Превратность

Если дружеская рука не удержит нас, если не одолеет

первый порыв откинуться от пропасти, —

мы бросаемся в нее и гибнем.

(Там же)

             Когда за спиной Дазая закрылась дверь, и щелкнул замок, вновь запирая его внутри совершенно одного, Чуя тоже не смог усидеть на одном месте и принялся мерить шагами палату.       Вихрь мыслей с бешеной скоростью вращался в голове, не давая покоя и ногам. Но от бессмысленного передвижения внутри каменного мешка легче не стало. Стены давили на него своей тяжестью и теснотой. И совсем ни к чему тело снова время от времени содрогалось от неясного предвкушения, мешая сосредоточиться.       Спустя время в палату явился его молчаливый санитар, указал в сторону коридора, и Чуя пришел в себя. Странное оцепенение выпустило его из своих одурманивающих пут, и он тут же ощутил, что у бренного тела по-прежнему имелись потребности. Например, облегчиться и умыть лицо. А Дазай об этом не забыл и, уходя, отдал распоряжение вывести запертого на целый день пациента в уборную. Сам Накахара, пребывая на грани паники, наверняка об этом бы даже не вспомнил.       По возвращении в палату он даже немного подкрепился, утолив голод остатками принесенной ранее пищи. Чуя помнил о том, что сказал Дазай, — ему нужно беречь силы. Но, как назло, успокоиться и сосредоточиться никак не получалось.       Чтобы хоть немного унять странное возбуждение, граничившее с истерикой, он сел и наскоро набросал две записки на листках, вырванных Дазаем из блокнота. Мысли не слушались, как впрочем и пальцы, из рук вон плохо справляясь с ручкой с золотым пером, посему содержание записок вышло довольно путаным и пугающим. Но Чуя решил, что главное предупредить своих адресатов хотя бы на первое время — до тех пор, пока нависшая над ним опасность не минует, а потом он сможет лично объясниться и Фукудзавой-саном, и, конечно же, с милой Мизуки. Поговорит с ними откровенно, на чистоту и всесторонне успокоит.       Впрочем, этого краткого момента умиротворения надолго не хватило, и Чуя снова вскочил и продолжил нервно вышагивать по палате, чтобы хоть как-то убить время ожидания. О накоплении сил в столь напряженной обстановке не могло быть и речи: каждый раз, как он подумывал присесть или прилечь, начинало казаться, что остановись он на мгновение, непременно случится что-то ужасное и непоправимое.       Без часов невозможно было определить, сколько времени прошло с момента ухода Дазая. Это могли быть и пара часов, и все десять. Лишь когда снова начало темнеть, Чуя понял, что ждет уже слишком долго. И вместо обетованной помощи дождется лишь нового визита своего ночного мучителя. Как тут думать о сокровенном желании…       Самым сокровенным желанием для него было бы избежать встречи с неведомым кошмаром, который все больше в свете рассказанного ему Дазаем виделся Чуе реальностью — непостижимой, невозможной, абсолютно иррациональной, но реальностью. Реальностью, с каждой минутой вынужденного промедления затягивавшей его в себя подобно вязкому болоту. Бороться с нахлынувшими переживаниями становилось все сложнее.       И чем дольше Накахара ожидал, тем сильнее начинало казаться, что больше всего ему хочется остаться здесь навсегда, только бы каждую ночь, каждое праздное мгновение испытывать то неземное блаженство, какое довелось испытать этой ночью. И пусть его навеки пленит исчадие ада, будь оно даже мужчиной в своем телесном воплощении, Чуя не против пожертвовать свободой, честью, жизнью ради вечного рая.       Нет-нет-нет, этим мыслям не место в его голове! Да что же это? Почему он вообще позволяет себе о таком думать? Неужели его падение окончательно и безвозвратно? И никто, даже Дазай, не в силах вызволить его, вынуть из его головы манящие греховные воспоминания?       В отчаянии Чуя едва не отважился постучать в дверь, чтобы позвать санитара, у которого он мог бы разузнать что-то о Дазае. Но внезапное осознание того, что тем самым он может привлечь и внимание доктора Мори, остановило этот безрассудный порыв.       Постепенно палата погрузилось во тьму, лишь слабый свет из окна бледным разлинованным квадратом маячил под потолком. Уже не в силах более ходить, Чуя сел и прислушался, не раздастся ли вновь рядом с ним уже знакомое хриплое дыхание и леденящий душу шепот, но ничего не услышал. Он был этому рад и одновременно разочарован, превратившись в один сплошной оголенный нерв — стоит только дотронуться, и вспыхнет пламя, в котором он сгорит дотла.       Чувствуя, что силы, разум, воля… все это безвозвратно покидает его, Чуя опустился поверх одеяла на свое жесткое ложе, безвольно дрожа каждым мускулом. Руки его сами собой оказались под одеждой, словно кто-то извне управлял ими подобно ловкому кукловоду. Пальцы одной руки огладили впалый живот, где его безжалостный ночной совратитель оставил вчера ноющие царапины, и спустились ниже — к томившемуся желанием естеству.       