Сублимация

      В гостиной чувствуется вечерняя прохлада — окно приоткрыто, стены уже очень долгое время слышат нежную мелодию: только в отсутствие аль-Хайтама Кавех может позволить себе поставить пластинку в граммофон и насладиться той музыкой, которая давно поселилась в его сердце, что откликалась теплом каждый раз, как донесётся до ушей лёгкий мотив. По телу сразу идут приятные мурашки, приносящие небольшой прилив энергии, словно ещё чуть-чуть, и Кавех примется танцевать. Может, слово даже слишком резкое… Просто двигаться, забыв обо всём и вся.        Сейчас Кавех сидит за столом и пытается ровно приложить линейку к листу, чтобы после провести линию простым карандашом, только невольно отвлекается на звуки, льющиеся из граммофона.        Поворачивает голову, подпирая её кулаком, и взгляд задерживается на приборе: что-то в душе трепещет, рвётся наружу. Желание ли это оторваться от рисования чертежей и отдаться мелодии? Чтобы та подхватила его как на ветру, несла в своём направлении, как опавший с дерева лист.        «Аль-Хайтам должен скоро прийти», — грузом оседает единственная негативная мысль в голове, и настроение Кавеха явно портится.        Он поджимает губы и прячет лицо в ладонях. Если бы не факт сожительства с человеком, кому не понять таких простых на вид, но на деле глубоких вещей, — Кавех даже не задумывался бы, бросил дела и делал, что хочет. Однако страх перед тем, что аль-Хайтам, если вернётся в неподходящий момент, опять прокомментирует действия соседа в плохом ключе, всё ещё остаётся реальным: кто же захочет, чтобы в такой спокойный вечер хорошее настроение кто-то уносил в ноль, если не в минус?        Мозг в диссонансе с сердцем — и это не впервой, остаётся только решить, что важнее: маленькие желания или колючая реальность.        «Музыка такая хорошая…» — думает Кавех, с каждой услышанной секундой поражаясь тому, сколько же души вложено в, казалось бы, обычную мелодию.        И всё-таки… Он не простит самому себе, если не отдастся ей полностью.        Аккуратно встав со стула, Кавех задвигает его, дабы случайно не задеть, выходит в середину гостиной и, глубоко выдохнув, словно прогнав остатки страхов, закрывает глаза, погружаясь в звучание. Кавех делает нерезкий поворот вокруг своей оси, а после выгибается, проводя рукой в воздухе, голова запрокинута.       Его движения такие плавные, элегантные, точно он учился не на архитектора, а на настоящего танцора. Под властью всё тело, и любая его часть играет роль, будь то прямая спина, правильное положение ног или выровненное дыхание — это как механизм, где каждая деталька имеет своё предназначение для общего результата. Хоть и одинокий спонтанный танец — сущая импровизация, со стороны выглядит как номер, готовящийся несколько недель точно. Может, всё это время, что Кавех не позволял себе забыться, где-то на подсознании он всё же представлял каждое действие, оттого и знает, как двигаться?       Кавех свободен и лёгок, словно находится не на суше, а в воде или воздухе. Кажется, если бы птицы слетелись за окошком, то, заметив характер движений, приняли бы его за своего.        Абсолютно любые мысли давно ушли на задний план: в голове только нежная мелодия. И вправду, Кавех сейчас походит на осенний лист, сорвавшийся с ветки и подавшийся настроению ветра, что способен унести далеко-далеко.        — Долго ты тут плясать собрался? — ледяной тон тут же возвращает Кавеха из тёплого океана музыки в прохладную гостиную, а так как никого, кроме одного человека, здесь быть не может, тот его сразу узнаёт.       — Ты идиот! — щёки тут же краснеют, и Кавех спешит закрыть лицо ладонью, резко отодвигая стул и плюхаясь за стол к незаконченным чертежам.       Слышится лишь смех, а после то, как мелодия прерывается — это аль-Хайтам поднял иглу.        — Это тоже называется искусством, да? — спрашивает он, зная, что Кавех не ответит.        — Пошёл ты, — только произносит Кавех, снова беря в руки карандаш с линейкой.       Аль-Хайтам подходит некомфортно близко, отчего Кавех сжимает рисовальные принадлежности сильнее и напрягается сам.       — На вопросы не учили отвечать?        Кавех стискивает зубы, из-за чего проводит неровную линию.       — Если даже чертёж свой нормально нарисовать не можешь, какие тебе танцы? А хотя, я знаю одну девушку, может мне попросить, чтобы она дала тебе пару уроков? Если она вытерпит, конечно, — уголки его губ нахально подняты.       — Замолчи! Или я тебе этот карандаш в руку воткну! — Кавех силой кладёт того на стол и тянется к ластику.       — Попробуй.        Проследив за бездействием притихшего, но явно разгневанного Кавеха, аль-Хайтам наконец решает отстать от "ценителя искусства", потому достаёт из своего рюкзака книжку и хозяйски усаживается на диван, погружаясь в чтение, правда, неожиданно в голову вдруг ударяет короткая мысль, не перегнул ли он палку, снова прицепившись к Кавеху со своими ненужными комментариями.       Аль-Хайтам мотает головой, пытаясь избавиться от резко накатившей капли совести, прочищает горло и насильно всматривается в текст.        «Ерунда»       Гостиная, на счастье Кавеха, наполняется молчанием, только настроение всё-таки уже ушло ниже нуля: где-то внутри больно режутся осколки разбитых аль-Хайтамом желаний, колют сердце и задевают струны души, что готовы порваться.       «Надо же было этому идиоту всё испортить! — мелькает в голове Кавеха, и тот невольно всхлипывает, понимая, что слёзы уже на подходе. — Только не плакать!» — пытается вразумить себя он, но тщетно: одна капля всё же решает покинуть глаз, и он спешит её утереть.        Часы без сопровождающей музыки кажутся вечностью, однако ближе к ночи у Кавеха уже готов чертёж здания. Остаётся сделать ещё два других, но их он уже решает оставить на другие дни — сейчас время лечь спать.        Кавех тушит свечи, убирает все инструменты и листы пергамента, а после отправляется в комнату, которую, на своё сожаление, делит с аль-Хайтамом.       Сны Кавеха всегда кишат отличительной сказочностью, и этот раз не исключение, потому засыпает он быстро, в сладких видениях о спокойной жизни.

***

      На следующий день Кавех, пока аль-Хайтам пребывает в Академии, собирает нужные вещи и с самого утра отправляется близ пустыни набраться вдохновения. Солнце светит ярко, но Кавех словно создан для него, потому, даже если ему жарко, самому себе не жалуется, лишь идёт вперёд и закрывается ладонью от лучей всякий раз, как те начнут попадать в глаза.        Он решает остановиться близ деревни Аару, прямо около статуи Дендро Архонта садится у основания, из рюкзака достаёт блокнотик и пенал с необходимыми принадлежностями, глубоко вздыхает, ожидая явления к нему музы. Кавех точно знает, что, как и всегда, вернётся домой ближе к вечеру, и его это ни капли не волнует.       Аль-Хайтам тем временем погрязает в бумагах: день будет долгим, и явно он вернётся домой не раньше Кавеха. Хм, пусть бедолага отдохнёт от его присутствия, иначе карандаш и впрямь может оказаться воткнутым в руку.        Документ за документом, подпись за подписью, в области запястья уже начинает чуть побаливать. Аль-Хайтам откладывает перо и разминает руку, невольно оборачиваясь к окну, за которым в ту же секунду мелькают мирно кружащиеся в воздухе птички, что будто играют в догонялки: морщится, берёт следующий листок из стопки и принимается за работу снова. Их движения… чем-то напоминают Кавеха вчерашним вечером? Лёгкость, в какой-то степени, может, изящность, хоть и слово слишком уж приторное.        