Набат

С мальчиком что-то не так. Поймав себя на этой мысли во второй раз за день, Хэйтем Кенуэй раздраженно закатил глаза. «Мальчик» был на полдюйма выше ростом, шире в плечах и лет на десять моложе, чем он сам, когда прибыл из Старого Света в эти весьма перспективные, хоть и не отличающиеся гостеприимством земли. Последние три четверти часа Коннор просидел совершенно неподвижно. В своем грязно-белом ассасинском одеянии, залитый зыбким светом нарождающейся луны, он вполне мог бы сойти за изваяние гаргульи, но низко надвинутый на глаза капюшон придавал его силуэту вид большой нахохлившейся птицы. Хэйтем выглянул через щель в высоком парапете недостроенного здания, где они устроили наблюдательный пункт. Оплетенное лабиринтом лесов, оно давало превосходное укрытие, и в тоже время с крыши открывался отличный вид на пакгауз, в который они намеревались наведаться чуть позже. Сложенный из красного кирпича, он, по сути, представлял собой настоящую крепость, и, видимо, потому его не озаботились обнести забором. Узкие окна в торце забраны решеткой, словно в тюрьме Брайдуэлл, крепкая дверь обита полосами железа. Широкие проемы грузовых ворот, располагавшихся через равные промежутки по всей длине пакгауза, надежно запирались на ночь изнутри. К тому же Хэйтем отлично знал: для того, чтобы поутру открыть тяжелые засовы, впуская и выпуская поток грузов, требовались усилия нескольких человек. А вот круглые слуховые окошки, располагавшиеся на тридцатифутовой высоте в обоих торцах здания, никем, кроме пауков и голубей, не охранялись и не представляли серьезных трудностей ни для кого из семейства Кенуэй. Оставалось только дождаться, когда патрульные около полуночи обойдут здание последним до утра дозором и уберутся восвояси. Но как назло, солдаты пристали к какому-то пьянчужке, устроившемуся на ночлег у нагретой за день солнцем кирпичной стены. Возможно, будь тот одет попроще, они и прошли бы мимо. Была даже небольшая вероятность, что и Хэйтем не стал бы тратить время и усилия на мертвецки пьяного джентльмена, но патрульные торчали на одном месте уже с четверть часа, и с каждым мгновением шансы на бескровный исход стремительно уменьшались. Коннор пошевелился — ничем не примечательное и почти беззвучное движение, в попытке немного размять затекшие конечности, — но Хэйтем ощутил тот же укол смутного беспокойства, что и утром, когда они ненадолго встретились согласовать планы. Но ни тогда, ни теперь он не смог понять, в чем же дело. Просто плохое предчувствие не давало покоя, словно неудобный шов на одежде или слишком туго затянутый ремень. Вот только великий магистр ордена тамплиеров Нового Света не верил в предчувствия — это удел разве что впечатлительных юных девиц или матрон, скучающих в салонах. Старею, мелькнула мысль, но Хэйтем тут же ее отбросил. Ерунда, волки вроде него только матереют, а он к тому же не просто волк — вожак. И никто на свете, Старом или Новом, даже его собственный щенок, еще не дорос до того, чтобы бросать ему вызов. Он покосился на Коннора, но словно выточенное из камня лицо ассасина ровным счетом ничего не выражало. Глубокая тень капюшона скрывала глаза. Патрульные у пакгауза теперь пытались поднять пьянчужку на ноги и, судя по тому, как медленно продвигалось дело, это могло растянуться еще бог знает на сколько. — И вот наши цели снова совпали, — заметил Хэйтем в темноту ночи между ними. — Лишь в малом, — не поворачивая головы, откликнулся ассасин. — Но уже не в первый раз. — Хм, — звук, который издал Коннор, можно было трактовать как угодно. Хэйтем почувствовал, как тянет усмешкой уголок рта. — Делить мир на черное и белое так свойственно молодости. Только с возрастом начинаешь понимать, как много вокруг оттенков серого. — Полутонов, полумер, полуправды? — Теперь в голосе Коннора отчетливо прозвучали обвинительные нотки. — Вы, тамплиеры, пытаетесь загнать мир в рамки собственного о нем представления. Мы не боимся его менять ради блага людей. Хэйтем закатил глаза. Он уже некоторое время имел представление о существовании сына, но с момента их первой мимолетной встречи в тюрьме Брайдуэлл получил возможность узнать его получше. Коннор был храбр, вдумчив и хорошо умел держать эмоции в узде. А еще принципиален до упертости, наивен и до бровей напичкан ассасинской чушью о свободе — это семя, учитывая происходившее с народом его матери, упало в как нельзя более благодатную почву. Уже не в первый раз Хэйтем задался вопросом, не стоило ли забрать мальчишку из племени и воспитать самому, и все также не смог дать себе однозначного ответа. — Уверенность, что можно изменить мир, тоже одна из преходящих черт молодости, поверь мне, — сказал он в попытке увести беседу в сторону от назревающего спора. Все их разговоры в тот или иной момент скатывались в препирательства. — Ничто не истинно.... Хэйтем неслышно фыркнул — ох уж эти дряхлые мудрости ассасинского братства. — Коннор... — начал он и, обрывая сам себя, вскинул руку в призывающем к тишине жесте. Впрочем, без особой нужды — ассасин тоже заметил перемены в разворачивавшейся у пакгауза сцене. Патрульные, закинув руки пьянчужки на плечи, умудрились-таки поставить его на ноги. В примятой траве у кирпичной стены обнаружилась расплющенная в блин треуголка, и один из солдат, неловко подняв ее, кое-как отряхнул о штаны и нахлобучил на голову владельца. Тот лишь осоловело икнул, и вся троица, пошатываясь, двинулась в сторону освещенных улиц. — Пора, — скомандовал Хэйтем, когда патрульные и незадачливый гуляка растворились в ночных тенях. Коннор уже стоял на ногах. Хэйтема снова посетило давешнее беспокойное ощущение, но прежде чем он успел что-то сказать или сделать, ассасин уже принялся спускаться по лесам, с ловкостью белки перебираясь с опоры на опору.

