала кашлять. И вот уже маленькие бактерии — мелкой армией настигли главу семейства. Он провалялся в яростной горячке три дня прежде, чем смог снова дышать и ходить. Досадно, на самом деле-то. Когда Джаред услышал о конвенции, то обрадовался, как дите яркому воздушному шарику. Он вознамерился приехать, увидеться с фанатами и даже смело взглянуть в эклзовские глаза. Может быть, рассчитывал даже поддразнить собственное сердце: — почувствует ли оно, сорвется в бешенный стук? — иль удары крови будут слабыми, вялыми и спокойными? Такая вот себе — проверка на чувства или на то, что от них осталось.       Казалось, само Провидение вмешалось, когда напустило на Падалеки хворь. Джаред, конечно, в начале — безумно опечалился. Не любил он встречи с фанатами пропускать, хоть и делал это чаще всех (по уважительным причинам, но все же); и вот, когда он так ярко и смело пылал желанием встретиться со всем миром — все сдулось порывом недуга.       Вот уже вечер, он, сгорая от лихорадки, нос сопливый вытирает — на столе лежит горка салфеток сморщенных, как изюм. Глаза слезятся, кашель царапает горло, и он с проклятиями лезет в Интернет — конвенцию посмотреть. Падалеки, ожидая загрузки видео, глотает горячий чай — разжевывает мягкую, теплую плоть малины. Косточки застревают в зубах, и он выковыривает их проворным языком. Да с таким идиотским выражением лица и каменеет. На экране Дженсен появляется — печальный, тоскливый. Нет-нет-нет. Какое ж тут слово-то подобрать. Жалкий; Плаксивый; Сидит на стуле, как элегичная марионетка — в глазах злая роса блестит и утопает в зелени радужки. И не живой. Совсем-совсем искусственный — видно, что из последних сил держится, запоздало на вопросы фанатов отвечает и время от времени растягивает губы в усмешке. — Он что, пьяный?! — восклицает Джаред и тут же прикусывает язык, так громко переживание из него исторглось, аж стыдно стало. Нет, это — не правда. Это видео, наверное, какое-то неправильное. Ну не может так выглядеть Дженсен, не может! Тот самый Дженсен?! Такой… обессилевший. «Да что с тобой случилось-то? — голос внутренний орет почти, — это я болею или ты, придурок?!» Некоторые желания сбываются, когда о них уже и не мечтаешь. Бога ради, Джаред, ну не зря же на тебя температуру под 40 градусов наслали! Лишь бы не поехал — не встретился и не увидел! «Вот зачем ты полез в Интернет?! — вопит нутро, — скажи, нахрена, вот нахрена, ты решил приоткрыть этот ящик Пандоры? Это же Эклз! От него все что угодно…» — так и затыкается, ибо чужой голос прерывает: — Это в честь моего мальчика, — гнусавит Дженсен с экрана и опускает глаза вниз. И лишь ботинки встречают его побитый скорбью взгляд. Тело предательски реагирует — словно тысячи красных муравьев пробегают по стенкам живота, пробираются в желудок, бегут к горлу. «Не смотри на него!» — вопит внутренний Падалеки. А маленький Джей уже вовсю уставился в экран — облизывает глазами жадно-жадно, впитывает, анализирует, и где-то на краю сознания — позволяет прорваться ростку жалости. Как шип в мозгу — только вонзить хотелось глубже, до гноя, до заражения, до смерти. Нет-нет-нет! Нет, этого он не допустит! В ноздрях у него — металлический запах, на корне языка — горечь, а сосуды набухли и теперь больно пульсируют. И чувствуя, как сердце опасливо вскинулось, запуталось в нервах — повисло на гулком тук-тук-тук-тук, Падалеки мысленно благодарит кого-то там сверху за нежданную болезнь. Ведь можно скинуть всю вину на нее. Внезапно навернувшаяся влага на глазах — это все от гриппа, да. И скулит падалечья душа и сам он — тоже от гриппа. Да, превосходно и великолепно, что он болеет и до ужаса приятно, что сейчас хиатус. Вовремя это все — позволяет, знаете ли, вылечиться от неожиданной болячки, что выскочила и превратилась в синяк на несчастном падалечьем сердце.

***

      Дженсен живет в очередном и упертом ожидании встречи. Уж в этом месяце, он и Джаред точно встретятся; И увидят друг друга; И в глаза заглянут; А как приглядятся — так ответы сразу и найдут; И, наконец, этот бесовский переполох в душе — прекратится. И Дженсен сможет снова нормально дышать. А пока что у него в грудине — гадкие чертики устроили вакханалию и прыгают по нервам — оп-оп-оп. Он и на массаж ходит — пытается расслабить давление, что навалилось на плечи — так тянет к земле, что позвоночник трещит. И в бассейне плавает — так часто и так долго, что Дани волнуется: не собирается ли он утопиться? Курит с завидным постоянством, как пожелание себе — скорейшей смерти. Потеряется в дыме, глаза прикроет и вздохнет протяжно. «Ну успокойтесь хоть на секунду, окаянные! — голос разума стонет и стенает, — когда же это закончится!» - а давление в груди все растет, вот-вот разворотит и выплюнет ничтожное сердце. Внутренним демонам мало этого — надо больше, надо чтоб хуже, чтоб больнее, чтоб мучительнее — так, чтоб Дженсен собственной кровью умылся, чтоб колени расшиб. Он надеется, нет, молится — они по-го-во-рят. Ему уже все равно на то, что Джаред будет упрямиться, глазами своими живыми сверкать яростно. Плевать он хотел на чужую муку — ему свою надо успокоить. Иначе — пропадет. Он ходячий вулкан и с этим же — гребаная лава. После конвенции, пылал горячо от злости и раздражения — блестящей, ярко-желтой с всполохами оранжевого, стыдливой агонией. Спустя пару недель, когда и стыд прошел, и ненависть сползла второй кожей — вина и отчаяние запульсировали красным-красным. И вот сейчас — вина остыла совсем, почерневшей корочкой скукожилась и отвалилась. Явив лишь отчаянное, жуткое желание по-го-во-рить. — Ты же хотел поговорить, вот мы поговорим… так душевно поболтаем, что ты имя свое забудешь, обвинения проглотишь и слово против не скажешь, а скажешь — так и замолкнешь навек, — обещал Дженсен, обращаясь к фотографии Джареда. Обещал и сам превращался в застывшую, траурную магму — твердую-твердую.

