Никогда её не отпускать

      Габриэль Агрест знал, что его сын, проигнорировав многочисленные наставления и просьбы, покинул Рим. Ему доложили об этом ещё ранним утром. Сейчас, должно быть, его рейс уже совершил посадку, а сам Адриан мчался к нему. По крайней мере, Габриэль предпочёл бы выслушать доводы сына, повлиявшие на решение уехать из Италии и фактически оставить филиал без руководства.       К делу жизни – собственному модному дому – старший Агрест относился трепетно, зато к родному сыну порой был излишне строг. Парадоксально, но именно в бренде AGRESTE он видел продолжение погибшей супруги. В футуристичных витринах, блеске софитов, освещавших подиумы, фирменных логотипах, в каждой пуговице – всюду, но не в Адриане.       Гибель супруги не раздавила Габриэля, не превратила его из сильного духом мужчины в жалкую тень самого себя, но изменила, и вовсе не в лучшую сторону. Люди, поверхностно знакомые с известным модельером, искренне удивлялись его стойкости. Однако истинное положение вещей открывалось лишь единицам. Преданная помощница Агрестов Натали Санкёр после трагедии полностью взвалила на себя все семейные дела, осознанно лишив себя даже крошечного шанса на личную жизнь. Но она не жаловалась. Она давно привыкла считать себя частью знаменитой династии.       Адриану повезло меньше. Казалось бы, сама покойная Эмили желала родным счастливой жизни, но Габриэль предпочитал истязать себя, а заодно и сына, с каждым днём придумывая всё более изощрённые ограничения. Плотное расписание с бесчисленными дополнительными занятиями, домашнее обучение, строжайший запрет приводить в дом гостей – всё это сделало мальчишку абсолютно неприспособленным к жизни. Но эти меры работали ровно до тех пор, пока Адриана удавалось увлечь играми, книгами и фильмами.       Взрослея, он отчаянно желал общения. Не холодной вежливости Натали, не кратких вопросов сурового отца об успехах, не редких вечеров в компании детей влиятельных персон. Ему хотелось простых человеческих радостей, тех, что все остальные даже не замечают: уличной еды, громкого смеха над дурацкими шутками, ночных посиделок с гитарой. Свободы.       Будучи подростком Адриан пару раз даже сбегал из дома, но это лишь усугубляло и без того непростое положение. Каждый раз, не находя сына дома, Габриэль словно срывался с цепи. Кричал так, что звенели стёкла, отчитывал Натали за то, что недоглядела, по возвращению запирал Адриана в комнате, лишая и без того скудных развлечений. Потом оттаивал, сухо просил прощения, оставался на обед рядом с сыном. Но плохим отцом себя никогда не считал.       Габриэль уверовал, что лишь ограничением свободы он убережёт единственного наследника от опасностей мира. Адриан же смирился, что любая просьба родителя должна исполняться беспрекословно. Отвечал он одной единственной фразой: «Да, отец».       И тот же ответ прозвучал из его уст, когда Габриэль вознамерился расширять бизнес в Европе. Адриан не хотел покидать Париж, не хотел терять друзей, что и так ворвались в его жизнь каким-то чудом, но покорно собрал вещи и сел в самолёт до Рима.       Жизнь в Италии удовольствия приносила мало. Казалось бы, вышел из-под отцовской гиперопеки, стал наконец-то предоставлен сам себе, но Адриан знал, что это не более чем иллюзия долгожданной свободы. Куда бы он ни направлялся, с кем бы ни проводил время – обо всём незамедлительно докладывали Габриэлю. Он так и остался птицей в клетке, отчаянно бьющейся крыльями о железные прутья в попытках вырваться и взмыть в небо.       Но даже у самых терпеливых и покорных людей есть свои пределы. Чужой город обступал со всех сторон, пытаясь зажать в угол, захватить, перемолоть душу в пыль. Адриан не выдержал – хлопнул дверью рабочего кабинета и под обескураженные взгляды подчинённых покинул офис. И прямо сейчас шагал по центру Парижа, вдыхая смутно знакомые запахи и вслушиваясь в родную речь. Но наслаждаться прогулкой не получалось. Он знал, что впереди неизбежный разговор с отцом, что скорее всего окончательно вымотает нервы и оставит без сил.       Адриан понимал, что отец будет крайне недоволен его выходкой, но в глубине души ещё теплилась слабенькая надежда на понимание. Как в тот день, когда Габриэль разрешил совсем юному сыну не сниматься больше для рекламы. Адриан невольно вспомнил девушку, благодаря которой он, кажется, впервые в жизни решился перечить отцу.       Маринетт Дюпен-Чен всегда была приветливой и милой, но в тот миг, когда она легонько сжала его ладонь и заговорила, что он сам должен выбирать свой путь, сердце сделало кульбит. Теперь Адриан даже жалел, что не прислушался к внутреннему голосу, настойчиво толкающему его к однокласснице. А тогда... тогда он понятия не имел, что был в шаге от влюблённости. Улыбался Маринетт, обсуждал с ней новости, нахваливал выпечку её отца и даже пару раз, когда Габриэль смягчался, звал прогуляться по вечерней набережной. Но за руку брать не спешил, хотя она каждый раз вздрагивала, стоило ему случайно коснуться её плеча.       