***

Проскользнуть в слуховое окно удалось с некоторым трудом — вблизи оно оказалось несколько уже, чем предполагал Хэйтем. И куда грязнее. Интересно, как Коннору удастся протиснуться с его-то плечами. Впрочем, возможно хоть, это заставит братство ассасинов наконец пересмотреть гардероб и перейти на менее заметные и маркие цвета платья. Усмехнувшись, он мягко приземлился на узкую галерею, обегавшую по периметру все помещение пакгауза. Доски под ногами чуть прогнулись, но не заскрипели, вниз неслышно посыпались пыль и труха. Внутри царила кромешная темнота. Во всяком случае, так показалось в первый момент, а потом глаза начали привыкать, и Хэйтем разглядел внизу неуклюжие силуэты нагроможденных друг на друга ящиков и тюков. Кое-где на поддерживающих крышу столбах горели фонари, но они висели на высоте человеческого роста, и свет их едва ли добирался до галереи, где он стоял сейчас. В угольной черноте дальнего конца пакгауза призраком мелькнула размытая белая тень. Коннор. Хэйтем зашагал по галерее вдоль восточной стены, внимательно вглядываясь в составленные внизу грузы. Помимо самых разнообразных припасов, предназначавшихся для британской армии, с одним из недавних кораблей пришла большая партия пороха. План был прост: найти бочонки, расставить часть по периметру пакгауза и взорвать все к чертям — во всяком случае, так казалось, пока снизу не донесся отвратительно бодрый для такого позднего часа окрик: «Стой, кто идет!» — и грохнул выстрел. Разумеется, Хэйтем и не думал стоять. Напротив, он кинулся бежать, одновременно бросая нож. Ближайший к стрелкам фонарь грохнулся на пол, стекло разбилось, масло впиталось в земляной пол, и вспыхнувшее пламя быстро угасло, погрузив эту часть пакгауза в темноту. Кто-то чертыхнулся, прогремело еще несколько выстрелов, слившихся в нестройный хор, но ни одна из пуль и близко не прошла рядом. Запахи табака, соленой рыбы и пыли перебила вонь порохового нагара. Внизу кашляли, ругались и судорожно перезаряжали мушкеты. Неудивительно, что Хэйтем попал, метнув нож практически вслепую, ориентируясь только на звук. Раздался короткий булькающий хрип, а следом вопли и яростная ругань пополам с молитвами. Замедлив шаг, он перемахнул невысокое ограждение и мягко спрыгнул вниз на тюки. Их с Коннором или предали — маловероятно, иначе нападавших было бы больше, — или полученная через вторые руки информация о двух караульных на весь пакгауз оказалась несколько преуменьшена. Хэйтем взял на заметку наведаться потом к информатору и поговорить по душам. А пока он неслышно выскользнул из-за высокой батареи составленных друг на друга ящиков, поймал в объятия пятившегося спиной вперед караульного и, крепко зажав ему рот одной рукой, другую прижал сбоку к горлу, высвобождая скрытый клинок. Солдат затрепыхался, глухое мычание перешло в захлебывающееся бульканье и вскоре стихло. Оттаскивая тело во мрак под галереей, Хэйтем внимательно прислушивался. По всему пакгаузу перекликались голоса. Человек десять, может, дюжина, не больше. Кто-то приказал не палить почем зря — хорошо, мысленно одобрил Хэйтем. А кто-то другой велел тащить еще фонарей — а вот это уже не очень. Он как раз гадал, куда во всей этой кутерьме подевался Коннор, когда чужая рука крепко зажала рот. Огрубевшие подушечки лучника, перчатки из мягкой кожи с обрезанными пальцами. Хэйтем не без раздражения хлопнул сына по предплечью, показывая, что узнал, и тот немедленно отодвинулся, опуская руку. — Порох, — одними губами проговорил он, указывая в темноту за спиной. Хэйтем кивнул — простой план давно полетел в тартарары, но задуманное все равно надо было выполнить. Темно было, хоть глаз коли, и светлое пятно ассасинского одеяния служило единственным ориентиром. Один поворот, другой. Хэйтем сообразил, что они двигаются к юго-западной стене. Голоса караульных доносились теперь отрывисто и приглушенно. Оглянувшись, он различил в дальнем конце пакгауза медленно ползущую вверх алую точку. Кто-то поднимался на галерею с фонарем. Он выругался сквозь зубы, ускоряя шаг, и едва не налетел на широкую спину Коннора. В темноте перед ними виднелись смутные очертания поставленных друг на друга бочонков. Ассасин выбил из ближайшего тугую пробку и, опрокинув на бок, толкнул к дальней стене под тихий шорох высыпающегося пороха. Хэйтем повторил то же самое с другим, целясь в противоположную сторону. Они работали молча и слаженно, словно всю жизнь провели плечом к плечу, организуя диверсии. Коннор видел в темноте лучше, бочонки Хэйтема раз или два задели стены проходов, образованных штабелями тюков и ящиков, но он знал, что стоит огню добраться сюда, и это уже не будет иметь значения. Между тем фонарей на галерее наверху прибавилось. По три с каждой стороны, они продвигались вдоль стен пакгауза хоть и со всеми возможными предосторожностями, но гораздо быстрее, чем хотелось бы Хэйтему. Он уже различал напряженный прищур Коннора, который тоже смотрел наверх. — Это нам на руку, — проронил тот. Хэйтем хмыкнул — площадка перед центральной дверью теперь считалась проверенной и, следовательно, не охранялась. Кому кроме них в подобных обстоятельствах пришло бы в голову двигаться на облаву, а не прочь от нее? — Из тебя вышел бы отличный тамплиер, — заметил он. Коннор бросил на него нечитаемый взгляд, подхватил небольшой бочонок и вышиб пробку. Сверху Хэйтему казалось, что помещение пакгауза поделено на четкие квадраты, но на деле грузы образовывали множество извилистых узеньких проходов, вливавшихся в центральный коридор, словно ручьи в реку. Они шли, придерживаясь правой стороны, хотя оба понимали, что с галерей центральный проход выглядит одинаково погруженным во мрак. Хэйтем умел двигаться неслышно, когда хотел, Коннор же в своих мягких мокасинах и вовсе ступал совершенно бесшумно, и только