Гонимый ревностью

***

      «К этому все шло», — думает Джаред, пока бредет по дорожке из серо-бордовой брусчатки. «Прочь-прочь-прочь!», — все также думает и отрывает взгляд от злополучных прямоугольников под ногами. Ветер треплет волосы и погано заползает в расстёгнутые полы кофты. Убегая второпях, он слишком затянул ремень, и теперь крокодилья кожа болезненно впивалась в плоть при каждом пружинистом шаге. На нем все еще запах Эклза: грубые нотки ванили от одеколона и запах васильковой воды от кондиционера для белья. «Подальше отсюда, подальше от Дженсена. От этого придурка», - сердце глухо и быстро стучит, подступает тошнота, а алеющие щеки пощипывает. Джаред злобно волосы откидывает назад и дышит так, будто тягал железо в спортзале. Он не смотрит по сторонам. Только вперед. «Прочь-прочь-прочь!». Джаред и сам не знал, на что он рассчитывал. На понимание? На разговор? На… извинения? Ничего из этого. Понимания от Дженсена не дождешься. По крайней мере, сейчас. Когда Джаред устроил драку в баре, первое, что сделал Эклз — написал сообщение: «Ты облажался. Кажется, тебя сняли на камеру». Не спросил о его чувствах, о том, почему он напился до такого состояния. Лишь сухое «облажался». На площадку привел в наручниках, мол, ах-ха-ха, посмотрите на моего непутевого друга. А ведь раньше…. Ничего из этого. На разговор рассчитывать глупо и бессмысленно. Дженсен отрастил броню, ассимилировался с Дином. Все чувства глубоко-глубоко спрятаны где-то меж морщинок возле уставших глаз. А ведь раньше… Ничего из этого. Извинения? Да вы, вероятно, шутите! Извинения от Эклза — это самое последнее, что хочет слышать Джаред. Обидно на самом деле, ведь он не раз говорил: «поступки красноречивее слов». Его политика проста: в шоу-бизнесе люди всегда говорят. Правду-неправду. Им надо говорить, иначе их голосок затеряется среди актерского звона таких же голосов. Извинения в мире кино, как слякоть ранней весной. Неприятно, избито и заурядно. Неискренне. Пролил кофе на чужую рубашку? — Ох, извини! Закрыл двери лифта перед чьим-то носом? (нарочно или нет — уже другой вопрос)– Ой, извини, не заметил. Так жаль! Ударил своего партнера в спину ножом предательства? — Ох, извини, Джаред! Блядско-маслянистые извинения не нужны. От раннего Дженсена: теплого, солнечного и родного, может быть. А от нынешнего…? Со стеклянными глазами, с жесткой щетиной на пол-лица, которая скрывает галактику веснушек? От трескуче-морозного? От того, кто стал таким… Кончик языка бьется об верхнее нёбо совсем рядом с передними зубами: фаль- Затем, словно испугавшись, отскакивает на свое место: ши- Последний звук резкий, губы выталкивают воздух, закрываются, оставляя легкий отскок вибрации по плоти: вым. Фаль-ши-вым. Именно. Ничего из этого. Джаред бредёт и бредёт. Эта гребанная плитка никак не кончится. Но вот оно чудо! Чугунные ворота вырастают неожиданно. Он задубевшими пальцами обхватывает уродливо-ледяные прутья порывисто, решительно. Вот сейчас как! И замирает. Руки словно приросли. Тишина жгучая. Его хрипловатые выдохи спорят с ней. Он поглаживает металл и прижимается к нему влажным разгоряченным лбом. Вот сейчас… все кончится. «Я выйду за ворота и все», — ужасная мысль обдала холодом, аж желудок в спазме скрутился. И испугался окончательно, услышав сиротливое, скулящее в глубине души: «Может, вернуться?». Пронзило затупленным ножом: «нельзя». «Отлепитесь вы, чертовы руки, или нет?!». Он выдыхает рвано и толкает ворота онемевшими конечностями. Скрипят. Как