***

       Догорает февраль;

       Деревья склонились в почтении;

      Пепельное небо;

      Пасмурно и ненастно;

Природа вокруг умерла;

      Джаред заметил его возле запасного входа — Эклз стоял, привалившись к стене. В черной одежде, как сама смерть, как сама тоска. С легким высокомерием и с каким-то презрением глядел вверх, словно изрыгал беззвучно богам проклятия. В узловатых пальцах его — тлела сигарета. Джаред, будучи скрытым заборчиком, мог бесстрашно его разглядывать — скользит опьянелым взглядом по любимому (когда-то!) профилю. Наблюдает, как Эклз затягивается ядом — ну что за зрелище! Джаред даже совершает пару шагов вперед и шею вытягивает, чтобы хорошенько рассмотреть все детали. Как вдумчиво, вкусно, нет, лучше сказать аппетитно, он курит! Как соблазнительно пухлая плоть обхватывает позолоченный фильтр! Джареду самому захотелось попробовать — нет, не сигарету, а губы, что так сексуально себя отравляли.       Хоть он и задыхается от сигаретного дыма всегда, а желудок его сразу бунтует, как чувствует ядовитый смрад — вот сейчас, в этот самый миг — будь в нем чуть меньше страха и чуть больше желания — он бы подкрался рысьей поступью, налетел бы бесшумно и вырвав сигарету, впился бы в эти губы. Ну, потому что — кра-си-во. Боги, как же кра-си-во. И так он погряз в своих сладких грезах, что не заметил, как уж пару секунд на него глядят удивительно ясные хризолиты. — Ну, привет, что ли, — голос Дженсена рассеивает мучительную дымку воображения. Джаред вздрагивает от знакомого, убаюкивающего голоса, но все же подавляет в себе волнение. Расправляет плечи горделиво и делает уверенные шаги навстречу. — Здравствуй, Дженсен! — как хорошо получилось-то! — звучит приятно, трелью безразличия переливается. Улыбается уголками губ. Вопрос о курении уже готов выпорхнуть со рта, как вдруг резко бьется мертвой бабочкой о преграду — Дженсен голову наклоняет и смотрит из-подо лба. Чужой безумный алый взгляд в Падалеки что-то надломил. Он почувствовал через эти глаза — боль и враждебность. И глупое желание извиниться — прошило его насквозь. Только вот… за что извиняться-то, собственно? Джаред честно, изо всех сил, пытается выдержать этот странный взор. Заставляет голосовые связки исторгнуть хоть что-то, ибо тишина затянулась и притянула напряжение, что скользит между двух тел электрическими узелками. То, как Эклз смотрит на него — христовой мукой отзывается где-то в груди. Чего ж так печёт? «Ты выдумываешь, — подает голос внутренний Падалеки, — ты даешь слабину, жалкая со-ба-чка». «Но ты же видишь, как остры его переживания! — это уже маленький Джей встал на защиту бывшего партнера, — несложно это понять, ты же сам с этим знаком не понаслышке, ведь ты тоже страдаешь!» Джаред чувствует себя каким-то клоуном дурацким — ведь стоит, дурашливо вытянув лицо. Чувствует, как к щекам и к кончику носу приливает кровь. Нельзя давать слабину! Никак нельзя! Тут Дженсен моргнул медленно, словно морок скинул с длинных ресниц. Поднял голову и снова взглянул. И не прерывая зрительный контакт, затянулся дымом. На Джареда небо упало? Или что свалилось на его плечи? Почему вдруг захотелось пригнуться к земле и никогда-никогда с нее не вставать? А ответ-то простой — в паре метров стоит и курит себе спокойно. Падалеки сжимает ладони в кулаки — в карманах куртки все равно не видно. Сглатывает горькую вязкость, моргает и снова смотрит. И вот тут-то — он, наконец, видит! Дженсену тоже было худо. Джаред разглядывает эти маленькие трещинки скорби в его погасших глазах. Такая жалость затопила падалечье сердце! Джаред каменеет — желудок совершает кульбит. Кровь приливает к вискам и стучит яростно и больно. Желание подойти и крепко-крепко обнять — вместе с кислородом заструилось по всему телу. Уткнуться бы в темно-русую макушку, стереть этот пепел с чужого лица! Джаред сдается, выдыхает повержено и делает широкий шаг. В готовности руки — сейчас как схватят! Обнять-обнять-обнять. Дверь резко открывается.

Разбивается тишина;

В осколки — душевный момент;

Маленькая птичка (кажется, это красный тиранн) взлетает на ветку;

Из проема показывается голова Даниэль — организатора конвенции. — Парни, шевелите булками. Мероприятие идет уже двадцать минут! — хоть и кричит, но совсем беззлобно глядит. Джаред резко вздрагивает и стыд хлестко бьет под дых — словно поймали на горячем. «Но… ведь и вправду почти поймали, а, Джаред?» — это уже внутренний хейтер злорадствует и гогочет мерзко. У Падалеки уши конфузливо наливаются красным — от осознания того, как близок он был к черте. В очередной раз его спасло Провидение, пускай и с лицом Даниэль. Он передергивает плечами, словно избавляясь от этих страшных и неуклюжих чувств и по стенке, по стенке — протискивается в дверь, оставляя собеседника. Как только падалечья спина исчезает в проходе, Дженсен приваливается к стене и выдыхает резко, как спущенный шарик. Он хватает воздух пересохшими губами, распух язык — еле-еле ворочается. Стоял ведь и ожидал атаку со стороны Джареда. «Хах, ну что за трусливый идиот, — оживает в голове мысль, — испугался, как ребенок». Все его тело сводит судорогой от напряжения. В ногах — дрожь прыгает по коленным чашечкам. И с этой телесной борьбой, он и сам не понял — что в эти долгие, молчаливые минуты ожидания, пока они глядели друг на друга с вызовом и неловким гневом — он не дышал. Нет. Хуже. Не жил. Он выдавливает из себя хриплый кашель и, наконец, в себя приходит. Так засосали в себя, эти сумасшедшие хамелеоновские глаза, что он не покурил толком — так и отправляет щелчком в мусорную корзину дотлевшую сигарету. Какое расточительство! Он бьет себя по щекам легонько и заходит внутрь.

А февраль медленно горит.