мягкий шорох высыпающегося пороха отмечал их безмолвный путь. Огни на галерее приблизились, поравнялись с ними и остались позади, но Хэйтем и не думал расслабляться. Впереди замаячил фонарь. Коннор замедлил шаг, ища проход, которым они могли бы обогнуть освещенное место, но тут одна из ярких точек на галерее слева остановилась и поползла вниз, как если бы державший ее человек перегнулся через ограждение, пытаясь разглядеть происходившее среди нагромождений бочонков, тюков и ящиков, где-то прикрытых парусиной, где-то нет. — Что там, Джонни? — спросил кто-то из темноты. Остальные огоньки замедлились, некоторые остановились. Хэйтем и Коннор замерли. — Показалось, что-то движется, — после некоторого молчания откликнулся остановившийся красномундирник. Голос его, впрочем, прозвучал не очень уверенно, и через какое-то время фонарь пополз вверх — он выпрямился. — Идем дальше, парни. Смотреть в оба! — зычно гаркнул офицер, но из-за эха было трудно определить, откуда именно шел голос. Хэйтем мотнул головой, указывая на проход на противоположной стороне коридора. Огни на галереях снова пришли в движение, удаляясь. Справа, буквально по другую сторону штабеля громоздких ящиков, кто-то чертыхнулся, споткнувшись. Высокую тень, вынырнувшую из прохода в пяти шагах от места, где они только что стояли, Хэйтем и Коннор заметили одновременно. На то, чтобы принять решение, ушло не больше двух ударов сердца. Метательный нож Хэйтема сбил висящий на столбе футах в тридцати дальше по проходу фонарь. Звон осыпающихся осколков показался оглушительным, и в наступившей затем кромешной темноте раздался хорошо знакомый чавкающий звук раскалывающего череп томагавка. — Дьявол, — процедил Хэйтем, и воцарившаяся на миг ошеломленная тишина взорвалась возбужденными голосами. По галерее загрохотали шаги. Прогремел выстрел — пуля, правда, просвистела высоко и без всякой пользы ударилась в кирпичную стену. — Не стрелять вслепую, дурни! — гаркнул офицер. — Где они? Я ни черта не вижу! — вопил кто-то. Хэйтем метнул нож, целясь левее подпрыгивающего и раскачивающегося на бегу огонька. Солдат взвыл, бухаясь на колени. Фонарь, кувыркаясь, полетел вниз и со звоном разбился об угол ящика. Облитое маслом сухое дерево вспыхнуло, словно факел. Коннор, наступив на грудь убитого, с влажным хлюпаньем выдрал томагавк из раскроенного до подбородка черепа. Напудренный парик солдата свалился, мучнисто-белые букли медленно оседали в расплывающейся под обезображенным телом луже крови. — Сюда, сюда! — орали на галерее, размахивая фонарями. Коннор поставил бочонок, подхватил мушкет убитого и, прицелившись, выстрелил. С левой галереи вниз полетел труп. Хэйтем клинками снял еще двоих с правой, прежде чем наверху догадались до минимума прикрутить фитили. Между тем занявшееся пламя принялось жадно облизывать соседние ящики. Вниз полетели хлопья пепла. Коннор с плотно сжатыми губами пинком отправил бочонок вперед по проходу, и, не сговариваясь, они побежали следом. Сзади грохотали сапоги. Хэйтем потащил из-за пояса пистолет, но, заметив, как помотал головой Коннор, метнул нож, сшибая с очередного столба фонарь. Ассасин на бегу бросил ему связку ключей, которые, видимо, позаимствовал у кого-то из убитых, и замедлил шаг, вытаскивая собственный пистолет. Ругаясь сквозь зубы, Хэйтем припустил еще быстрее — дверь уже маячила впереди. На заваленной бумагами конторке стояла лампа, но теперь, когда зарево занимающегося пожара облизывало опоры галереи, в ней больше не было нужды. Помимо тяжелого засова, дверь запиралась на два навесных замка. К старому подошел второй из опробованных ключей. Другой — новенький — видимо, появился, когда пакгауз превратился в хранилище припасов для армии и... Сзади грохнул выстрел, а следом раздался взрыв — Коннор толкнул бочонок с остатками пороха под ноги приближающимся солдатам и всадил в него пулю. Во все стороны полетели горящие доски. Полоска железа, бывшая полминуты назад обручем, чиркнула по стене футах в трех над головой Хэйтема, щедро осыпав его кирпичной крошкой. Кто-то истошно орал, воняло паленым волосом и горелой плотью, но все, что интересовало Хэйтема — это стремительно пожирающий оставленную ими дорожку пороха огонек. Коннор перескочил через разорванное тело — серо-сизая масса кишок выплеснулась на пол из верхней половины туловища, словно на скотобойне — и помчался к двери. — Мать твою, — прорычал Хэйтем, приставил дуло пистолета ко второму замку и, прикрывая лицо рукой, выстрелил. В ушах звенело, нос и рот забила пороховая гарь. Он навалился на дверь плечом, та дрогнула и нехотя подалась вперед, впуская внутрь прохладный ночной воздух. Он втянул его полной грудью и еле успел пригнуться, уворачиваясь от направленного прямо в лицо штыка. Один из давешних патрульных с невнятным окриком замахнулся снова, но лезвие только проскрежетало по подставленному клинку и скользнуло в сторону. Второй, однако, оказался смышленее товарища — мушкет в его руках был нацелен Хэйтему прямо в грудь, и он остро ощутил нехватку истраченных в пакгаузе метательных ножей. Мгновение он и красномундирник буравили друг друга взглядами, а потом мимо уха просвистела размытая серебряная тень, и глаза солдата с выражением крайнего удивления съехались к переносице. Из-под вошедшего в лоб по середину лезвия томагавка сбежала одна струйка крови, потом еще и еще. Челюсть отвалилась, запахло мочой. Мушкет выпал из ослабевших рук, и уже мертвый парень осел на колени и повалился ничком. Второй беспомощно открывал и закрывал рот, силясь исторгнуть вопль ужаса, ругательство или молитву, но муштра взяла свое. Дуло качнулось в сторону Коннора, палец дернул курок, но Хэйтем оказался быстрее. Ладонь обожгло даже сквозь перчатку, когда он рванул ствол вверх, одновременно по самое основание всаживая клинок