и его вконец измотанное сердце. Проскальзывает за ограждение. Те тихим стоном закрываются. А Джаред стоит, как потерянный дурачок, что не может сделать и шага. Кажется, сдвинется хоть на миллиметр: все то хорошее, светлое и теплое, что между ними было, канет, превратившись в труху. Он вспоминает зелень чужих глаз, в которых ни намека на вину, лишь желание, что всполохами по телу скользило. Вспоминает искривившееся от вопросов лицо. И делает резкий шаг. И тут же в памяти всплывает неподдельная тревога, что прокатилась по Дженсену там, на диване, когда глазищами невозможными в душу заглядывал, а дрожащая рука сжимала подбородок. И снова останавливается. Нерешительно топчется с ноги на ногу. Вещи вокруг опасливо размываются. «Давай же, придурок, двигайся! Надо дальше жить!», — вопит внутренний Падалеки. «Страшно и боязно… без него-то!», — вторит ему маленький Джей. Джаред прячет лицо в ладонях. Такой беззащитный и трогательный жест у высокого и взрослого мужика, наверное, выглядит странно. Да и плевать. — Стоило ли оно того? Дженсен? — сипит сквозь ладони, чувствуя влагу на ресницах. Выдыхает резко и выпрямляется. «Нужно жить», — думает Джаред и двигается по направлению к машине. Раненный. Нет, не в сердце. В его суть. Садится внутрь и тут же утыкается лбом в руль. Чего же он ожидал? Чего же, черт возьми, он ожидал? Сердитая догадка простреливает затылок: «Объяснений…?». Их очень-очень хотелось получить! Хотя бы пару вымученных! Пускай соленых-соленых, порохом отдающих! Да даже склизких и гнилью воняющих! Пускай! Лишь бы пару слов, чтобы приложить к ноющей ране. А получил взамен лишь то, от чего в молодости голову терял. А сейчас потерял лишь последнюю надежду, которая и привела его за руку к дому, наступив на уязвленную гордость. «Нужно жить, — мысль медленно ползет в голове, — тихонько и осторожно, шажок за шажком, чтоб обмануть предательское сердце и воспоминания, где пахнет васильковой водой и любовью, где солнце светится в домах и на губах блуждает ласковая улыбка». Да. Нужно жить. И пережить зиму, которая в скором времени постучит в двери.

***

      «Просто отвали, держись от меня подальше», — втыкается меж сведенных бровей, да так резко, что у Дженсена во рту кровь образуется. Видимо, прикусил язык от попытки сдержать сентиментальную чушь, что поднялась во всем теле, как пузырьки шампанского в бокале. Сколько он так просидел? Скрученный и придавленный чужим презрением? Ноги затекли, а кусачие мурашки ползут по икрам. По позвоночнику тупая боль переливается. «Пошел ты, Эклз!». Упомянутый бы и рад уползти куда-нибудь подальше. От отчаяния, от вины со вкусом кайенского перца, от ненависти лютой. Вот только куда? От себя-то? С губ срывается колючая смешинка. Он поднимается. Вспышки боли прыгают с одного нерва на другой. Сжимая зубы, Эклз медленной поступью добирается до окна и заглядывает в чарующей, табаком отдающейся надежде. «Вдруг…?». Испускает тяжелый вздох. Конечно, никого там нет. Сиротливость серая и ветки качающиеся. Небо совсем почернело, вот-вот упадет. Засосало где-то под ребрами: неприятный всполох разочарования. «А чего ты ожидал? — ядовито внутренний голос интересуется, — Джаред жалко будет стоять под твоими воротами? Поумерь свое эго». Дженсен зарывается пальцами в волосы и зубы крепче сжимает. Зачем ему хейтеры? Он и без них отлично себя с грязью мешает. Ненавидит себя на порядок больше, чем ненавистники все вместе взятые. Как он мог не разглядеть эти сигналы, эти