***

      Дженсен догоняет Джареда возле двери. Они переглядываются и тут же прячут глаза-предателей. Падалеки дергает ручку и рев фанатов выбивает почву из-под ног. Свет софитов режет зрачок. Эклз моргает пару раз глупо и растягивает губы в счастливой улыбке. Слева от него — привычно расположился Джаред, фанаты приветствуют радостно. И Дженсен чувствует себя почти как дома. Как раньше. Как в те дни, когда не было этой трещины между ним и Падалеки. И секретов не было. И предательства. Они садятся на стулья — Джаред, как обычно, ноги свои невыносимо длинные закидывает на спинку стула и хохочет беззаботно. Но Дженсен-то чувствует всей кожей, что вместе со смехом в чужих глазах медленно ад расползается. «Лучше туда не смотреть, — думает он, — ни под каким предлогом». Не моргнет ведь и снова в них потеряется. Дженсен ногу на ногу кладет и сдавливает микрофон в холодных ладошках. А Джаред всем своим корпусом, телом, существом — тянется к фанатам поближе, лишь бы не чувствовать громоздкого желания прильнуть всем телом к бывшему партнеру, как раньше. Когда-то, они, что только не вытворяли на сцене, какие только шутки не шутили и глазами друг друга трогали ласково и влюбленно. Ах, это сладко-мучительное раньше…       Так и пролетел этот несуразный час. Конвенция подходит к концу — Джаред кланяется, резвым псом пробегает меж плакатов — закорючки автографа рисует и также быстро сбегает. Махнул на прощание, сверкнув короной на внутренней стороне кисти. Дженсен губу задумчиво грызет и чувствует, как в деснах тревожность прорывается. Выходит, что отпустили друг друга, даже не спрашивая. Он подписывает баннеры и змеей за дверь проскальзывает. Заканчивается все как-то глупо и неловко — фанаты удивленно перешептываются и лезут в Интернет поскорее — написать о маленькой странной драме.       Все мероприятие можно описать лишь одним неловким словом — почти. Почти касались друг друга — в самом конце, нескладно стукнулись кулачками и Джаред положил руку на плечо Эклза — совсем корявым и дискомфортным жестом. Почти шутили — неуместно и щекотливо. Почти смотрели друг на друга — смущенно и задумчиво, пока один не видит другого — ощупывали глазами, пытаясь найти что-то старое и привычное, за что можно было бы крепко зацепиться и вынырнуть. И задышать нормально.

***

«Почти друг друга не касались, — плачет внутренний Джей, — хорошо хоть обнялись». «Эта неловкая херь — все, что угодно, но точно не объятие. Ты дал слабину, и прежде, чем осознал это, твоя великанья рука уже висела на его плече, придурок» — это уже внутренний Падалеки гневается. А настоящий в это время прячется в туалете для персонала — прохладной водой умывает горящее лицо. И себя анализировать пытается — что же это за штуки такие, тело его вероломно выкидывает? Он ведь за время хиатуса в себя пришел окончательно. Сухое «все закончено, чувств больше нет» — высекал на ребрах с завидным упорством. И ведь был же уверен: встретит и не почувствует ничего. А ощутил-то всего много и сразу — эти странные чувства навалились, обернули ноги, вот-вот грохнется. Ему стыдно до ужаса, какой же дурак. От одного вида Дженсена — такого плаксивого и печального — был готов бросить к чужим ногам то малое, что от сердца осталось. Дурак-дурак-дурак. Какая ж это безразличность, когда еще там, на улице — вся душа его встрепенулась в направлении агонизирующего Дженсена и готова была простить все-все? Когда был готов шагнуть и подарить согревающие объятия? Когда готов был раскинуть руки в приглашении и допустить к уязвимой груди — давай, Эклз, втыкай хоть миллион ножей, я все равно раскрою свою грудину и даже дам тебе испить свою кровь, свою жизнь. Вот сердцевина сути моей — меться туда, да посильнее. Все равно приползу и в скулящем вое вымаливать ласку буду. Дурак-дурак-дурак. Нельзя же так с собой — себя ж уважать и любить надо! Себя, Джаред, а не Дженсена. Слышишь, ты, голова ослиная?! Он снова плещет холодную воду в лицо. Да чего ж так в груди печет и щеки горят? Какого черта так жарко?

Февраль горит, Джаред.

Догорает почти.

***

      Падалеки выходит из комнаты, боязливо озирается, не дай бог столкнуться сейчас с… Поворачивается и мысли в голове исчезают моментально. Вот он — оживший падалечий кошмар стоит и о стенку опирается. Столкнулись в полупустом коридоре — гребаная мыльная опера. — Джаред, нам нужно поговорить, — Эклз отлепляется от стены и подходит осторожно. Взирает печальными глазами. А у упомянутого при мысли о разговоре — сердце словно подкинули и в последний момент поймали. Поникшие губы не слушаются, поэтому он лишь вертит головой в отрицании. Опускает подбородок и быстро, чтобы внутренний маленький Джей не успел среагировать — проходит мимо. Почти. Чужая рука обхватывает собственный бицепс. Боже мой, нет — все тот же спазм в горле распускается и снова сердца кувырок. Джареда тошнит. Он не хочет думать, вспоминать или говорить. Вскидывает глаза — панически зрачок прыгает по чужому суровому лицу. «Нелюблюнелюблюнелюблюнелюблюнелюблю». Как тошно сейчас думать, что Падалеки его любил. Сильно ведь, почти боготворил! Как жутко вспоминать свой громкий смех с дурацкими нотками кашля! Как жаром плавилась кожа и дрожали поджилки, стоило этому суровому лицу приблизиться! А Дженсен? Было ли ему также неуемно в своем теле, когда Джаред тянулся к нему, что хотелось из кожи выпрыгнуть и сбежать? «Боже, не смеши, — обида внутри беснуется, — все прошло, а ты олень наивный». «Нелюблюнелюблюнелюблюнелюблюнелюблю» Преисподняя раззявила пасть: Чужое прикосновение горит — руку словно отняли. Сердце бьется о грудину. Джаред кладет ладонь на левую сторону — бережно прикрывает. Лишь бы Дженсен не узнал. Лишь бы Дженсен не услышал. Джаред вглядывается в это веснушечное лицо, в эти жуткие, страшные, стеклянные хризолиты. Он и забыл уже, что они могут так сверкать — не дай боже! — эти бесноватые искры попадут в его собственные глаза. «Нелюблюнелюблюнелюблюнелюблюнелюблю» Преисподняя отрыгнула огонь: Как омерзительно было осознавать, что жалкая падалечья натура всегда любила его.