патрульному под подбородок. Обильно заливая красно-белый мундир, хлынула кровь, глаза округлились от страха и боли, в раскрытом для крика рту, пригвоздив к небу язык, поблескивало окровавленное лезвие. Хэйтем отступил, высвобождая клинок, и позволил телу завалиться набок. В спину дышал невыносимый жар, из открытой двери пакгауза валил дым и доносился жадный треск пламени. Надо было убираться как можно скорее. Вкрадчивое цоканье раздалось как будто из ниоткуда. — Ну, надо же. Отец и сын Кенуэй, в одном месте и, судя по всему, заняты одним делом. Интересно, интересно. Из темноты соткалась уже знакомая им фигура. Вот только теперь прилично одетый джентльмен крепко стоял на ногах и говорил вполне членораздельно. Старательно очищенная и расправленная треуголка бросала тень на узкое хищное лицо. В правой руке он небрежно держал пистолет. Краем глаза Хэйтем видел, как Коннор будто невзначай переместился к убитому им патрульному, возле которого лежал все еще заряженный мушкет. Он шагнул вперед, не обращая внимания на тут же уставившееся ему в грудь дуло. — С кем имею честь? — спросил он, по привычке заложив руки за спину. Скрытый клинок сейчас мало чем мог помочь, но в обшлаге левого рукава Хэйтем держал кинжальчик — зубочистку почти. Им было невозможно сшибить фонарь или нанести хоть сколько-нибудь существенный урон на расстоянии нескольких десятков футов, но попасть в глаз с пятнадцати — легко. Рукоять привычно скользнула в пальцы. Хищное лицо расплылось в улыбке, впрочем, не коснувшейся холодных глаз. — Боюсь, мы не представлены. Хэйтем открыл рот, но тут одновременно случилось множество событий. В дальнем конце пакгауза что-то оглушительно взорвалось, и хотя Хэйтем ожидал этого, потребовалась вся его выдержка, чтобы не дрогнуть и не оглянуться. Коннор бросился к валявшемуся мушкету. Незнакомец вздрогнул, взгляд его метнулся к осветившему округу зареву — похоже, обрушилась стена и часть кровли. Хэйтем, совершенно не заботясь о падающих вокруг досках и кирпичах, швырнул кинжальчик, но противник оказался под стать им обоим: уловив движение, он дернулся в сторону, и вместо того, чтобы воткнуться в глаз, клинок вошел в щеку прямо под скуловой костью. С яростным рыком нападавший вырвал его из щеки и отбросил в сторону. Опустившееся было дуло пистолета снова поползло вверх. Грохнул выстрел, почти неразличимый на фоне рева пламени и грохота осыпающихся обломков. Незнакомца развернуло на месте, правая рука повисла плетью, пистолет упал на заваленную горящими обломками брусчатку. Хэйтем вытянул саблю из ножен на поясе, но первый же его выпад блокировала сабля соперника. Тот оскалился, обнажая окровавленные зубы. Хэйтем оттолкнул его клинок своим, ударил снова, и лезвия загудели, столкнувшись. Краем глаза он видел бросившегося вперед Коннора, но противник увидел его тоже и пинком отшвырнул пистолет в темноту. Ассасин зарычал. Лезвия снова столкнулись. В пакгаузе что-то оглушительно взорвалось. — Да кто ты, черт побери, такой? — воскликнул Хэйтем, финтом расцепляя клинки. Ответом его не удостоили, если не считать таковым очередную атаку. Клинок незнакомца мелькал с невероятной скоростью, вынуждая отступать. Он и сам не понял, на чем поскользнулся — на луже крови, скорее всего, — но даже того мгновения, которое потребовалось, чтобы восстановить равновесие, хватило, чтобы противник удвоил напор. Хэйтем раз за разом блокировал, но понимал, что в какой-то момент может и не успеть. Слева мелькнуло размытое светлое пятно, и Коннор, ухвативший бесполезный теперь мушкет за дуло, со всей силы обрушил приклад на раненое плечо нападавшего. Даже сквозь рев пламени было отчетливо слышно, как хрустнула кость. Незнакомец взвыл, выпуская саблю и оседая на колени. Хэйтем занес клинок, но ассасин опередил его, перехватив мушкет как положено и нацелившись штыком в шею. Он даже не уловил стремительного выпада, но Коннор вдруг замер, странно согнувшись, и медленно, будто во сне опустился на одно колено. Мушкет выпал из его рук. Скрипнув зубами, Хэйтем с коротким — не хотел больше рисковать — замахом опустил клинок на шею незнакомца. Раздался резкий скрежет хряща о лезвие, в наполовину перерубленном горле вспенилась кровь. Глаза незнакомца буравили его еще целую секунду, прежде чем закатиться. Хэйтем пнул его в грудь, освобождая клинок и прощаясь с планами о долгом и тщательном допросе. Впрочем, этой ночью любые планы летели в тартарары. — Какого черта ты полез вперед, мальчик? — рявкнул он, поворачиваясь к Коннору, и осекся. Тот застыл в той же позе, чуть наклонившись вперед и крепко прижимая руку к животу. Смутное прежде беспокойство обрушилось на Хэйтема грохотом набата. Каждой клеткой своего тела он ощущал стремительно надвигающуюся беду, и предчувствия были тут совершенно не причем. Возможно, отстраненно подумал он, дело в том, что беда караулила не его самого, а сына. Может быть, так это работает. — Коннор? Он опустился рядом на колено, осторожно отвел руку мальчика и мысленно возблагодарил упрямую приверженность ассасинов к белому цвету. Камзол Коннора оставался относительно чист, не считая многочисленных пятен сажи и багряных капель на полах, вероятно, упавших с его собственного томагавка. Ни торчащей рукояти ножа, ни стремительно напитывающей ткань крови. — Все в порядке, — сдавленно выговорил тот, дыша старательно выверенными вдохами. — В порядке... В пакгаузе что-то с грохотом обрушилось. — Надо уходить, — Хэйтем поднялся, пряча клинок в ножны. Коннор с видимым усилием выпрямился, напрочь проигнорировав протянутую ему руку. Сделал несколько неуверенных шагов, носком мокасина перевернул убитого патрульного, нагнулся — медленно, слишком медленно — и не без труда выдернул у того из головы свой томагавк. Набат продолжал грохотать. Что-то не в порядке с сыном. Очень-очень