В голову навязывается прошедший не столько разговор, сколько очередная словесная перепалка с Кавехом, особенно собственная фраза, брошенная в момент, как тот начертил неровную линию по сбившийся линейке. Нет, всё-таки он не может просто так отпустить эту ситуацию: точно наговорил лишнего. Да, позлить Кавеха всегда казалось забавным, но… он же не заслужил такого отношения к себе.        «Проклятье», — аль-Хайтам раздражённо бросает перо обратно на стол, складывая руки на груди.       Если так подумать, то, не цепляйся аль-Хайтам по пустякам, Кавех достаточно спокойный человек, хороший. Может, это и раздражает в нём, отчего появляется желание сбить его настроение и сделать подобным себе? Ведь, даже несмотря на все придирки аль-Хайтама, Кавех продолжает относится к нему с добротой: взять бы, например, случай на прошлой неделе, когда тот оставил большую часть ужина ему, добавив перед этим: «Чтобы сил было больше», после чего сам аль-Хайтам, естественно, неудачно пошутил его неумение готовить, что вызывало очередную перепалку. Всегда, когда он возвращался домой поздно, Кавех выключал везде свет, прекращал заниматься своими делами, дабы не мешать уснуть. Он слишком хороший, этого нельзя отрицать.        «Его это сгубит», — думает аль-Хайтам, цокая языком.        И даже сама внешность Кавеха будто отражает его внутренний мир: те же светлые волосы, что на солнце необычайно красиво выглядят, или лёгкая одежда, в которой тот постоянно ходит, яркая улыбка, что является буквально отражением всего самого прекрасного и что так редка на его лице из-за вечных споров.        В груди что-то отдаётся, аль-Хайтам закрывает глаза, пытаясь унять… чувства? Да, похоже на то. Кавех точно не очередной серый человек с пустотой внутри в этом мире.       «Только не это», — он берётся за бумаги в попытке прогнать резко нахлынувшие мысли, и, по правде, у него это получается.

***

      Ближе к вечеру Кавех возвращается домой: в гостиной никого. Уж вряд ли аль-Хайтам вернулся бы раньше него, однако проверить и спальню хочется. Аккуратными шажками Кавех направляется к их комнате, прислоняется к двери — тишина, но отсутствие она не подтвердит: аль-Хайтам ненавидит шум, и сам человек отнюдь не громкий. Короткий скрип, свет выключен, обе кровати пусты, Кавех кивает самому себе, будто подтверждая свои догадки.        В голове и блокноте после визита в пустыню тысяча и одна идея по поводу вида здания, что уже не терпится нарисовать, потому, достав из шкафа оставшиеся листы пергамента, Кавех заходит обратно в гостиную и выкладывает всё нужное на стол, садится за него. Настроения как во все вечера до поставить пластинку в граммофон абсолютно нет, и это в какой-то степени мешает сосредоточиться, ведь Кавех не привык работать в абсолютной тишине, даже несмотря на пришедшую музу, что по идее должна с лёгкостью вести его вперёд. Сердце, он слышит, мечется по грудной клетке в поисках спрятанных струн души.       «Нет», — обозначает Кавех, прикусывая губу, вместе с тем не по привычке случайно ломает грифель карандаша.        Покончив с документами, аль-Хайтам направляется к библиотеке, где практически ни души нет, оно и к лучшему: можно найти то, что надо, без лишних вопросов со стороны. До конца рабочего дня остаётся всего полчаса, которые аль-Хайтам решает потратить далеко не впустую, а за справочником для расшифровки древних письменностей, и какое же счастье, что никто ему мешать, в общем-то, не должен.       Он садится за стол, откидываясь на спинку дивана, и принимается за чтение, благо, с собой есть карандаш и блокнот, в который аль-Хайтам может что-то выписать.        Через некоторое время слышится звук раскрывшейся двери, а после эхом по всему громадному помещению раздаются приглушённые шаги. Аль-Хайтам сдвигает брови к переносице, краешком глаза замечает красное пятно, неполный поворот головы, и становится кристально ясно — Нилу. Что же привело её в Академию, к тому же вечером? Впрочем, аль-Хайтама мало, даже абсолютно не волнует этот вопрос — текст и изображения читаемого справочника единственное, что его сейчас интересует. Но её воздушная фигура с сияющей улыбкой, кажется, близится к нему, отчего тот тяжело выдыхает.       — Аль-Хайтам, извини, я не совсем помешаю? — Нилу явно стесняется, потому заводит алую прядь за ухо.        Он коротко отрывается от чтения для того, чтобы оглядеть подошедшую, а после снова возвращается к страницам, показывая полное безразличие. И этот человек вчера сам выводил Кавеха из себя насчёт неумения отвечать на вопросы?        Та смущается сильнее, точно внутренне корит себя за то, что решила подойти.        — Я… я просто хотела найти одну книгу, потому подумала, что, может, ты бы мне подсказал… — совсем притихает Нилу и опускает голову.        — По поводу?        Нилу тут же оживляется от брошенного вопроса, понимая, что, видимо, аль-Хайтаму она всё-таки мешает и лучше бы закончить разговор как можно скорее. Или вообще не надо было его даже начинать…       — Танцы. Ну, точнее… Книга о танцах, — аль-Хайтам незаметно морщит нос, явно снова вспоминая вчерашнюю ситуацию с Кавехом. — Там… разбор движений… Ещё что-то такое…       Не отвлекаясь от текста, аль-Хайтам вытягивает руку вправо, указывая пальцем на нужную полку. Нилу неловко улыбается и кивает головой несколько раз.       — Спасибо… Спасибо! — она спешит удалиться к стеллажу, изучая взглядом названия на корешках книг.        Шелест страниц — небольшой рисунок с пометками в блокноте, аль-Хайтам невольно оборачивается в сторону, открывая себе вид на копошившуюся Нилу: она, вроде как, находит то, зачем пришла, однако в силу своего роста не может достать до полки. Тот выдыхает и устраивается поудобнее, откладывает своё занятие, решая в скуке понаблюдать за этой комичной со стороны ситуацией.        Нилу очень напоминает Кавеха: мало того, что они оба яркие ценители искусства, так и поведение у них одинаковое, разве что второй вполне может сказать что-то в свою защиту, даже если выглядеть это будет совершенно нелепо, Нилу же, аль-Хайтам уверен, только расстроится и возникнувший из ниоткуда спор не поддержит, зато оба точно на одно слово скажут десять, начав тем самым долгий монолог. Им и впрямь не мешало бы подружиться: сладкий дуэт, находящий в любой вещи что-то более глубокое, чем кажется на первый взгляд. От своих мыслей об этом аль-Хайтам морщится, готовый стошнить — как же ему далёки подобные понятия.       Нилу тем временем оглядывает пустую библиотеку в поисках того, кто мог бы помочь, взгляд цепляется за наблюдающего за ней аль-Хайтама, и та спешит спрятать покрасневшие щёки; он же, поняв, что никого поблизости быть не может, всё же решает подойти и помочь достать несчастную книгу.        В одно ловкое движение в руке показывается бордовая бархатная обложка, и аль-Хайтам протягивает ту Нилу.       — Спасибо… — Нилу совсем загоняется в краску, принимая книжку.       — Зачем тебе вообще она? Ты и так знаешь достаточно движений, чтобы выступать на публике, — скучающе задаёт вопрос аль-Хайтам, явно надеясь на то, что ответа не последует.         Нилу поджимает губы и отводит взгляд в сторону.        — Я хочу совершенствовать свои умения, становиться лучше, быть воплощением красоты. Танец — это не просто набор движений, это главный помощник в выражении чувств, которые ты испытываешь. Люди находят в каждом движении что-то близкое себе, потому их это завораживает и им нравится результат, — Нилу невесомо проводит рукой в воздухе. — Если я выучу что-то новое, я проживу это и буду отображать все свои эмоции на выступлении, публика это почувствует и даст отклик, радость от чего мы разделим вместе с группой, думая, как удивить людей в следующий раз, — выдерживает небольшую паузу. — Как думаешь… почему нас так манит горящий костёр? Почему нас чаруют эти язычки огня, пытающиеся достать до неба? — посмотрев на безэмоциональное лицо аль-Хайтама, она продолжает, — Мы успокаиваемся, чувствуем тепло в груди, которое возникает даже не потому, что мы смотрим на огонь. Он словно живой, но касаться не хочется, чтобы не нарушать пластику движений. Я… Я хочу быть этим пламенем, но для этого нужно совершенствоваться.       