жалобные вспышки? Как мог проворонить молчаливые просьбы Джареда? По-го-во-рить. КАК? Всего-то! Всего-то надо было раскрыть свой рот и объясниться! С Джаредом ведь по другому нельзя! Надо говорить честно и прямо, чтобы слова оставляли шрамики на сердце, а словесные занозы кололи его упрямое лицо. Лишь. По-го-во-рить. Дженсен был слишком самоуверен. Страх потерять присутствовал, но такой… вежливый. Приличия ради изводил себя, ну потому что так надо. А ведь истина-то проста: где-то в глубине души он всегда знал, что он и Джаред неразлучны. И не разорвать их никак. Повязаны навеки-вечные. И чтобы ни случилось — катаклизмы, апокалипсисы, да даже если б мир нежданно сгорел и развалился… Один обязательно бы нашел второго. А сегодня это знание покачнулось. То есть… как это? Это все? «Не тупи, идиот, — вкрадчиво шепчет мысль, — от тебя отказались». Дженсен приваливается к столу. Буравит воспаленными глазами лакированное дерево. Тянется, наливает виски на два пальца. «Отказались на время!», — это уже упрямство говорит. «Уверен?», — язвительно спрашивают в ответ. Дорогое пойло огненной кляксой по горло прокатилось, а в пустом желудке взорвалось. — А чего я ожидал? — Дженсен губу жует и пальцами волосы расчесывает. Уж точно ничего из того, что произошло. Звук пришедшего смс на телефон заставляет желудок панически сжаться. «Вдруг Джаред?». Ага, как же. Катись-ка ты, Эклз. Напоминание о скором мероприятии «Пацанов». К тому времени, когда он освободится, Джаред успокоится, и можно будет с ним по-го-во-рить. Что же, видимо, судьба на его стороне. Он снова пьет и вместе с алкоголем заталкивает обратно в глотку противоположные доводы рассудка.

***

      «Дженсен стал голливудским, — думает Джаред, — совсем-совсем голливудским, а Техаса в нем больше нет». Больше нет. Он по-турецки сидит на сливочном диванчике у себя в трейлере. Левая рука неосознанно поглаживает мягкие подушки, а вторая сжимает телефон, где на экране серьезный Дженсен стоит, облачившись в зеленый костюм, дает ответы на вопросы по поводу съемок «Пацанов». Красивый чертяга. Только вот… Чего ж глаза скрыты солнечными очками? «Ему тоже больно?», — размышляет Джаред и вглядывается в картинку. Дженсен так солнечно растягивает губы, а потом и вовсе заливисто смеется. Внутри все сжимается. «Не больно ему». Совсем. «Это ты один только тут жалобно скулишь, как собака, которую пнули, а она все равно жмется к хозяину и гадает, будет больно или нет», — злобно и чуть обиженно в голове скользит. Джаред невпопад вдруг вспомнил, как сломал руку на съемках. Мучительно было и неудобно. И он себя погано-погано чувствовал. Ни побегать нормально, трюки ни выполнить, ни поиграться, ни поесть, ни попить. Жить так не мог. Психовал дико, аж зубы в моментах скалил и рычал почти. Уставал от боли и собственной некомпетентности. Подводил ведь съемочную группу! Дженсен тогда успокаивал, мол, срастётся рука, все хорошо будет. А Джаред не верил. Ругался страшно. И отчего-то думал, что эта боль навсегда с ним. Но прошло время: боль прошла, рука срослась и на месте. И в данный момент он просто помнит ту боль. Тогда клятвенно думал, что она никогда не пройдет, а сейчас просто вспоминает об этом. Боль тела может быть очень сильной, до потери сознания, но она проходит. Вот он сидит и спокойно рукой жестикулирует, пальцы сжимает, разжимает. Совсем-совсем не больно. Прошло. Срослось. А вот сейчас: душевная боль тягает желудок из стороны в сторону. Скоро до грудины доберется и разорвет своими крючкообразными пальцами в клочья сердце. И отчего-то Падалеки кажется, что эта боль никогда не пройдет. Смотрит на экран телефона (там Дженсен остроумно шутит и скалится счастливо) и вдруг неожиданно понимает, что лучше бы еще раз помучился со сломанной рукой, чем терпеть, как болит нутро. Ведь сейчас с рукой все в порядке, а с Дженсеном нет.       