не в порядке. — Сюда, — указал Хэйтем, перекрикивая грохот очередного взрыва — одна из бочек, пробив кое-где еще уцелевшую крышу, устремилась в ночное небо, пролетела футов сто и рухнула обратно в огненный ад, в который превратился теперь пакгауз. От того, что Коннор не стал спорить, рот наполнился едкой желчью. Они побежали в сторону ближайших строений. Ассасин двигался так, словно малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. Новый взрыв разом выбил все уцелевшие к этому моменту погрузочные двери. Одна из створок, кувыркаясь, словно гонимый ветром лист, врезалась в леса, окружавшие здание, где они прятались в начале ночи. Конструкция вздрогнула, зашаталась и, словно карточный домик, с грохотом принялась оседать вниз. — Бегом! — взревел Хэйтем, хватая сына за предплечье и толкая вперед, в относительную безопасность за стенами маленького приземистого сооружения, сложенного из грубо обтесанных камней — не то сторожки, не то какой другой хозяйственной постройки. Они упали наземь, скорчившись и закрывая головы руками, и в ту же секунду мимо пронеслась стена огня.

***

Что ж, по крайней мере, свою задачу они выполнили — от пакгауза остались обгоревшие остовы стен, огонь жадно пожирал остальное. Хэйтем обессилено привалился к стене спасшей их сторожки и прикрыл глаза. Скорчившийся рядом ассасин зашевелился, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы, закашлялся, и его вывернуло на заваленную горящими обломками брусчатку. Хэйтем выпрямился. Тот сидел, неловко скособочившись, рука снова судорожно прижималась к животу. С нижней губы тянулась ниточка слюны, в воздухе кисло пахло желчью. — Коннор? — голос Хэйтема прозвучал резко, пальцы с силой сжали плечо ассасина, но тот не сделал ни малейшей попытки стряхнуть его руку. Честно говоря, он выглядел так, словно у него не хватало сил даже поднять голову. Несмотря на то, что не испытывал ничего подобного уже очень давно, Хэйтем узнал сосущее чувство, куском льда ухнувшее в низ живота — страх. — Мальчик? — он заставил голос прозвучать ровнее и мягче и ослабил стальную хватку на его плече. Ассасин дышал частыми неглубокими вдохами. Пожалуй, слишком частыми. — Все в поря... — пробормотал он, задыхающимся свистящим шепотом. — Коннор, — с нажимом прервал Хэйтем, снова сжимая его плечо. Тот тяжело сглотнул и поднял голову, так медленно, словно она весила пуд. Даже в адском зареве пожара было видно, насколько он бледен. Совсем темные в тени капюшона глаза, когда он их открыл, лихорадочно блестели. — Я неважно себя чувствую в последние дни. — Лицо его застыло, словно необходимость признавать собственную слабость причиняла ему куда большую боль, чем даже та, что он сейчас испытывал. — Как именно неважно? Голос Хэйтема звучал ровно и, хотя грохочущий в сердце набат требовал схватить сына за грудки и вытрясти, наконец, ответ, рассудком он понимал, что терпение принесет куда большие результаты. Челюсть Коннора напряглась, на щеках дернулись желваки. — Мутит, — в конце концов глухо ответил он, отводя глаза. — Голова все время болит и, — он облизнул пересохшие губы, — и в животе с утра будто пуля засела. Голос его дрогнул. Застывшая маска лица пошла трещинами, обнажая беспомощную растерянность человека, который привык пользоваться собственным телом, словно оружием, наряду с луком, томагавком и скрытым клинком, а теперь этот безупречный ранее инструмент подводил по совершенно непонятной причине. — Внизу справа? — уточнил Хэйтем, уже догадываясь, каким будет ответ. — Да, — Коннор сглотнул. — Откуда ты?.. Хэйтем на мгновение прикрыл глаза, ощущая одновременно облегчение оттого, что ситуация прояснилась и неведомая беда обрела теперь вполне осязаемые очертания, и неподдельную тревогу, потому что в данных обстоятельствах все было просто хуже некуда. — Я много чего знаю, мальчик, — проворчал он, не скрывая раздражения. — Например, то, что тебе еще утром следовало мне рассказать. В глазах Коннора полыхнули молнии, он вздернул подбородок, сделал резкое движение, намереваясь встать, и лицо его немедленно исказилось от боли. Он зажмурился, дыша короткими рваными вдохами. Рука, которой он удерживал себя в более-менее вертикальном положении, задрожала, и Хэйтем, не задумываясь, положил руки ему на плечи, удерживая от попытки свернуться в комок. Приступ длился, казалось, целую вечность, но все же судорожно сведенные плечи ассасина обмякли, он задышал чуть ровнее и оперся затылком о каменную стену. Кожа его была серой, на лбу выступил пот. Хэйтем загнал подальше подступивший теперь к самому горлу страх. — Послушай, — мягко сказал он. — Нам нужно уходить, и для начала мне придется оставить тебя ненадолго. Всего лишь несколько минут, Орденом клянусь. Сиди здесь и не вздумай двигаться, во имя... Он осекся — с губ Коннора сорвался сдавленный протестующий звук, который, впрочем, тут же оборвался, но глаза уже выдали его с головой. — Что ж, — медленно проговорил Хэйтем, мысленно прощаясь с очередным за эту ночь блестящим планом вломиться в ближайший трактир и угрозами или деньгами раздобыть какую-нибудь клячу с телегой. — Может, это и не такая уж хорошая идея. В конце концов, телега на этой разбитой брусчатке могла разве что ухудшить положение. Да и уверенности в том, что ассасин прислушается к требованию ждать, не было никакой. Не говоря уж о том, что в любой момент могли нагрянуть зеваки, пожарный дозор и патрули. Коннор снова зажмурился, пережимая зубами рвущийся наружу крик, и Хэйтем накрыл его стиснутый кулак ладонью. — Встать сможешь? — спросил он, когда ассасин, обессилено дыша, заморгал, разлепив мокрые от испарины и невольно проступивших слез ресницы. Подняв в темное небо снопы искр, рухнула фасадная стена пакгауза, последняя, что оставалась стоять. Хэйтем криво усмехнулся: — У меня есть план.