Аль-Хайтам глубоко выдыхает: всё-таки правильными оказались его мысли про "десять слов" в ответ на одно; и внутри что-то снова непривычно скребётся: жалость к Кавеху ли это? Если проводить аналогию с огнём, как это сделала Нилу, то аль-Хайтам нагло потушил его, после растоптав, чтобы и намёка на продолжение не было. Да, ему самому далеко это всё и кажется абсолютно не серьёзным, но Кавех буквально живёт искусством, и… можно было бы просто, раз уж на то пошло, наплевать на его занятия, если не принимать?        — Понятно, — он мотает головой, прогоняя мысли, вызванные обычными словами Нилу. — В таком случае могу только пожелать удачи.       Аль-Хайтам спешит вернуться к столу, дабы забрать вещи и положить в рюкзак, а после покидает Дом Даэны, оставляя Нилу в одиночестве. Рабочее время как раз уже подходит к концу.       Выйдя на улицу, аль-Хайтам ощущает свежесть и прохладный ветерок, что покрывает кожу лица и вызывает мурашки. И снова на него обрушиваются уже порядком надоевшие мысли об образе Кавеха, чувства к нему, которые он так не хочет испытывать, но, кажется, бежать от них просто некуда. Дома будет Кавех, на работе — догонять воспоминания. О каком комфорте, что аль-Хайтам так старательно создавал в своей жизни, может идти речь, если его нарушает сам он? Точнее то в себе, что не берётся под контроль.        «Надо что-то делать», — думает аль-Хайтам, медленно ступая к жилищу.        За дверью не слышно и шороха, будто Кавеха внутри нет: в полной тишине тот никогда не работает.       «Спит?» — аль-Хайтам непонятливо ведёт бровью, но проходит внутрь.        В глаза сразу бросается тихо сидящий за столом Кавех, пребывающий явно не в настроении. На нём тоже, аль-Хайтам уверен, отразилась вчерашняя ситуация, хотя, это логично: жертвой-то стал непосредственно сам Кавех.       Второй делает поворот головой и сразу же спешит отвернуться, продолжая вырисовывать узоры на стенах здания, на что его вдохновила окраска крыльев пролетевшей мимо него днём кристальной бабочки.       — Чего в тишине сидишь? — аль-Хайтам старается спросить обыденно, но голос на мгновение предательски сбивается.       — Не твоё дело, — коротко бросает Кавех, не отрываясь от чертежа.        Аль-Хайтам вскидывает брови, снимает рюкзак и продолжает стоять на входе, неспособный и шага сделать дальше. Он изучающе обводит взглядом гостиную, и глаза цепляются за оставленный вчера граммофон, к которому Кавех, видимо, и не прикасался совершенно: на него точно не похоже. В голове молнией возникает идея, от которой с одной стороны противно, с другой — это единственный способ как немного сблизиться с Кавехом, так и попытаться поднять настроение, что ушло от него из-за самого аль-Хайтама. Внутри борются две стороны: собственные принципы и непривычное желание сделать что-то не для себя.        Глубоко вздохнув, он кивает самому себе, а после молча подходит к стоящему на тумбочке граммофону, секунду тот сомневается, но всё же ставит иглу на пластинку, а после проворачивает ручку. Спустя буквально мгновения из трубы доносятся первые строчки:       ‘‘Elle sort de son lit, tellement sûre d'elle…‘‘       Брови Кавеха резко поднимаются, и тот разворачивается, смотря на аль-Хайтама, что с короткой улыбкой стоит посреди комнаты и глядит в ответ, готовый приблизиться.        В пару шагов он оказывается рядом, протягивая правую руку всё ещё сидящему Кавеху: тот окидывает аль-Хайтама непонимающим взглядом.       — Оставь свои шутки при себе, — Кавех возвращается к чертежам, несмотря на начинающее трепетать сердце. — И… выключи это.        