Чем теперь жила бывшая одноклассница, Адриан не знал. Наверняка за столько лет нашла своё счастье и даже не вспоминала его. Впрочем, сейчас у него была задача посерьёзнее, чем пустые размышления о прошлом, – ему предстояло объясниться перед отцом. Адриан выдохнул и шагнул за ворота особняка, где провёл детство и юность.       – Месье Агрест ждёт тебя в кабинете, – оповестил вежливый женский голос.       – Натали! – воскликнул Адриан. – Рад видеть.       Санкёр заметно смутилась, но позволила себе улыбку. Женщина приблизилась, аккуратно коснулась плеча Адриана – тепло, но не по-семейному. Но младший Агрест обиды на Натали не держал. Он прекрасно знал, что та лишь выполняет поручения отца. И не будь Габриэля дома, наверняка Санкёр позволила бы себе более душевное приветствие.       – Он недоволен, – едва слышно шепнула Натали. – Я пыталась ему объяснить, но...       – Я понимаю, – Адриан не дал договорить помощнице отца. – Ничего нового.       Натали сняла очки и разгладила пальцем едва заметный залом между бровей, вздохнула, устало улыбнулась и бросила на парня сочувственный взгляд. Она хотела ещё что-то сказать, но Адриан, благодарно кивнув, стремительно зашагал вверх по лестнице.       Если бы у Адриана спросили, какое место в этом огромном доме он любил меньше всего, он без раздумий бы назвал кабинет отца. Так уж повелось с самого детства. И если на мальчишку ужас навевали массивные резные почти чёрные двери, открывающиеся с неизменным скрипом, то будучи подростком он боялся лишь отцовского гнева.       Адриан повзрослел. Детские страхи теперь казались нелепыми и надуманными, вот только ощущение неприязни осталось. Воздух в коридоре возле кабинета будто был пропитан необъяснимой тоской. Находиться здесь дольше пяти минут невыносимо. Хотелось убежать, спрятаться и не покидать укрытия, пока это иррациональное чувство тревоги не рассеется без следа. Но Адриан Агрест стал сильнее своих страхов. Он набрал в грудь побольше воздуха, плавно выдохнул и шагнул в кабинет отца.       Здесь ничего не изменилось с его прошлого визита. Те же тяжёлые гардины, те же корешки книг на бесчисленных полках, тот же едва уловимый запах молотого кофе. И ледяной взгляд отца.       – Я слушаю тебя, – отчеканил Габриэль, очевидно сочтя приветствие лишним.       – Здравствуй, отец, – ответил Адриан.       Он так и замер в метре от захлопнувшейся за его спиной двери, словно загипнотизированный тяжёлым отцовским взглядом. Но Габриэль хотя бы оторвался от бумаг. Завладеть его вниманием всегда было своеобразной победой для Адриана.       – Как ты сам оцениваешь свой поступок? – спросил Габриэль, не сводя глаз с сына.       – А что ещё мне оставалось, если ты отказываешься меня слушать?       – Не советую отвечать вопросом на вопрос, – Габриэль раздражённо бросил ручку. – Объясни. Свой. Поступок.       – Я отказываюсь работать в Италии, потому что хочу жить в Париже. Если я не нужен тебе здесь, я найду другую работу.       – Чем тебе не угодил Рим? Прекрасная архитектура. Восхитительная кухня. И потом, это прекрасный международный опыт для тебя...       – Я устал, – Адриан бросил взгляд в окно.       – От чего же? – изогнул бровь Габриэль. – Я создал для тебя идеальные условия.       – Ты не понимаешь...       – Я отлично понимаю. Я твой отец и мне решать, где ты будешь жить и работать.       Последние слова, произнесённые поразительно спокойным Габриэлем окончательно выбили Адриана из колеи. Он не хотел шума, не хотел ссоры, не хотел, чтобы Натали и прислуга слышали их перебранку, но он не мог больше терпеть. Адриан шагнул к отцу и упёрся кулаками в столешницу.       – Ты всю жизнь за меня решаешь! Где мне учиться, куда ходить, с кем общаться – всё решал ты! Вот от чего я устал. Я вырос, отец. Пора бы признать этот факт и дать мне немного свободы.       – Хорошо, Адриан. Когда ты вернёшься в Италию, можешь...       – Я не вернусь в Италию! – сорвался на крик Адриан. – Ты так ничего и не понял, отец. Я остаюсь в Париже. Но не под одной крышей с тобой.       Адриан вылетел из кабинета отца настолько стремительно, что едва не сбил с ног уже спешившую на шум Натали, но нашёл в себе силы извиниться перед ней. Однако задерживаться в семейном особняке он не планировал. Не сосчитать, сколько раз в юности он пытался вырваться к друзьям, но натыкался на запертые неприступные ворота. Сейчас же створки медленно распахнулись. Габриэль удерживать сына не посмел. Или же был абсолютно уверен, что, выпустив пар, Адриан вернётся домой.