***

— Нет! — едва державшийся на ногах Коннор помотал головой. — Нет, и все. Хэйтем проклял про себя ослиное ассасинское упрямство и мысленно сосчитал до трех — времени и без того не хватало. В окрестных кварталах надрывались колокола. Зарево пожара стояло высоко. Пламя и не думало угасать, сосредоточенно подбираясь к беспорядочной груде рухнувших лесов. Алые блики метались по стенам соседних зданий, отбрасывали причудливые тени на покрытую толстым слоем сажи и обломков брусчатку. На краю освещенного огнем круга метались маленькие темные фигурки с ведрами. Хриплые голоса требовали еще воды, позвать губернатора и организовать живые цепочки, и все же мало кто решался подойти близко. Вода без толку шипела на раскаленных камнях брусчатки, воздух заволок густой пар пополам с хлопьями сажи, и только благодаря этому они пока оставались не обнаруженными. — Я знаю того, кто сумеет помочь, — спокойно повторил Хэйтем, не выдавая голосом ни нетерпения, ни беспокойства. — Это не очень далеко, но ты попросту не дойдешь. И потом, я носил людей и потяжелее. — Он снова уперся руками в колени, приглашающе подставляя спину. Коннор молчал. Прокушенные до крови губы сжались в тонкую белую линию. Напряженную челюсть можно было хоть сейчас отливать в бронзе. Гордый, мысленно добавил Хэйтем к тому, что уже знал о нем. И привыкший полагаться только на себя. Впрочем, яблоко от яблоньки, как говорится... — Сын, — с его стороны это даже не было манипуляцией. Ну, почти не было. — Я хочу только помочь. Коннор поглядел на мечущиеся по другую сторону от полыхающего остова пакгауза тени, перевел на него тяжелый, нечитаемый из-под низко надвинутого капюшона взгляд. Что ж, окажись на его месте Хэйтем, тоже с подозрением бы глядел на протянутую руку. Неизвестно, чем бы это закончилось, но ассасин вдруг задохнулся, складываясь пополам и прижимая ладонь к животу. Хэйтем тут же подхватил его под локоть, удерживая в вертикальном положении. Второй попытки поставить Коннора на ноги он бы не выдержал — у него и так почти не осталось не тронутых сединой волос. — Ладно, — обессилено прохрипел тот, когда боль отступила ненадолго. — Ладно. Хэйтему очень хотелось возвести очи горе, но вместо этого он осторожно утешающе потрепал Коннора по плечу. Хэйтем даже не покривил душой — ему действительно приходилось носить на закорках товарищей и потяжелее, правда, тогда он был по крайней мере лет на двадцать моложе. Что ж, кто из великих говорил, что своя ноша не тянет? Коннор, надо отдать ему должное, старался не дышать в ухо и не очень сильно цепляться за шею и грудь. Он вообще не издавал практически ни звука, если не считать скрипа зубов и коротких резких выдохов время от времени. Стойкий мальчик. Хэйтем свернул в первый попавшийся проулок, стоило только пламени перестать дышать им в спины раскаленной гарью. По площади, где они только что прошли, уже грохотали колеса конки. Кучер яростно нахлестывал лошадей, а старшина пожарных надсадно колотил в издававшую дребезжащий звон рынду. Хэйтем прикинул маршрут и на первом же перекрестке повернул направо. Там, где молодость брала нахрапом и силой, возраст с лихвой компенсировал опытом. Хэйтем без труда придерживался старательно выверенного темпа — достаточно ходкого, чтобы расстояние до их цели неуклонно сокращалось, и в то же время позволяющего сохранять дыхание и силы. Зарево медленно оседало позади. Пакгаузы и конюшни, лесопилки и плавильни постепенно уступили место муравейникам неказистых доходных домов, где в крошечных комнатенках порой ютилось по десять и больше человек. В темных закоулках воняло отбросами, поблескивали красные глазки крыс и желтые — охотившихся на них котов. — Дьявол! — Сапог попал в выщербину на неровной бугристой брусчатке. Коннор издал короткий сдавленный звук. — Еще совсем немного, — ободряюще сказал Хэйтем. — Три-четыре квартала осталось всего-то. На самом деле оставалось не то семь, не то восемь, но Хэйтем всегда полагал, что умело примененная ложь служит исключительно во благо. Ассасин тихо выдохнул то ли в знак того, что понял, то ли просто отпустил очередной приступ боли. К слову о боли — плечи и руки давали о себе знать все настойчивее, но Хэйтем попросту не думал о них, только о каждом следующем шаге и дороге, которую еще оставалось пройти. Узкие улицы постепенно раздались вширь, разбитая брусчатка под ногами выровнялась. Появились изящные столбы газовых фонарей. В зыбком свете под матовыми плафонами плясала ночная мошкара. Оставалось идти не больше четверти часа, и Хэйтем впервые с того момента, как его посетило смутное беспокойство, позволил себе осторожную мысль, что, возможно, хоть что-то этой ночью прошло ровно так, как было задумано. По кронам деревьев, окружавших аккуратные чистенькие особняки, пробежал легкий шелест. На нос шлепнулась холодная капля, потом еще одна, и через минуту по брусчатке часто застучал дождь. Не сбавляя шаг, Хэйтем покосился на небо, где не было видно ни единой звезды, настолько все заволокло тучами, и покачал головой. Воистину, эта ночь создана, чтобы пускать прахом любые планы.