Сколько уже прошло дней после их последней встречи? А Дженсен так и не объявился. Ни весточки, ни звоночка. И выводы, что были рождены Джаредом в злостном порыве укрепляются, врастают в плоть плотно-плотно. «Не нужен ему», — в голове мысль шариком стеклянным перекатывается, вот-вот разобьется вдребезги. Календарь отсчитывает уже три месяца.        Джаред помнит, как прошла первая неделя, затем вторая. Месяц. Он устало приходил в пустой дом после съемок в «Уокере». Открывал холодное пиво и садился на пол застекленного балкона. Босиком. Ноги за час покрывались иголками холода. А ему было все равно. Тягал медленно алкоголь и, слушая «Just breathe», представлял как отомстит Эклзу. Придумывал различные сценарии: изощрённые и хитрые, гениальные и глупые. Думал о том, как посмотрит при встрече так пронзительно и с нотками презрения. Чтобы в глазах были одни льдинки безразличия, да такие, чтобы у Дженсена мурашки кусали кожу от ужаса. Так и представлял: глядят друг на друга. У одного совсем-совсем пустой взгляд, а у второго — запавшие глаза бы глядели с грустью и с собачьей верностью.       Он размышлял: что если Дженсен сожалеет? Корит себя за глупость, за то, что не заговорил с ним тогда, в последнюю встречу? Может, даже вгрызался в губы, выкручивал пальцы и, запрокинув голову, глядел в потолок усталыми глазами и проклинал себя?       Прошел еще месяц. Сценарии стали совсем короткими и какими-то пластиковыми. И вот уже три месяца минуло. И Джаред понял, что злое желание угасло. Обида еще угольками тлела в груди, но мстить больше не хотелось. Все коварные планы и кровавые сценарии были сожжены в черепной коробке, так и невоплощенные. Он предал дьявола, что шептал ему варианты отмщения. Стал свободным.        Ничего уже не хотелось: ни кричать, ни трясти за плечи в попытке выбить объяснения, ни молить о разговоре. Ни видеть, ни слышать, ни быть рядом, ни звонить, ни писать, ни видеться. Он и не следит за новостями о Дженсене, не заходит в социальные сети. Полностью передал аккаунты жене и пиар-агенту. Ему как-то стало… все равно? Как это называется? На языке слово бьется, но не соскальзывает. Что это за чувство, когда плевать ни только на него, но и на себя самого? Женевьев с детьми отправлены в отпуск на много миль далеко, где-то под римским солнцем жмурятся. Джаред в работе весь: снимается в сценах. Временами к нему заглядывает Киган. Они рубятся в приставку, пьют пиво и разговаривают. Этот паренек слушает внимательно, вот-вот язык высунет от усердия. В глаза заглядывает, прям как верный щенок. А Джареду все равно на похожий тип, на то, что парнишка делает все то, о чем Падалеки так беззвучно вымаливал у Дженсена. Ему. Просто. Все. Равно. Душевная чёрствость. Вот как это называется. Джареду кажется, что, встреться он сейчас с Эклзом, ни единый мускул лица не дрогнет. Даже актерское мастерство не нужно будет включать. Вглядится в лицо со спокойствием, которого он не знал до сегодняшнего дня. Примет чужой малахитовый взгляд и ничего не почувствует. Совсем-совсем ничего. Скажет свободно и звонко: — Здравствуй, приятель! И подарит улыбку.