Но аль-Хайтам даже не спешит отставить свою попытку пригласить на "примиряющий" танец.        — Если будешь препираться, то песня закончится, — необычайно спокойно произносит он, наклоняясь: ловко вырывает карандаш и кладёт на стол.       — Ты… — Кавех поджимает губы, взгляд опять цепляется за протянутую руку.       Да, он хочет, правда хочет потанцевать, но боится обжечься во второй раз по вине одного и того же человека. Кто знает, может это очередная шутка аль-Хайтама, что преследует цель снова уткнуть в наивность Кавеха, а после разбить и без того расколотые желания в пыль.        — Tu n'es pas saoul, Fontaine est sous la Seine, la Seine, la Seine, — полушёпотом пропевает аль-Хайтам, дотрагиваясь до свободной ладони Кавеха, всё же понуждая того встать из-за стола и выйти в середину гостиной.        Темп музыки ускоряется, аль-Хайтам задвигает стул, дабы случайно не задеть, а после аккуратно касается левой рукой торса Кавеха, отчего тот, видно, краснеет, и неуверенно кладёт свою поверх плеча, правые скреплены в замок, и первый начинает медленно выводить обоих в танец. Каждое движение в какую-либо сторону почти сразу подхватывается Кавехом, хоть и всё ещё в нём бушует абсолютное непонимание происходящего. Может, стоит правда отключиться и просто поддаться?        От своих мыслей Кавех случайно наступает на ногу аль-Хайтама, что тот оставляет без внимания, только продолжает двигаться, словно хочет показать, что они должны стать одним целым, а это самая важная часть любого танца — чувствовать друг друга.        Описав невидимый квадрат, аль-Хайтам отпускает торс, давая возможность Кавеху отойти на расстояние их вытянутых рук, а после закружится, оказавшись в коротких объятиях. Приятный запах светлых волос ударяет в нос, и аль-Хайтам непривычно тепло улыбается: в такой близости они ещё не были, и ему это определённо нравится. Кавех неловко усмехается, не веря в то, что они правда танцуют вместе, кажется, потихоньку его сердце всё же находит спрятанные струны души, на которых начинает играть. Руки подняты — пируэт, второй, третий — и снова на изначальные позиции.        Проигрыш: парни отпускают друг друга и неспешно отходят на два шага назад, ощущая, что входят в резонанс, понимают, что точно знают, словно до этого репетировали, как начнут двигаться дальше. Первым решает действовать Кавех: руки плавны, ноги вытянуты, тот невесомо проводит левой в воздухе, очерчивая линии, запрокидывает голову, проводя ладонью вниз по шее — чувства невольно заполоняют каждую клеточку тела, потому он снова ощущает ту лёгкость, весь груз и обиды становятся той самой пылью, а желания — возвращаются к жизни. Это точно не шутка.       — La scène, la scène, la scène, — повторяет за голосом из граммофона Кавех, покачивается, тем самым передавая аль-Хайтаму право двигаться.        Тот наспех выдыхает, ноги на ширине плеч, вытянутая правая рука изящно поднимается вверх, застывая в воздухе, через мгновение левая отзеркаливает, а после аль-Хайтам идеально повторяет движение спокойной волны в океане обеими, чуть склоняясь вперёд.        Думал ли когда-то аль-Хайтам, что по своей инициативе заведёт кого-либо в танец, что сам же будет подхватывать мотив и двигаться, укладываясь в каждую ноту? Абсолютно точно нет. Видимо, это рвутся наружу притупленные давным давно чувства, что способен был открыть и правда "какой-то набор движений". Ведь, как сказала Нилу, танец — главный помощник в их выражении… И, да, она была как никогда права.        — La scène, la scène, la scène.       Снова они на близком расстоянии. Кавех делает неполный выпад левой ногой, аль-Хайтам — правой, первый, в ритм дёргая плечами, с хитрой улыбкой склоняется корпусом к партнёру, пока тот повторяет следом, "прогибаясь" под ним, пряди падают на лицо, но это только сильнее веселит.       