***

Когда четверть часа спустя Хэйтем несколько раз пнул массивную дверь двухэтажного особняка, прятавшегося за раскидистыми кронами каштанов и плотной живой изгородью отцветшего уже жасмина, на них с Коннором не оставалось, кажется, ни единой сухой нитки. Ассасин прерывисто дышал ему в плечо, то и дело постанывая на выдохе, и Хэйтем чувствовал, как усиливается исходящий от него жар. Плотная портьера узкого окна сбоку от двери колыхнулась, на миг пропуская свет лампы, и тут же вернулась на место. Заскрипели засовы и замки. Дверь отворилась. — Добрый вечер, магистр Кенуэй. Не дожидаясь приглашения, Хэйтем шагнул внутрь. Несмотря на безбожно поздний час, открывший им джентльмен средних лет выглядел так, словно как раз ожидал посетителей. Темноволосая шевелюра с проседью была тщательно уложена, узел шейного платка повязан по последней моде, в манжетах накрахмаленной сорочки поблескивали запонки, а расшитый вензелями жилет сиял аккуратно застегнутыми пуговицами и цепочкой часов. Доктор Кенелм Монтгомери попал в поле зрения тамплиеров еще в Лондоне, когда вследствие пагубного пристрастия к лаудануму со скандалом лишился сначала обширной практики, а вскоре семьи и остатков репутации. Собственно, он уже готовился провести остаток дней в захудалой деревне где-нибудь в Йоркшире в должности помощника фельдшера, но у Ордена были на него другие планы — новое имя, новые бумаги, Новый Свет. И этот милый особнячок в глубине тенистого сада тоже. Разумеется, в обмен на некоторые одолжения время от времени, вот как сейчас. — Брэндон! — рявкнул Хэйтем на весь дом. Окрик звонко разнесся по просторному холлу, освещенному лишь несколькими лампами. — Брэдли... — бесцветным тоном поправил доктор Монтгомери, запирая дверь и оставляя снаружи неумолчный шум проливного дождя. Дверь, ведущая в помещения слуг, приоткрылась. На пороге возник наспех одетый крупный мужчина с шевелюрой густых уже наполовину седых волос. Лампа в его массивной лапище казалась игрушечной. — Сэр, — он опасливо покосился на Хэйтема. — Доктор Монтгомери? — Нам понадобиться помощь с пациентом, Брэдли. Благодарю. Слуга пристроил лампу на этажерке у зеркала и подхватил Коннора на руки, будто невесту. Тот глухо застонал, потревоженный движением. Падающие с насквозь мокрого платья капли дробно стучали по навощенному паркету. — Поаккуратнее с ним, — предупредил Хэйтем, нахлобучивая мокрую треуголку на резную фигуру в виде обвившихся вокруг крылатого посоха змей, что украшала балюстраду у подножия лестницы, и с трудом стягивая тяжелый от воды камзол — оттянутые плечи немилосердно болели. — Прошу, — Монтгомери поднял лампу повыше и пошел впереди, указывая и без того знакомый Хэйтему путь. Кабинет для приема нескольких ипохондриков, всегда находивших на что пожаловаться, располагался в передней части дома по левую руку просторного холла, но помещения для настоящей практики скрывались в неприметном флигеле позади особняка. — Стэфано! У нас пациент. — Не задерживаясь, Монтгомери коротко стукнул в дверь, выходившую прямо на крытую галерею, соединяющую дом с флигелем. — С чем же мы имеем дело сегодня, магистр? Картечь? Клинок? Стрела? — обернулся он к Хэйтему. В свете лампы кожа его приобрела землистый оттенок. — Я плохо запоминаю латынь, — Хэйтем хотел дернуть плечом, но вовремя передумал. Со стянутых лентой волос за шиворот стекала вода. — Симптомам минимум пара дней. Головная боль, тошнота, температура, острая боль внизу живота справа сегодня весь день. — О! — Доктор заметно оживился. Несмотря на пагубное пристрастие и бурные перемены последних лет, он по-прежнему живо интересовался передовыми исследованиями в области хирургии и выписывал все медицинские альманахи как Старого Света, так и Нового. — Воспаление этого маленького негодяя в слепой кишке?! Да вы меня балуете, магистр! Второй случай за три года. Хэйтем закатил глаза. Заскрипела дверь, отблески огня запрыгали по выложенным белым кафелем стенам. — Брэдли, подержите пока молодого человека, — скомандовал доктор Монтгомери, пристраивая лампу на краю ближайшего стеллажа. — Надо попробовать снять с него все, что трудно будет резать... — С сомнением оглядев ассасинское облачение и многочисленные ремни, он умолк, коснувшись пальцами запястья Коннора и сосредоточенно глядя на вытащенные из кармашка жилета часы. Лицо его помрачнело. Слуга послушно замер. Коннор дышал коротко и неглубоко. Кожа его была того же серого цвета, что и наполовину скрывающий лицо мокрый капюшон. С прокушенной в нескольких местах нижней губы по подбородку тянулись смазанные потеки крови. Хэйтем даже не был уверен, в сознании ли он. — Слишком часто, — пробормотал Монтгомери, убирая часы и касаясь пальцами щеки ассасина. — И весь горит. Оперируем, — заключил он, вытаскивая дорогие запонки и принимаясь закатывать белоснежные рукава. — Немедленно. Тряхнув головой — в шее что-то болезненно щелкнуло, — Хэйтем стянул мокрый шейный платок и тоже взялся за рукава сорочки. По галерее простучали торопливые шаги, и в помещении появился взъерошенный и немного помятый со сна