***

      Дженсен заебался. «З-а-е-б-а-л-с-я», — катает на языке ставшее любимым за последний месяц словечко. Как-то нежданно провалился в рабочую яму. Не живет даже, а существует на автомате. «Вот здесь, мистер Эклз, надо улыбнуться и потрепаться с директорами о погоде, о любимых играх дочери; А вот здесь, мистер Эклз, нужно вставить глупенькую шуточку и засмеяться глумливо; А вот здесь, мистер Эклз, необходимо зажмуриться, состроить грустную/злую/расстроенную мордашку; Встать тут, встать там. Тут нужно сделать фото, а вот там — ответить на вопросы и дать интервью; Сегодня нужно, нет, просто необходимо! выложить фото с кастом в социальные сети; Завтра надо в очередной раз прочитать сценарий «Винчестеров». А вот на 16 число запланирована повторная читка сцен; Не забывайте о фанатах, мистер Эклз! Улыбайтесь! Что ж вы так лицо кривите?!».       Работаработаработа: липкая, горькая, она залила все существо Дженсена. В голове так много всего: помнить — это, помнить то. И под таким бешеным темпом он зазубрил все рабочие моменты, но по иронии забыл лишь одно: Джареда. Ладно, не забыл, а так… Задвинул куда-то вглубь памяти. До лучших времен. Ага. Ну, справедливости ради стоит сказать, что первый месяц он действительно думал… Нет, даже жил самим Джаредом. Корил и проклинал себя, ставил себя на место партнера, гонял в голове воспоминания о их встрече, фантазировал о различных вариантах исхода того вечера. И соцсети мониторил ежедневно. Там и наткнулся на интервью, где Джаред с предельной грустью рассказывал об их ссоре, делился с интервьюером эмоциями: «Потом мы с ним поболтали, на следующее утро. Он просто всё объяснил: «Мужик, это ещё не принято. Это ещё даже не написано». Он знает, и я знаю, как много «Сверхъестественное» значит для нас обоих, и это не было секретом, который он обязательно пытался бы сохранить. Это было просто то, чего он ещё не чувствовал на самом деле. Но он сказал: «Эй, я дам тебе знать, что происходит!». Я очень люблю Дженсена. Он мой брат — он был им много лет и всегда им будет, несмотря ни на что. Он проводил со мной перед камерой больше времени, чем кто-либо, вероятно, когда-либо, поэтому он знает мои сильные и слабые стороны больше, чем я, и наоборот. Я уважаю его мнение». И ему бы впору умиляться. Расслабить, наконец, тиски, что сердце сжимают, да вздохнуть спокойно. Вот только… Вранье это все. Дженсен чувствует Падалеки на атомном уровне: когда тот душой кривит, когда злится или чем-то расстроен. Да, промашки были. Порой словно слепым становился. Но не сегодня. Сегодня он видит все кристально чисто: Джаред ничего не чувствует, когда заученный и безжизненный текст говорит. На автомате, словно реплику читает. Джаред теперь совсем чужой и холодный. Пустой. В голове Дженсена отпечатывается: «Эй, я дам тебе знать, что происходит!», — вот зараза-то! Он ведь по итогу ничего и не сказал. «Я уважаю его мнение», — это ж какое мнение-то? А? Джаред?!       Уже вечером, сидя дома, Дженсен слова бывшего партнера в голове гоняет, словно толкает кием бильярдный шар. Пьет и чешет голову. Ругается на себя сильно-сильно, так ненавистно, что белки глаз красным расходятся. А после того, как бутылка виски опустела наполовину, начинает сквернословить о самом Падалеки. «Истеричка хренова! — в пьяном угаре мыслит, — словно сопляк какой-то! Выводы он какие-то сделал! Резвый ты наш! Невъебенно-умный-мальчик-сопля!».       