***

      Дженсен наблюдает за лицом Джареда и диву дается: как много эмоций сейчас в этих несносных глазах — от желтой горячности до скулящего страха. И в этот восхитительный момент нужно действовать. Давай же, упрямое тело, двигайся. — Джаред, нам надо поговорить, — какой молодец! Сдержано, но многообещающее, молодчина, Эклз! Давай тело, иди! Он подходит, оглядывает краской лиственной — так хочется притереться ближе, чтобы глотнуть родной аромат жадно-жадно. А Джаред чего-то трясется весь и шаг назад делает. Волосы на висках у него мокрые и уже причудливо завиваются. Вот капля лениво ползет за ушную раковину — язык пульсирует — вот бы коснуться плоть к плоти. Дженсен чувствует маленькие, совсем крошечные всполохи внизу живота.       Он еще не знает, что вечером его вывернет от них, дарующих жгучее и сухое желание п-р-и-к-о-с-н-у-т-ь-с-я. Но Джаред совсем не хочет играть по правилам Дженсена — вон опустил голову и собирается убежать. «Не позволим!» — рявкают демонята в груди, да так яростно, что Эклз эту дикую злобность переносит на руку, а затем и на пальцы — сжимает падалечий бицепс. «Стоять!» — хочется гневно крикнуть, но губы, ах, эти иудовские губы! никак не разомкнуть. «Давай же, скажи что-нибудь, ты же хотел поговорить!» — верещит рассудок. Эклз бы рад, только вот губы словно слиплись ядом словесным, получается только глядеть с черненой отчаянностью. «Ну же, упрямое существо, сделай хоть что-нибудь!» — не унимался голос разума. Молчаливостью душной он только пугает своего и так неразговорчивого собеседника. Дженсен все прекрасно осознает, понимает, да вот только не может даже дышать, не то, что двигаться. Ни черта не может. Ни хрена не получается. Давай же, идиотина! Он все же губы разлепляет на пару миллиметров, вот сейчас! Еще чуть-чуть! И слова ныряют обратно внутрь, по пищеводу, Эклз уверен — будут разъедать. Он почти воет от натуги — лоб покрылся испариной. Пока он пытается обуздать вдруг непослушное тело, Падалеки резко вскидывает свои растерянные глаза и Дженсен ладонью чувствует колючие мурашки, что прокатились по чужому плечу. — Джаред, — хрипло и давяще выходит из пыльного горла. Аллилуйя! А вышеупомянутый, как имя собственное слышит, так резко напрягается, хотя куда еще больше — мышцы и жилы сейчас порвутся. Сглатывает и втянув воздух, толкает в эклзовское плечо. И тут же руку отдергивает, словно обжегся. Эти глаза — какое-то злодеяние против Дженсена! Не может он им противиться, как видит, так сразу же плутает в цветистых лабиринтах каре-зелено-голубого. И становится дурачком. Пока он в себя приходит, моргает лениво, словно проснулся — падалечий след уже простыл. К стенке приваливается и стукается головой. Все проклятия мира висят на кончике языка. Не-спра-ве-дли-во! Ну почему он, второй раз за этот суматошный день, не может контролировать свое тело? Превращается в гребаную марионетку — на, Джаред ниточки, играйся. Тело глупое-глупое, чего ж ты каменеешь, то превращаешься в труху? Отключаешься, словно все предохранители сгорели и развалились? Дженсен язык прикусывает до крови — так костерить всех богов хочется. Он ведь планировал! Мрачно, но упорно рисовал в воображении… всякое. Он ведь хотел заставить Джареда открыть рот и чтоб тот солено и горько изливал по капле слова. А Эклз губы бы приоткрыл и принимал ненасытно. А по итогу? Он не то, что Джареда говорить, он себя быть в живых — заставить не может. Глаза открывает и выдыхает повержено. Эту схватку он проиграл. Нужно покурить и попытаться с телом договориться, предложить ему дары — алкоголь. С такими невеселыми мыслями он бредет по коридору, не замечая тень в стороне.       Даниэль руки к груди прижимает, гулко струится кровь по артериям. Она стала случайным свидетелем взрыва молнии в стеклянной бутылке. — Каков дуэт! — сокрушается она, — какой был дуэт! Ее саму потряхивает от этих маленьких разрядов, что случайно ее зацепили в моменте бессловесной борьбы двух людей, чьи раны и чувства одинаковы и полыхают оранжевым. Уже идя домой, она, задрав голову, смотрит на чернявое небо. «Как должно быть больно расставаться с человеком, с которым ты провел пятнадцать лет плечом к плечу, — мысль лениво ползет, — и больнее в стократ, когда осознаешь, что куда бы ты не пошел, в какую бы нору не залез для зализывания ран — воспоминания пойдут за тобой. И даже не потому, что они особенные, а потому что их очень много». — Куда бы ты не пошел… — шепчет она и грустная улыбка расползается на губах.

А февраль все горит.

Да сгореть не может.

***

Джаред — трус. Да-да, можете не говорить, он сам себя съел — положил свой мозг между двух половинок раздражения, а укором посыпал сверху, как терпкой приправой. И закусил. Ох, как он злится сейчас! Был бы пьяным, то непременно бы налетел на кого-нибудь и нет, не ударил, а попросил, что б ему расквасили нос. Ну, потому что идиот. Боги, какой же он идиот! Была ведь прекрасная возможность поговорить, а он струсил, убежал, как какой-то шкет, что украл пару купюр в магазине. Так удирал в отель — пятки сверкали. Икры все еще ноют и даже кипяточный душ не убрал напряжение, что перекрутило ноги и даже заползло на мышцы пресса. Сколько он так лежит на кровати? Перевернулся на живот, руку под подушку засунул и сверху придавил своей головой. Медленно кушает себя изнутри — чайной ложкой выковыривает все червоточины. Он бы выпил сейчас, но нельзя — его желание разбить свою глупую голову все еще трепыхается в носоглотке. Он бы покурил — да только вывернет его раньше, чем дым глотнет. Он бы сказал пару слов кое-кому! До чего жалкий у нас мозг — почему в моменты разборок словесных — мы всегда молчим и сказать ничего не можем, но потом, уже дома — разум выписывает такие оскорбления и аргументы, что впору удивляться: не адвокат дьявола ли ты? С такими размышлениями его настиг громкий звук — хлоп-хлоп-хлоп в дверь. Встал ведь и на автомате поперся в одних трусах. Время не позднее, наверное, горничная. Открыл по привычке — резко и порывисто. Волосы торчат в разные стороны, на щеке красная полоска от подушки — это Джаред ей удавить себя пытался. Он взгляд на стоящего в проеме переводит, и вся спесь взрывается и моментально в мурашки превращается. Открыл ведь по собственной тупости. Выть хочется. За дверью — Дженсен. Они глядят друг на друга пару секунд. — Чего тебе? — Джаред оперся рукой о дверь и голову положил на плечо. — Давай говорить, — шепчет Эклз и пролезает прям под подмышкой. Джаред так удивлен таким детским поступком, что еще пару секунд в пустующий коридор глядит. Шестеренки медленно двигаются в голове: Дженсен в его номере; Дженсен пришел поговорить; Джаред в трусах; Последняя мысль запоздало ошпаривает лицо — не неловко, конечно, но все же. Это же Эклз, от него можно все что угодно ожидать. — Ну, — продолжает Дженсен, усаживаясь на кресло, обитое серым бархатом, — давай уж, мириться что ли? И Джареда так злит эта интонация, этот голос, эта ситуация. Он ведь добровольно в хиатус — положил голову на плаху и отрубил. Лишь бы не чувствовать. Ничего не чувствовать. А тут приходит этот! Мозг даже не знает, как его теперь называть. Бывший? Бывший лучший друг? Бывший коллега? «Кто ты, Дженсен? — задается вопросом Падалеки мысленно, — по крайней мере, сейчас — кто ты?» И как-то не хочется ему уже ничего выяснять и говорить. Даже думать уже не хочется. Просто устал уже бороться с ощущением поселившейся нотки паники в глотке: а вдруг опять отвернется и предаст? Вдруг уйдет?