***

      Маринетт сгорбившись сидела на лавочке в парке, сжимала в ладони телефон и отстранённо наблюдала, как голуби на дорожке поблизости делили хлебные крошки. Почувствовав под пальцами лёгкую вибрацию, она мельком глянула на экран и сбросила вызов. Звонила Алья, но говорить сейчас не было сил. Идти домой тоже.       Первые сутки без Луки не принесли ничего кроме горького сожаления. Коллеги предпочли лишний раз не дёргать девушку, что приехала в офис в тёмных очках, пряча под стёклами опухшие красные веки. Сабин Чен, едва завидев вечером на пороге пекарни дочь с дорожной сумкой и лицом в слезах, без лишних расспросов проводила её в пустующую комнату. От семейных посиделок и ужина Маринетт отказалась, будучи не в силах делиться с кем-то своей болью. Даже с родителями.       Она знала, что от неприятного разговора не убежать и ей придётся объяснять, почему после нескольких лет жизни с Лукой она вдруг вернулась домой в расстроенных чувствах, но предпочитала тянуть до последнего. Утром встала раньше всех и тихонько, даже не завтракая, ушла на работу, а теперь разглядывала городских птиц в парке, надеясь просидеть на скамейке в одиночестве до позднего вечера.       Без Луки было тревожно. Все страхи, что долгие годы не давали о себе знать, теперь медленно являли себя этому миру. Без Луки было одиноко. Маринетт будто впервые оказалась одна без защиты на холодном ветру и теперь боялась замёрзнуть насмерть. Без Луки было тоскливо. Она закрывала глаза и видела его улыбку, слышала переливы смеха и бархатистый голос, чувствовала тепло его рук. Но Маринетт со всех сторон обступала бездушная пустота. К Луке хотелось вернуться, но Дюпен-Чен запретила себе даже думать о подобном. Она не имела права причинять ему боль. Зато теперь было больно ей самой.       Маринетт и представить не могла, как крепко приросла к Куффену за годы их отношений и как тяжело вырывать с корнями свои чувства – привязанность, уважение, восхищение. Всё, что угодно, но не любовь. Если, конечно, она вообще знала, как это – любить. Уверена Маринетт была лишь в одном – какая-то часть её бестолковой души навсегда останется рядом с Лукой. Всюду станет преследовать его неуловимой тенью – засыпать и просыпаться рядом с ним, слушать, как он наигрывает новые мотивы на гитаре, выходить на тот самый мрачный балкон и лицезреть ночной Париж в облаке сигаретного дыма. Но сама Маринетт будет далеко-далеко.       Лука пытался выйти на связь, но даже здесь проявил всё своё благородство. Не трезвонил каждые пять минут, не засыпал сообщениями в соцсетях, вынуждая блокировать его, не сигналил под окнами офиса, не колотился в двери родительского дома, не донимал подруг. Он задал один единственный вопрос: «Ты вернёшься?» И Маринетт, задыхаясь от слёз, дрожащими пальцами набрала одно короткое слово: «Нет».       Ломать привычную жизнь было невыносимо тяжело, но Маринетт знала, что рано или поздно вся нынешняя боль утихнет, заляжет на самое дно и будет лишь изредка беспокоить, если она вдруг увидит Луку в толпе или разглядит афишу его группы. А сейчас надо просто потерпеть. Стиснуть зубы, позволить накопившимся слезам вылиться, удалить фотографии и, самое главное, перестать себя жалеть.       По-хорошему стоило обсудить всё с мамой, перезвонить Алье, не дожидаясь, пока те забьют тревогу и подключат к проблеме психологов. Но отчего-то эту драму Маринетт хотелось пережить без свидетелей. Даже сейчас Лука был ей дорог. И она совершенно искренне желала ему счастья. Оттого и собрала вещи. Вряд ли станет счастливым тот, кого, обнимая и целуя, называют чужим именем.       Дорожки парка стремительно пустели. Маринетт взглянула на время и решила возвращаться домой, чтобы не волновать родителей слишком сильно. Поправила волосы, разгладила складки на юбке, поднялась, медленно побрела к выходу из парка, но остановилась. Её окликнули. И этот голос она узнала бы из тысячи других, даже если бы пролетело несколько десятков лет.