А потом, через пару недель и попеременным похмельем, он, как Алиса, навернулся в кроличью нору. Рабочие недели были одинаковы. Спроси его, чем отличался четверг от вторника — он и не ответит. Будни дарили спокойствие. Мнимое, разумеется, но чем черт не шутит. Лучше уж так, чем постоянно слышать упреки свои и падалечьи, которые в голове шумят и спорят. — Ты гребанная машина, Эклз! — как-то в запале крикнула ему Дани и, внезапно смутившись, мягко добавила: — тебе нужно отдохнуть. А Дженсен тогда натянул кривую улыбочку, да отмахнулся. Ведь если бы позволил себе расслабиться, то в эту же секунду, в этот же самый уязвимый момент на него б налетел Джаред. Сбил бы с ног, бил бы словами болезненно и глядел бы своими ж-а л-о-б-н-ы-м-и глазами. Ну, тот, который в его голове сидит и время от времени бурчит всякое. Настоящий где-то там бродит и не высовывается. Дженсен бы с ума сошел, наверное, если бы сейчас его увидел. А ему еще пожить хочется. Рано еще. Не сейчас, когда сердце на одной слабенькой нитке держится.       Он так и прятался за ширмой работы, доводил себя до истощения, с повадками палача, словно расплачивался за грехи. Ведь кто бы его смог наказать-то? Никакая кандидатура не подойдет. Только он сам. С замашками маньяка для убийства себя же, да так, чтобы адски, мучительно, по кусочкам отрывать мясо и вырывать кости, физически изнурять до состояния овоща. И чтобы ни одной мысли о Джареде. Ни одной.              А спустя пару недель новость о конвенции по «Сверхъестественному» бьет прямо под дых. Дженсен в ужасе и одновременно с этим — счастлив.       Он увидит Джареда! Мечтал увидеться уже давно, где-то в глубине души. Только пьяным и уязвимым себе в этом признавался. Фантазировал даже: как прижмет к себе, да так, что тот не сможет выбраться, ни сбежать, ни сдвинуться. А Дженсен будет держать крепко-крепко, вдыхать аромат родной и смаргивать подступившиеся слезы радости. Затем он смирился, что у них никак не получается увидеться, запил душевную боль и горечь разочарования терпким виски, оставил мечтания, забыл желания. А тут конвенция, да еще и совместная! Все, конечно, рады будут Джареду неимоверно: руки протянут, в объятия схватят, комплименты подарят. А Дженсен будет ждать чего-то, но в глаза заглядывать не будет, а то мало ли. Вдруг Джаред в них прочитает, как сильно Дженсен ждал его и скучал яростно?       Эклз, бывало, растягивался на кровати и мечтал-мечтал-мечтал: как бы обнял и задержал руки на талии, как бы резким, но забавным жестом цапнул губами чужой нос. Как бы смеялся и чужие руки сжимал в своих. Его собственная сладкая греза — примирение. Чтоб головокружительное счастье зубы дробило, накипающее упоение натягивало жилы, чтобы в глазах было глянцевое сияние только что сбывшейся мечты. С каким же наслаждением Эклз катал в голове мысли о перемирии! И вот уже совсем скоро, (через три дня) его собственная утопия станет реальностью. Он всем рискнет, всем своим существом: преклонит голову, упадет на колени и будет молить о прощении.       Предвкушение от встречи закоротило мозг и завязало глаза: Дженсен совсем не помнит, как эти три дня пролетели. Вот он садится в самолет, вот он в отеле, вот он едет к назначенному месту встречи. Фанаты уже ждут и визжат радостно. И Эклз сам готов скакать и прыгать от переполняющих его нутро адреналина с серотонином. Вот сейчас они увидятся! Он пожимает фанаткам руки, машет своими, раздает стоваттные улыбки каждому встречному. Его переполняет эйфория. Скоро-скоро-скоро! Он стоит, прислонившись к стене. Глотает обжигающий кофе и прикрывает счастливые глаза. Боится, что люди ослепнут от сияния малахита. Так долго мечтал, мыслями возился, на языке фразы катал туда-сюда: как бы лучше сказать? Что бы такое придумать! Вот уже идет организатор! Сейчас приведет Джареда! Но мужчина, кажется, его зовут Том, выглядит нервным и взъерошенным. На губах широкая, но профессиональная улыбка. Он руку к Дженсену протягивает и здоровается. — Добрый день, мистер