***

      Джаред вдруг вспомнил их первое свидание — неловкое, но безумно теплое. Они сидели на берегу и, честно признаться, это даже на свидание было не похоже — был перерыв на съемках, а Дженсен вдруг посмотрел серьезно и предложил перекусить на пляже. Благо съемочный павильон был рядом. А Джаред так был очарован этими яркими, как само пламя, глазами, что лишь заторможено кивнул. Они вооружились едой в пластиковых упаковках — Джаред, кажется, взял пасту Букатини; у Дженсена с упаковки струился божественный аромат Кампанелле.       Падалеки помнит, как шагал в сторону пляжа и гадал, что сегодня выкинет его сумасшедшее сердце. Тогда он только-только чувствовал комок неизведанных чувств, что пылал каждый раз, как Дженсен растягивал губы в сливочной улыбке и смотрел так… Скажем, словно Джаред — божество, что спустилось на эту грешную землю и по случайности, взгляд его упал на Эклза. А последний тут же плюхнулся на колени и поклялся служить навеки. Никто б такого взгляда не выдержал, а Джареду было мало. В такие моменты, он даже дыхание задерживал — боялся спугнуть миг этого безропотного преклонения.        Джаред помнит, как сел на кипяточный песок, пропустил его сквозь пальцы наслаждаясь блестящими переливами мелких камушков. Ветер приятно обдувал взмокшую спину. Перед глазами — море покрылось солнечными зайчиками, что забавно прыгали по мелким волнам. Над головой развернулось голубое покрывало, и кто-то раскидал белые подушечки тут и там.       Он откинулся на руки и поднял лицо, позволяя теплым золотым лучам целовать нос, лоб и губы. Одним словом — чу-де-сно. Даже упаковка с пастой была забыта. Как можно думать о еде, когда тут такая красота? Дженсен был такого же мнения, только смотрел он не на водяную гладь, и даже не на блестящий песок — взор его целиком и полностью был обращен на Джареда. Так они и сидели в тишине — глядели во все глаза на прекрасное вокруг. И каждый думал об одном и том же. Джаред украдкой взглянул на своего напарника и тут же поймал горячий взгляд напротив. Да его вовсю разглядывали, а он и не заметил даже. Сэм Винчестер был бы разочарован. — Чего? У меня на лице что-то? — Падалеки открыл свою упаковку. И не сдержал расстроенный вздох — еда остыла. А Дженсен все глядел и улыбался ласково. — Ну чего уставился? Влюбился в меня, что ли? — Джаред сверкает ямочками на щеках и глаза счастливо щурит. — Да, — серьезно говорит Дженсен, — ты меня раскусил, — и заталкивает полную ложку макарон в рот. Жует безмятежно, дарит спокойный лаймовый взгляд. И как только Падалеки ловит свое отражение в этих кристально-ясных малахитах, то осознает, как же сильно он ошибался. Это не Джаред — божество, а человек сидящий перед ним. Щеки, как и шея — наливаются розовым. И вот в это самое время, пора все к шутке свести, но он лишь кидает смешок. Ему нравится. Все-все нравится. И эта мысль так смущает, что он откладывает недоеденное блюдо и неловко взмахнув рукой, встает и идет в направлении берега. Садится на корточки у кромки воды и руки опускает в блестящую гладь. Холодная. Камни пальцами перебирает, сердце его безумно колотится. Думает о чем-то своем, пока разглядывает песок. И так глубоко в себя уходит, что не замечает чужую тень. Всплеск воды — Джаред ошарашенно моргает — влага стекает по лицу. Дженсен доволен своей выходкой неимоверно — смеется заливисто, а следом и сам от воды отплевывается. Так они и резвятся — пока оба мокрыми до плеч не становятся. Дженсен смешно отфыркивается и головой трясет, как собака. Зеленая рубашка Дина потемнела от влаги, а его волосы намокли и смешно торчали в разные стороны. Джаред откровенно хохочет, хоть и понимает, что влетит им от гримеров по первое число. Дженсен плюхается рядом — плечом к плечу, бедром к бедру. — Джаред, — Эклз всем корпусом поворачивается, и снова лучистая улыбка рисуется на губах. — Мм? — Падалеки выбивает ладонью воду, что попала в ухо. И только звук упал с губ, как Дженсен порывисто сдвигается ближе, словно ждал сигнала и, наконец, его получил. Джаред глаза счастливые закрывает в ожидании. Да только не происходит ничего. Он брови хмурит, а затем глаз приоткрывает — Дженсен улыбается так широко, что десна видать. Возле глаз — лучики блаженства расходятся. — Придурок, — беззлобно скалится Джаред и отпихивает счастливую морду. А Дженсен резко взгляд опускает и мигом притискивается обратно. Утыкается холодным носом в шею и вдыхает алчно. Затем сгибается, и порывистым жестом, словно контролировал себя, а в последний момент сорвался — прохладными и мокрыми губами касается теплых ключиц. И резким, широким мазком языка собирает бисер воды. Грудь его тяжело вздымается, словно поцелуй для него был ядом, а капли влаги — противоядие. Джаред вздрагивает — солнечный удар обрушился на грудную клетку, где сердце трепещет и нервы горят. Крупная дрожь пробежала по позвоночнику, обернула талию и распылилась внизу живота. Он в миг пересохшие губы облизывает и глаза прикрывает. Ну, потому что — хо-ро-шо. Как же хо-ро-шо. Эклз прерывает странную ласку, отодвигается, но руку держит на чужом плече. Щурится от солнца, а затем встает, достает из сумки еще одну упаковку — там виноград зеленой змеей улегся. — Пойдем, Джаред, — говорит и все беспечно улыбается, чужое имя выскальзывает из глотки ласковым и тягучим звуком, — перерыв закончился. — Закидывает сладкий плод в рот. И смеется, глядя на то, как Джаред в обиде корчит лицо. — Пойдем получать нагоняй за испорченное шмотье и мейк, — отвечает Джаред, встает и тут же шипит, ибо камушек неприятно впился в ногу. Он взглядом скользит по чужим рукам и глаза словно прилепляются к забавной картинке — Дженсен подушечками пальцев катает зеленую горошину фрукта. И странное желание пробивает падалечье нутро: «загреб бы меня своими теплыми руками и сжал как душистую лозу винограда, чтоб сок брызнул во все стороны» — это он от солнца с ума сошел. И от любви, разумеется. Они бредут обратно на съемки, и Джаред, чувствуя, как стучит в груди, запоздало понимает — он не только глазами прилепился, но и сердцем. И похоже — надолго.