Инициатива невербально передана аль-Хайтам — теперь нависает он, глядя в искрящиеся в радости красные глаза. Повторив движение ещё раз, Кавех прикусывает нижнюю губу, беря аль-Хайтама за его холодные руки — пальцы снова сплетены в замки, и оба снова возвращаются к началу. Они точно походят на два листа, гоняемых озорным ветром, либо на спокойно плывущую по течению реки лодку.        — Sur le Pont des Arts, — начинает Кавех и буквально сияет в белой улыбке.       — Mon cœur vacille, — подхватывает аль-Хайтам, чувствуя, как бьётся собственное сердце.        — Entre deux eaux…        — L'air est si bon…       — Cet air si… — голос дрожит, отчего Кавех кашляет и пропускает слово.        — Je le respire… — с теплотой продолжает аль-Хайтам, не обращая внимания на ошибку.        Оба глядят друг другу в глаза, наслаждаясь их глубиной, левая ладонь аль-Хайтама вновь возвращается к торсу, Кавеха — к плечу.       — Nos reflets perchés sur ce pont, — в унисон пропевают они, отдаваясь проигрышу.       Кавех прикрывает веки, пока аль-Хайтам решает повторить самые первые движения: как же ему хорошо сейчас, чувствуется только лёгкость и энергия, что заряжает его тело, плохое настроение рассыпалось подобно самому прекрасному фейерверку на ночном небе.       Что же в самом деле побудило аль-Хайтама на такое решение, как совместный танец? Но… по правде говоря, об этом думать совершенно не хочется: мысли витают высоко в облаках, откуда возвращаться желания нет. Кавех чувствует себя птицей, вознёсшейся к самому солнцу, которой всё равно на происходящее внизу.        — Я бы на твоём месте уцепился покрепче, — почувствовав, как хватка за собственные плечи через некоторое мгновение становится сильнее, аль-Хайтам поднимает Кавеха за торс словно пушинку и после неполного оборота ставит обратно на пол.       Кавех сразу припадает к его телу, невольно обнимая за шею, отчего щёки принимают розоватый оттенок. Пока мелодия всё ещё разливается по гостиной, парни продолжают кружиться по инициативе аль-Хайтама, будто бы он не хочет пропустить и секунды их небольшого танца, чтобы усмирить все желания сразу, не возвращаясь к ним после.        Как только Кавех снова отходит на расстояние вытянутых рук, музыка прекращается, наступает уже настолько непривычная тишина, что слышны лишь учащённые дыхания друг друга.        Аль-Хайтам отпускает Кавеха, подходит к граммофону и поднимает иглу, Кавех зачарованно следит за каждым его действием.        — Тебе хоть понравилось? — усмехается аль-Хайтам, разворачиваясь.        Кавех не сразу осознаёт, что вопрос задан ему, потому молчит. И только, вздрогнув, несколько раз быстро он кивает, потупляет взгляд в пол.       — Д-да… Безусловно, — наспех отвечает Кавех, растирая шею.        Аль-Хайтам прикрывает глаза, а после без лишних слов, забрав рюкзак с пола, направляется в сторону спальни.  Вопросов много, Кавех продолжает стоять посреди гостиной, не зная, что делать дальше. Просто снова сесть за чертежи и забыть о произошедшем?        Он поджимает губы и нехотя подходит к столу, облокачивается на спинку стула и просто глядит в изрисованный им лист пергамента. С прекращением музыки на голову накидываются мысли, которые та так старательно пыталась затмить своим звучанием.       «Он хоть и противный, но… Нет, он не такой… Нет, он такой, но бывает хорошим…» — Кавех закрывает глаза от невыносимости дать окончательный ответ для самого себя.        Сердце мечется по грудной клетке, резким желанием становится просто крепко вцепиться ногтями в него и выдрать оттуда, Кавех понимает, отчего так происходит, но не может, не хочет признавать.        Этот танец явно пробудил в нём что-то ещё более светлое, что таилось так долго, чего Кавех боялся и боится сейчас, и вряд ли он убежит от этого.        «Как же сложно», — слёзы текут по щекам, и Кавех даже не пытается их остановить, он оседает на колени, закрывая лицо.