Внутри уже вовсю бушевала буря, скручивая тугим узлом внутренности в сладостном предвкушении. Лицо пылало жарким стыдом и ожиданием неги. Другая рука, наоборот, поднялась к груди, задела сжавшийся горошиной сосок, и из приоткрытого рта невольно вырвался глухой стон, и Чую затрясло еще сильнее. Он явственно осознал, что жаждет ощущать не только собственные прикосновения и ласки. Желание того, чтобы, как в греховных видениях, его касались еще чьи-то руки… множество горячих властных рук, алчущих его плоти острых когтей и жадных ртов, возбужденных чресел, сочившихся терпким нектаром… пронзило все его существо и заставило забиться в болезненной судороге. С уст готов был сорваться новый стон, всхлип, крик… Но внезапно его насильно выдернули из горячечного забытья.       Накахара открыл глаза и в тусклом свете крошечного огонька масляной лампы узрел склонившегося над ним Дазая, который с силой тряс его за плечо и что-то говорил.       — П-простите, Дазай-сан, я кажется… задремал, — произнес Чуя. Пламя возбуждения разом схлынуло с его лица, оставив лишь стыд.       — Говорите тише, пожалуйста, — почти шепотом сказал ему Дазай. Что бы он ни увидел, явившись в палату, ни тени осуждения в его голосе не прозвучало, и Чуя успокоился. — Это вы должны меня простить. Подготовка вашего побега заняла несколько больше времени, чем я рассчитывал. Но сейчас все готово, мы можем идти.       Он протянул Чуе руку, помогая подняться с кровати. Потом подхватил одеяло и накинул ему на плечи.       — К сожалению, мне не удалось раздобыть для вас другой одежды или хотя бы обуви, но нанятый мной экипаж стоит совсем рядом со зданием лечебницы. Надеюсь, вы не сочтете большим неудобством пройтись до него босиком? — спросил он. — Отсутствие шума нам только поспособствует, но я думаю, будет не лишним прихватить одеяло с собой, чтобы потом вы смогли отогреться.       Чуя безропотно кивнул. Внутри него все снова задрожало от волнения. Чтобы хоть немного скрыть эту непрошенную дрожь, он плотнее закутался в одеяло. Не медля ни минуты, Дазай бесшумно выскользнул в коридор, и Чуя последовал за ним.       Выщербленный камень пола наверняка был невероятно холодным, но он этого холода не ощущал. Ему даже начало казаться, что все остальные органы чувств также ему отказали: в коридоре стояла абсолютная тишина, не было и никаких посторонних запахов, которые непременно должны сопровождать пребывание в помещении людей, тем более нуждавшихся в лечении или уходе. Чуя припомнил, что ни в один из тех разов, когда его выводили из палаты в уборную, он не услышал ни звука и не увидел каких-либо следов других пациентов. Но вдоль коридора тянулся ряд одинаковых дверей, означавших, что за каждой из них скрыта точно такая палата, как и его собственная. Неужели все они пустуют, и он здесь единственный невольный узник?       Что же это за место такое, подумал он, но спросить ничего не успел. Коридор закончился. Дазай протянул назад руку, нащупал его ладонь и крепко обхватил ее пальцами, прежде чем, увлекая Накахару за собой, нырнуть в узкий проход под лестницей, в конце которого была столь же узкая дверь со скошенным углом.       Чуя уже приготовился хоть немного перевести дух, но около двери они не задержались — она оказалась не заперта. Прямо за ней был, по видимости, задний дворик лечебницы — темный и безлюдный. Воздух, который Чуя с наслаждением вдохнул всей грудью, опьянил его свежестью и прохладой. Он едва не замер на месте, чтобы сполна им насладиться. Но Дазай, напротив, только ускорился, и преодолев выложенную булыжником тропинку почти бегом, они оказались около решетчатой калитки, которая тоже была отперта и вывела беглецов на такую же темную и безлюдную улицу.       Погасив лампу, Дазай стиснул ладонь Чуи чуть ли не до боли и потянул его к темному экипажу, который стоял на другой стороне улицы. Неподвижный возница, восседавший на козлах, был в черной одежде, лицо скрыто глубоким капюшоном плаща. Чуе показалось, что и он, и лошадь вороной масти походили скорее на застывшие изваяния, чем на живых существ, поскольку лошадь тоже стояла как вкопанная.       Дазай открыл дверцу экипажа и помог Чуе забраться внутрь. Накахара в изнеможении опустился на мягкое сидение и поджал под себя успевшие заледенеть ноги, укутав их краем одеяла. Но несмотря на совершенейший упадок сил, волнение и страх постепенно оставляли его, ведь теперь он был свободен. Все пережитое им в стенах лечебницы уже позади.       Когда Дазай тоже оказался внутри, Чуя с несказанной благодарностью поглядел ему в глаза и тихо спросил, все еще страшась нарушить царившую вокруг тишину:       — Куда мы поедем?       — Туда, где сбудется твое самое заветное желание, Чуя…       И, не успев хотя бы отчасти осознать страшную правду или ужаснейший обман, Чуя узрел, как глаза его «спасителя» полыхнули фиолетовым, потом лиловым и, наконец, кроваво-красными огоньками. Полной довольства ухмылки Дазая Накахара уже не увидел, поскольку в тот же миг где-то внутри головы и перед глазами вспыхнуло ослепительно яркой вспышкой, и он потерял сознание.