***

      Воспоминание причиняет боль — глаза заблестели. Джаред садится напротив собеседника и трет нос — туда словно булавки насыпали. Он даже не догадывается, что Дженсен в скором времени, тоже пройдется по этому воспоминанию легкой поступью. — Ты хочешь помириться, Эклз, серьезно? Упомянутый кивает головой вальяжно и моську кривит, как Дин. — Да, Джаред. Достаточно нам ходить вокруг да около, — ставит локти на колени, наклоняется ближе. — Тебя обидело, что я в одиночку спин-офф устроил, а тебя не позвал, да? — Не только. Ты скрыл от меня эту новость. Я может и не принял бы это так остро, если бы ты честно мне рассказал. Я себя таким идиотом чувствовал, когда прочитал эту хрень в Интернете, — отвечает Джаред и морщится. — Зачем ты вообще устроил все это? Я понимаю, спин-офф, но история Джона и Мэри, серьезно? Интереснее ничего не придумал? Дженсен хмурится и выпрямляется, чешет голову. — Я хотел рассказать их историю любви и… Джаред ядовито прерывает: — В нашем сериале уже все про них снято, просто зачем? Их история логически завершена, а учитывая какими они были родителями в каноне… фанаты их и так не любят. Как-то нелогично это, Дженсен. Лучше уж бы снял спин-офф о детстве Сэма и Дина — интереснее бы было. Чья это идея была вообще? Дженсен щеку изнутри покусывает и пару секунд молчит, прежде чем роняет: — Дани предложила, но идея рассказать историю Дина была моя, — глупец, сам не понял, что ляпнул. Джаред улыбается криво и как-то… удручающе. — Дина? Разве не Джона и Мэри? А, плевать. Удачи вам с Дани. Дженсен чувствует кислоту на корне языка — вот-вот затошнит. Сказанул глупость! Он молниеносно оказывается возле собеседника, становится на колени — не потому, что умолять собрался, что вы! Просто так удобнее в глаза заглядывать, обладатель которых, так их упорно прячет. — Джаред, ну прости меня, — черт возьми, как же жалко звучит, — давай тебе роль Сэма пропишем, а? Будешь вторым рассказчиком! — Эклзу так идея нравится, он щурится и ловко обхватывает ладонями чужие колени. Радуется, что ситуация так быстро разрешилась. — Нет, — прилетает ему в ответ. Дженсен улыбаться перестает, да так и замирает. — Как это «нет»? Джаред руки чужие скидывает, встает и натягивает спортивные штаны. — Нет и все. Я не собираюсь участвовать в проекте, в котором с самого начала, меня не хотели видеть. Дженсен испускает стон отчаяния. Лохматит волосы, а затем встает напротив родного человека, окидывает взглядом всегда любимые ключицы — так хочется их поцеловать, как раньше. Падалеки накидывает рубашку и застегивает пуговицы. «Язык бы себе откусить, — думает Дженсен, — все равно этой кожи коснуться больше не смогу». — Джаред, пожалуйста, — не просит, а уже умоляет. В глаза заглядывает мучительно, — не хочешь, ладно. Тогда я в Уокере снимусь, давай, а? Вместе поработаем, да и время проведем вдвоем, как раньше. «как раньше» по Джареду плеткой проходится. Раньше-раньше-раньше — занозистое, терпкое, обидное. Изводит внетелесно. — Нет, — Джаред дергается, и видя, как бывший партнер шаг навстречу делает, вытягивает руки. — Нет, Дженсен. Хватит с нас, — куда угодно смотрит, но только не в глаза. Глянет ведь и не справится. Эклз ошарашенно наблюдает за тем, как его бессовестным образом и-г-н-о-р-и-р-у-ю-т. Бросается вперед, хватает за шиворот и резко, до звездочек в глазах, встряхивает. — Ты совсем обалдел, Падалеки, — цедит слова, челюсть выпятив гневливо, — я тут перед тобой и так и сяк, а ты даже в глаза мне не посмотришь? Ты хочешь все похерить?! А у самого в голове набатом стучит: голодаю по твоей близости, Джей. Скучаю-скучаю скучаю. Он и не знает, что эта мысль так чисто отпечатывается в его глазах. Джаред совсем теряется, голову опускает. Он устал. Он сдается. «Сейчас, когда он, наконец, прекратит так пылать глазами, ты скажешь прямо, - нравоучительно говорит внутренний Падалеки, — я не люблю тебя. Говори твердо и уверенно, а то заметит и ничего не получится. Вот сейчас, когда он поймет, что сказал и спрячет взгляд стыдливо, ты должен толкнуть его. Желательно грубо и сильно, чтоб наверняка расслабил мертвую хватку. Мы это проходили, нужно больше усилий приложить. Как только это случится, он выдохнет, и шокированный, собьется и потеряет мысль. Именно так все и будет. Вдохни глубоко воздух, он тебе понадобится. На счет три». Раз — Джаред поднимает голову; Два — разлепляет пересохшие губы, страшные слова вот-вот мертвечиной выпадут изо рта. Он уверен, как только Эклз услышит «я не люблю тебя» — тут же и пропадет, свалится в бездну скорби. В такой момент Джареду надо нацепить на себя броню и быть хладнокровным — чтоб ни один мускул не шелохнулся, чтоб сердце предательски громко не застучало, иначе маленький Джей проснется и все-все испортит. Тело его дрожит от напряжения; Три — он голосовые связки напрягает. И прежде, чем открыть рот, заглядывает в чужие глаза; Блятьблятьблять Вот она — исповедь эклзовского сердца — в одном только взгляде, в одном прикосновении. Надо быть сильным. Нацепить бы защитный костюм, чтобы скрыться от этих глаз. Джаред набирает воздух в грудь и солено шепчет: — Пойдем на улицу, мне жарко, — говорит, так сразу язык прикусывает и сам удивляется. Что он только что сказал? Шок его на лице заметен сразу — читай, Дженсен, тут даже слепой поймет. И сразу же прытью на выход — на задний двор, где можно спрятаться от нежданных свидетелей и гостей. Садится на уютное крылечко и глаза слезящиеся прикрывает. Снежинки мягким пухом опадают на землю. Дженсен идет за ним — через одну руку перекинуто покрывало, вторая держит две бутылки пива, а в кармане куртки что-то топорщится. Джаред вглядывается в эту выпуклость и теряется в догадках: пистолет это или еще какая-нибудь чертовщина.       