Превратность

Нет такой дьявольски нетерпеливой страсти, как та, которая

обуревает человека, когда он стоит над краем бездны

и с дрожью думает: — что, если кинуться?

(Там же)

             — Не сопротивляйся, ты ведь сам этого хочешь, — прошелестел у самого уха хриплый шепоток, заставив Чую зайтись в судороге от новой волны горячей дрожи. — Покорись своему желанию и испытаешь неземное блаженство.              «Нет, ни за что, нет-нет-нет», безмолвно кричал его разум, тогда как каждая клетка жаждавшего больше тела отзывалась безропотным согласием.              Невидимые… пальцы? или кончики чудовищных когтей? надавили на щеки, вынуждая тесно сомкнутые в немом протесте губы раскрыться, и рот тут же заполнила ставшая плотной тьма — заполнила беспощадно, резко, глубоко, до самой глотки, до позыва тошноты, но тут же выскользнула обратно, чтобы вновь войти сильным толчком. Тьма вязко скользила внутри, лишая возможности вздохнуть или проглотить слюну, стекавшую по подбородку. Одновременно та же тьма, не менее плотная, горячая и увенчанная остротой когтей, проникла под больничную одежду и грубо ласкала возбужденные чресла, с болезненной сладостью царапая кожу. Отчаянно колотившееся сердце готово было выскочить из груди, щеки давно промокли от бессильных слез, а ощущение запредельной мерзости происходившего заполнило его разум до краев, тогда как нечто иное — горячее и липко-влажное — наполнило рот. Казалось, еще одно мгновение, и он не вынесет более всей этой грязи. Что-то внутри просто взорвется…       И взорвалось — накрывшим от макушки до кончиков пальцев на ногах вихрем наивысшего экстаза, который снес все на своем пути, сломал последние преграды выдержки и морали… И заставил его кричать от наслаждения и безудержно содрогаться в сладостных конвульсиях, не в силах отвести неясного взора от мучительно близких огоньков лиловых глаз, которые светились неприкрытым довольством. А их незримый, сотканный из самой тьмы обладатель, полностью удовлетворенный содеянным, рассмеялся — сипло и сыто.       — Видишь, совсем не страшно. Даже приятно, не правда ли? — глухо, словно уже издалека произнес призрачный голос. — Запомни, это твое самое сокровенное желание.       И Чуя снова закричал — на этот раз от отчаяния. От страшного осознания того, что сколько ни отрицай, а ужасное наваждение молвило сейчас истинную правду.       Он кричал и кричал, срывая голос до хрипоты, не имея возможности замолчать или хотя бы остановиться на время, чтобы вздохнуть. И продолжал бы до тех, пока окончательно не лишился чувств от нехватки воздуха и иссякших до последний капли сил. Но кто-то, без особого труда преодолев его жалкие попытки сопротивляться, обхватил его падшее, греховное тело и сжал в крепких дружеских объятиях, лишенных и намека на похоть. Мягкий, словно бархат, голос зашептал слова успокоения. И его имя.       — Накахара-сан… Чуя, очнитесь же, умоляю вас!       Но он лишь сильнее уперся мокрым от пота лбом в плотную грубоватую ткань на плече обнимавшего его незнакомца и мысленно призвал небеса окончательно оставить его без сил, без сознания. Забрать его разум, его память, чтобы никогда больше не вспоминать свое богомерзкое падение, доставившее столь неземное удовольствие.       Но небеса остались глухи к его мольбам. Видно, нет и не будет ему отныне прощения за преступные, запретные, грязные желания. Наоборот, кажется, все боги разом ополчились на него и наслали неминуемую кару.       — Что здесь происходит, доктор Дазай? Извольте объяснить! — Страшный голос прямиком из ночных полукошмаров-полуяви раздался вдруг над головой несчастного. Чуя поднял голову и сквозь пелену застилавших взор слез встретился взглядом с ненавистными ему лиловыми глазами…       И снова закричал — уже не громко, но еще более исступленно, отчаянно, безумно.       — Немедленно двойную дозу успокоительного! И связать! — бросил себе за спину Мори Огай. Там уже столпились несколько человек из персонала лечебницы, привлеченные леденящим душу криком.       Но Дазай, не выпуская из своих цепких рук вопящего Накахару, спокойно возразил:       — Пожалуйста, Мори-сан, не нужно. Я разберусь. — И, уже обращаясь к Чуе, тихо сказал. — Не бойтесь, я никому не позволю тронуть вас. Прошу, возьмите себя в руки.       Чуя перестал завывать, но отвести глаз от зловещей фигуры заведующего так и не смог, словно тот силой или колдовством… или все-таки каким-то внушением? приковывал к себе его взгляд.       Мори на все это лишь язвительно усмехнулся.        — Как хотите. Но все последствия будут на вашей совести, — жестко отчеканил он и, развернувшись на каблуках, покинул палату через распахнутую настежь дверь, даже не потрудившись притворить ее за собой. Следом за доктором Мори разошлись по своим делам и служащие.       Дазай глубоко и облегченно вздохнул и мягко отстранил от себя Накахару.       — Сейчас я отойду, чтобы закрыть дверь, и сразу же вернусь к вам, — произнес он медленно и четко, чтобы каждое слово смогло дойти до спутанного сознания неспокойного пациента. — Кивните, если понимаете меня.       В ответ голова судорожно дернулась, и Чуя понадеялся, что это действительно было похоже на кивок. Дазай быстро закрыл дверь и снова сел рядом с Накахарой на кровать.       — Простите меня, Чуя, мне не следовало оставлять вас в одиночестве. Только не сейчас. — Он почти невесомо коснулся растрепавшихся рыжих прядей, отводя их от покрытого липкой болезненной испариной лица. Потом достал из кармана платок и протянул Чуе. Он был без халата — видимо, примчавшись впопыхах на крик, так и не успел его надеть. — Расскажите, что произошло этой ночью?       Дрожавшей рукой Чуя взял платок и едва снова не заплакал. Перед тем, как поднести квадратик тонкой и белой, как снег, ткани к лицу, он судорожно сглотнул стоявший в горле комок и вновь явственно ощутил во рту терпкий привкус своего ночного греха. Слова застряли, так и не прозвучав, но слезы — стыда и отчаяния — по лицу все же полились, по-прежнему обжигающие и горькие.       Дазай охнул и вновь сорвался с места. Он выглянул в коридор и что-то крикнул, слов Чуя не разобрал. Потом снова оказался совсем близко, но в этот раз от тесных объятий воздержался, просто положил руку ему на плечи.       И Чуя не понимал. Разве он не должен всем, и Дазаю в первую очередь, быть мерзок и противен столь же яростно, как противен сейчас самому себе?       — Прошу простить мою настойчивость, но ваше самочувствие крайне беспокоит меня, — сказал Дазай. — Сейчас принесут воды и поесть.       При мысли о пище Чую передернуло, и обнимавший его Дазай несомненно это почувствовал. Но после того, как Накахара утолил жажду, опустошив стакан с водой, он настойчиво протянул ему миску с едой.       — Нужно как можно скорее восстановить силы. Поверьте, они вам пригодятся, — Дазай произнес это почти шепотом — так, словно у неживых каменных стен палаты вдруг выросли уши. — А попутно можете рассказывать, что же случилось.       Вопреки ожиданию, что его немедленно стошнит, стоит только крохотной частичке пищи оказаться во рту, Чуя благополучно проглотил щепотку риса, потом еще одну и еще. Дазай вновь вздохнул с явным облегчением.       — Я не знаю, что думать, Дазай-сан, — сказал он, собрав воедино крупицы возвращавшихся понемногу сил. — Что из того, что со мной произошло, посчитать за кошмарный сон, а что за явь?       С этими словами Чуя прикоснулся кончиками пальцев к своим болезненно припухшим губам и поморщился. Разве бесплотные видения могут причинять боль, оставлять после себя саднящие отметины? И если нет, точно также они не могут и доставлять…       Но всплывшее в памяти пережитое удовольствие вдруг откликнулось внутри сладостным томлением, свернувшимся тугим узлом внизу живота.