Эклз! Пойдемте, через десять минут все начнется! — басистый голос и уверенная стойка выдавала в нем мужчину серьезного и ответственного. — А Джаред? — Эклз удивился, внутри ворох оправданий: «опаздывает наверное», «рейс задержали» поднялся. — Начнем без него, — Том улыбается фальшиво. Взглядом бегает по лицу собеседника. — Он опаздывает? — Дженсен повернул голову лениво, ожидая совершенно ничего, но вместо этого убился, мучительно сбив гордыню. — Его не будет на конвенции. Я думал, что вы в курсе! — пришла пора удивляться Тому. Эклз моргает пару раз. Горло болезненно сжалось. Сердце рухнуло и зацепилось о нерв. — Как это…? Том, считав вопрос, поспешно руки поднимает: — Он сказал, что не сможет присутствовать из-за семейных обстоятельств. Время поджимает, мистер Эклз. Идите в гримерную, — и Том поспешно удалился, все еще чувствуя душок отчаяния и шока, что выпустил его собеседник удивленным вздохом. Дженсен так и стоял с придурковатым выражением на лице. Он ведь мечтал! Он ведь все продумал! Однако… Дженсен обернулся к входу в тупом, отчаянном ожидании и через пару секунд сказал самому себе упрямо: «Он не придет». И только опасные слова соскользнули с дрожащих губ, его насквозь пронзила пика этого страшного чувства… Дженсен понял. Все-все понял. Ярко и совершенно кристально осознал, как оглушительно и жутко скучал. Понял и так сильно испугался, почувствовав свою уязвимость: броня дала трещины и расползается прямо сейчас, прямо в эту гребанную секунду! Он идет в гримерную, все еще оглушенный этой ослепительной, до того невозможно отчаянной тоской. Там же и находит виски. Глотает прямо из бутылки.       Как проходит панель, не помнит совсем. Лишь припоминает, как вылетел на сцену, сел на стул справа. А затем, увидев левый, пустующий, резко дернул его спинкой вперед. Глаза опасливо налились влагой. Повесить бы голову на руки и взвыть от этого треклятого чувства, что жуками ползает в черепной коробке. Вместо этого он сипло шелестит: «это в честь моего мальчика».       После конвенции, уже сидя в холодном номере, он сжимает в пальцах сигарету. Старая привычка вернулась, как гуляющая кошка: вальяжно, привычно и до смешного приветливо. Листает последние публикации Джареда. Там с заядлым постоянством фигурирует Киган. Дженсен глядит воспаленными и бешенными глазами на фотографии со съемок «Уокера». Падалеки, подлюка счастливый: сверкает зубами, которые давным-давно вгрызлись в бедное эклзовское сердце. И глаза у гадины невыносимо живые, переливаются на хамелеоновский маневр, не то что его собственные. Эклз долго потом еще стоит возле окна, пытаясь во мраке ночи разглядеть собственное раскрасневшееся лицо. Ему чудится, что он в клоунском гриме. И ни о чем, кроме чужих глаз, и не думает. Как многих они, должно быть, испугали, расстроили, влюбили. А вот его пленили. Причем навсегда. Ох, как же он мечтал… Его кинули. Он обманулся своими же желаниями! Какой же идиот! Спроецировал свои же чувства на Джареда. А у Падалеки совсем другие цели и планы; И жизнь совсем-совсем другая; И глаза чрезмерно… Лучистые; Выразительные; Безмятежные; «Ты так и не усвоил урок, приятель, — внутренний голос отчего-то Джареда, — я двигаюсь дальше. Ты мне не нужен, а тебе все же пора поумерить свое эго». «Не нужен», — эхом разносится в ночной темноте. Звучит метко и убедительно. Во что он там верил? Какое знание у него там было? Он и Джаред неразлучны? И не разорвать их никак? Повязаны навеки-вечные? И чтобы ни случилось — катаклизмы, апокалипсисы…? Да даже если б мир нежданно сгорел и развалился, то один обязательно бы нашел второго? Вот он стоит один. Никто его искать и спасать не собирается. А в это самое время преисподняя разинула пасть.