Эклз неловко с ноги на ногу переминается, но все же решается и садится рядом. Накидывает на их почти соприкасающиеся колени покрывало. Февраль хоть и теплый, но он не хочет, чтобы Падалеки снова заболел. Дженсен глядит на чужие плечи — так хочется расстегнуть верхние пуговицы и прижаться губами в этот разворот ключиц и вдыхать-вдыхать-вдыхать, а затем дыхание задержать, чтобы с ароматом любимым не расставаться до обморока. Отчего-то, последняя мысль больно ущипнула за сердце, ручищей скорби разворошило там что-то и вытянуло на божий свет. А оно прям в пальцах лопнуло и разлилось. «Коснуться бы, — думает Дженсен и щелкает языком о нёбо, — коснуться бы». Поднимает глаза: Падалеки упрямо глядит в сторону, нижняя губа его дрожит. А Эклз смотрит и сглатывает вязкую слюну — так хочется укусить эту плоть, что так от эмоций трясется. А Джаред бы от удивления, может быть, даже бы вскрикнул и по лицу заехал. Да и плевать. Дженсен мечтательно глаза прикрывает и почти чувствует на своих губах фантомное давление. Когда хочется прижать к себе и к-а-с-а-т-ь-с-я поврежденными губами по всем родинкам на чужом лице (особенно той, что возле носа), это и есть любовь о которой люди слагают стихи и песни? — Я устал, Дженс, — прерывает звенящую тишину Джаред, — ты пойми, не могу больше. Не хочу думать о нас, о тебе. Голова уже пухнет от всего этого. Это как, знаешь, жуешь ты жвачку, а вкуса давно нет, и она превратилась во что-то склизкое и мягкое, а ты упрямо, как идиот, жуешь, катаешь эту хрень во рту. Тебя уже тошнит от нее, — Падалеки складывает руки на коленях и кладет на них голову. Продолжает свою исповедь: — Я устал жевать эту резинку, Дженс. То, каким ты был и каким ты стал, каким стал я — все это поперек моего горла стоит. Хочу, на самом-то деле, еще жевать и жевать, только вот челюсть уже болит. А Дженсен гадает, почему в такой момент, когда нужно слушать с особым вниманием, он вспоминает, как сильно Джаред обожает всякие мармеладные штучки, да такие приторные, что сахар хрустит на зубах? Наверное, стоило ему захватит упаковку тех разноцветных кислых ленточек. Был бы рад, и, может быть, эта холодность бы ушла. Эклз глядит, как собеседник губы жует. «Измучился совсем, бедняга, — думает Дженсен, — тяжело ему этот разговор дается. Да, сюда бы мармелад, — он бы вскрыл пачку, как вскрыл собственную душу когда-то и протянул бы сладко-кислую ленточку, — на, бери, жуй, только не страдай и не смотри так». Вспоминает, что именно у него в кармане лежит и губы сами растягиваются в теплой усмешке. — Говоришь, что жевать уже не можешь эту жвачку? — спрашивает и рукой дрожащей лезет в карман, — так выплюни, Джаред. Просто выплюни и не мучай себя. Падалеки смотрит удивленно, и легкая паника блестит в его хамелеоновских глазах — неужели конец? А Дженсен, наконец, извлекает из кармана упаковку. Открывает, что-то оттуда берет, протягивает и говорит весело: — Лучше съешь это, — и подмигивает, засранец. Джаред взгляд фокусирует на пальцах: блестит зеленый бок. Смех против воли родился и выпорхнул с покусанных губ. Дженсен держит гребаный, мать его, виноград. — Ты придурок, — смеется Падалеки, но плод берет, закидывает в рот и щурится счастливо. А Дженсен глядит и наглядеться не может на этого невозможного человека. Понимает, что ему всегда будет мало. Он размышляет: «да даже если бы потерял глаза нежданно, то все равно бы глядел пустующими глазницами». А как же иначе? Он открывает свое пиво и делает три больших глотка. Хочется курить. Признаться честно, ему хочется курить с момента, когда он колотил в дверь, но как-то не к месту было. А вот сейчас — самый момент. Он уже вытаскивает сигарету, ловко сует в рот и почти зажигает, но резко вспоминает, что Джаред не выносит запах никотина и почти расстроенно стонет. Почти — потому что Падалеки, тот самый, у которого всегда желудок бунтует при виде этого яда, — вытаскивает зажигалку из чужих пальцев и подносит к сигарете. — Кури, Дженс. Я не против. Эклз внимательно смотрит, но сдается и кивает. А сигарету все же перекладывает в левую руку — курить неудобно, но зато, так меньше дыма на собеседника попадет. Так и сидят в тишине. Один курит неведущей рукой, пепел неуклюже сбрасывает, мучается; второй сидит рядом, давится ненавистным ему дымом и несмотря на дискомфорт, никуда не уходит. Потому что не хочется. Это от любви.       Дженсен потушил окурок об подошву и положил в рот целую горсть винограда — сладкий сок брызнул на стенку горла. Все еще жуя, поднял взгляд на Джареда и тут же обомлел. Падалеки вытянул голову и высунул язык — ловя снежинки. И тут же юркая розовая бестия спряталась во рту. А обладатель жмурится, ведет себя, как сто лет назад, когда они еще снимали второй сезон. Совсем не поменялся. Пара глотков пива, кажется, приоткрыли заслонку в душе Эклза и пара маленьких чертят воспользовались этим всенепременно — пробежали по горлу и уселись на языке. Хочется-хочется-хочется. Чего конкретно, Дженсен не знает — то ли флиртовать как отъявленный хулиган, чтобы до алеющих ушей, то ли кусаться, как бешеный пес. Джаред снова ловит снежинки. Хочется-хочется-хочется. У Дженсена демонята внутри устроили бунт. «Давай же, Господи, помоги мне, — думает он, не отрывая взгляда от Падалеки, — пусть он сделает так еще раз, умоляю тебя», — сглатывает слюну вместе со сладкой кашицей. И сегодня, видимо, Провидение решило помочь, ибо Джаред открывает рот, и снова розовая плоть вытягивается из нежной изнанки рта. Дженсен не теряет ни секунды — моментально оказывается рядом и обхватывает этот грешный язык своими губами. Пальцами вминается в чужие плечи — готов стоять на своем до конца. Однако сопротивления никакого нет и подавно: Падалеки по-паучьи пальцы растопырил, так ими и прижался к спине Эклза — притянул еще ближе и замурчал от удовольствия. Дженсен обхватывает падалечьи холодные щеки и чуть поворачивает прекрасное лицо для удобства. Прихватывает чужие губы своими собственными — сладкими от винограда и терпкими от никотина. Старается слишком не давить на мягкие уста, чтобы не спугнуть. Ах, как тяжело ему сдерживать голод и желание, когда так сладко под его плотью дрожат эти персиковые губы! Будь в нем больше эгоизма и меньше любви, он бы, возможно, не гладил пальцами чужое лицо, а жесткой хваткой уцепился бы в шелковистые волосы и потянул бы назад так, чтобы изящная шея изогнулась; так, чтобы Джаред глотать не мог. Дженсен, возможно, использовал бы зубы — сильно и хлестко кусал до крови, и тут же, как верный пес бы зализывал. Но когда хлопья снега волшебно кружат вокруг, облепляют макушку, прячутся в волосах и там же исчезают; когда весь гудящий мир на секунду заткнулся — в тишине лишь их спертое дыхание слышится; когда сердце гулко стучит; когда дьяволята в душе успокоились, наконец, и не мешают дышать… Грех не целовать вот так — нежно и ласково, со сладким привкусом винограда, растягивая губы в счастливой улыбке, как любимые мармеладки Джареда. Так они и стояли, наслаждаясь — в их собственном мирке. Трель мобильника заставляет Дженсена застонать от разочарования. Ну как же не вовремя! Отрывается от любимых губ, но не отстраняется и поднимает трубку. Это и было его ошибкой. Он снова облажался. Ибо звонкий голос пиар-агента верещит: — Дженсен, мы все уладили. Все как ты хотел — Дин Винчестер воочию будет в сериале. Ты не только будешь рассказчиком, ты снова будешь играть! Да-да, я знаю, я самый лучший в мире агент, можешь не благодарить. Алло, Дженсен, ты тут? Нет, милочка. Дженсен давно себе яму копает. Чудесный мирок покрывается трещинами — уродливые щели выскакивают тут и там. Идиот же, ну! Он прямо видит и чувствует, как Джаред, с выверенностью солдата нацепляет на себя броню, водрузил на спину раковину и вот-вот спрячется. Дженсен поспешно отключается и телефон прячет в карман. — Я очень старался этого не делать. Клянусь тебе, я… Но его не слушают. Падалеки отскакивает на приличное расстояние и зацелованные губы кривит в злой усмешке. Протягивает ехидное: — Ваау, Дженс. Какой молодец! Поздравляю тебя. Хороших съемок тебе. А я пошел, — разворачивается спиной, и повернув голову, продолжает: — только сунься за мной, я тебе черепушку проломлю. У одного во рту песок, у второго — в глазах. — Вот так, Джаред, держись. Молодец. Шаг. Еще один. Давай, приятель. Руки в кулаки и еще один шаг. Не оглядывайся, — шепчет он тихо, лопатками чувствуя алый взгляд. — Прости, я не хотел, чтобы так… чтобы ты… — продолжает Дженсен, — пожалуйста, Джаред! Да остановись ты, черт бы тебя побрал! «Тихо. Вот так. Не слушай, иди в номер. Ты попробовал довериться снова, ты хорошо постарался. А теперь еще шаг. Дыши, черт возьми, дыши, идиот!» — это внутренний Падалеки поддерживает. Он уходит — снег под ногами хрустит, как и кусочки их мирка. И трет глаза яростно — избавляется от острых крупинок.       Дженсен дышит разъяренно. Бесы кожу прорывают. Все сказанное и сделанное им пару минут назад, было призвано залечить падалечьи раны, но получилось так, что он не только разбередил их, но и нанес новые. Горячая влага заполнила глаза. Но он терпел. Потому что так честно. Глупейшая идея довела до истощения. Сглатывает злостные песчинки и идет к себе в номер. Лезет в душ — под кипяток, чтоб кожа сползла. Какого черта он вспоминает их первое свидание, их первый поцелуй, их первый секс? И запоздало понимает, что таким жалким способом пытается попрощаться. Подавленно напевает какой-то мотивчик, который в скором времени превратится в песню и назовет он ее «All Our Own», но это потом. А сейчас он скулит и застывает танзанской лавой — меловой, белой, мягкой и очень-очень ломкой. Когда хочется загнуться и прострелить себе пульсирующий висок от застывшего разочарования в таких невозможных, хамелеоновских глазах — это и есть любовь из-за которой люди убивают себя?

***

      Джаред же в кровати лежит. Яростно и остервенело себе приказывает: — Никогда больше. Ни за что. Пошел он, придурок! Не люблю, теперь уж точно! «Ты плохой лжец, Джаред, — внутренний голос отчего-то Дженсена, — ты сам себя обманываешь. Разве ты не хочешь… меня? Целиком? Забраться куда-то под кожу, переплести со своей ДНК, чтоб врасти в кончики пальцев, забиться горящей мыслью меж мозжечком и затылочной долей? — Нет, не хочу, — вслух и упрямо говорит Падалеки и сжимает зубы, — и мне плевать, что ты снова от меня что-то скрыл! И срать я хотел на то, как некрасиво с тобой расстался! Ты заслужил. Это жалкое сердце! Ну до чего же гадливый предатель! Вот чего оно так бьется, словно в агонии? — Танцует адскую самбу на раскаленной груди. «Джаред, милый, ответь же, — пытливо интересуется рассудок с голосом Эклза, — если тебе так сильно плевать, то почему же, ты не дышишь?

А февраль все горит.