ассистент доктора — Стэфано. Молодой итальянец, года на три-четыре постарше Коннора, обладал большими влажными глазами, гривой густых вьющихся волос и темной историей исключения из одного из лучших медицинских университетов Старого Света. — Свет, — скомандовал Монтгомери, сосредоточенно выставляя на покрытый хрустящей белоснежной простыней столик лотки с холодно поблескивающими сталью инструментами. Впрочем, молодой человек и без того уже принялся зажигать многочисленные светильники, заставляя ночные тени отступать в самые дальние углы сверкающего сталью и чистотой помещения. Пряжки ассасинских наруча и поясного ремня поддались достаточно легко. С замысловатыми застежками бело-синего мундира пришлось повозиться — пуговицы с трудом пролезали в мокрые петли. То, что Коннор стонал и вздрагивал даже от легчайших прикосновений, делу отнюдь не помогало. Кушак, решил Хэйтем, будет проще к черту срезать. — О! — раздался за плечом удивленный возглас доктора Монтгомери, когда с головы ассасина упал капюшон. — Но ведь это... — В чем дело? — Хэйтем бросил на него быстрый взгляд, продолжая распутывать тугой узел тесемки, стягивавшей рукав на правом плече Коннора. Доктор нервно облизнул тонкие бледные губы. Взгляд его метнулся по облепившим сейчас череп ассасина черным, как смоль, волосам — одну из прядей украшало несколько ярких бусин, — высоким скулам на сером от боли лице и практически безволосой, часто поднимающейся бронзовой груди с короткими угловатыми линиями татуировок. — Я... мне не доводилось проводить вмешательства на ди... — под мгновенно потяжелевшим взглядом Хэйтема он осекся и торопливо закончил: — Я хочу сказать, представителей коренного населения не доводилось оперировать, магистр. Сэр. — Кровь у всех красная, — холодно отрезал Хэйтем. Наконец поддавшаяся тесемка полетела на стул в углу, где свалили остальное снаряжение, а через полминуты осторожных манипуляций сверху приземлился и камзол. С брошенных мокасин на пол натекла уже целая лужа. — Все, кладем, — скомандовал Хэйтем, и, словно очнувшись, все зашевелились. Как он и предполагал, сказать было гораздо проще, чем сделать. Здоровяк Брэдли, надо отдать ему должное, двигался осторожно, словно опускал на тяжелую, обитую кожей и застеленную до хруста накрахмаленной простыней операционную кушетку собственную мать. Молчаливый Стэфано аккуратно придерживал Коннора под голову, и все равно, стоило попытаться распрямить ноги — и тот хрипло закричал. Брэдли замер в неловкой скособоченной позе, все еще поддерживая ноги ассасина одной рукой. Хэйтем и Монтгомери поглядели друг на друга поверх его коленей, и доктор коротко кивнул: — Стэфано, ремни. Ассистент отступил от кушетки, и Хэйтем занял его место. Лоб Коннора на ощупь был горячим как печка. На бледных скулах горели пятна лихорадочного румянца. — Давайте осторожнее, Брэдли, — вполголоса отдавал указания Монтгомери. — Вот так. Раз, два... Коннор глухо замычал, напрягшись всем телом. Из-под впившихся в нижнюю губу зубов снова потекла кровь, и, повинуясь непонятному инстинкту, Хэйтем бессмысленным утешающим жестом накрыл ладонью его стиснутую в кулак руку. — Все в порядке. Сейчас тебе помогут. Я знаю этих людей. Коннор разлепил мокрые ресницы. Темные глаза блестели от жара, взгляд был отнюдь не преисполнен доверия, но как раз это Хэйтем прекрасно мог понять. Веки ассасина дрогнули, взгляд поплыл. Он с трудом мазнул кончиком языка по искусанным губам. Сжатые в кулак пальцы под ладонью Хэйтема чуть расслабились. — Воды... — У меня есть идея получше. — Стараясь оставаться в его поле зрения — ассасин наблюдал за ним из-под полуприкрытых век — Хэйтем прошел к пузатому комоду, странно дисгармонирующему с по-медицински строгой обстановкой комнаты. Он открыл одну дверцу, потом другую и с торжествующим «Ага!» извлек на свет божий почти полный графин бренди и пару пузатых бокалов. В прошлый их визит к доктору Чарльз Ли, у которого выковыривали из плеча пулю, в самых крепких выражениях потребовал постоянно держать «лучшее обезболивающее Нового Света» под рукой. — Я могу дать молодому человеку лауданум, — несмело предложил доктор Монтгомери, услышав звук наливаемой жидкости. Стэфано осторожно убирал срезанные с Коннора кушак и короткие бриджи. — Ни в коем случае, — отрезал Хэйтем и нагнулся над Коннором, загораживая ему вид на пристегиваемые к кушетке ремни. — Пьешь? Тот наморщил нос и удостоил его полным презрения взглядом, который Хэйтем выдержал, не моргнув. — Поверь мне, выпей. Меж бровей сына залегла складка, взгляд метнулся туда, где клацнули пряжки ремня, притягивая его щиколотки к кушетке, потом вернулся к Хэйтему. — Что... — вопрос застрял в пересохшем горле. Коннор кашлянул и скривился от боли. — Из тебя когда-нибудь вытаскивали картечь или, может, наконечник стрелы? — спросил Хэйтем вместо ответа. Напрягшаяся челюсть Коннора говорила сама за себя. Хэйтем отстраненно отметил, как разом заныли его собственные давнишние шрамы. Клацнул, затягиваясь, следующий ремень. — То, что болит у тебя внутри, как наконечник — надо вырезать. Коннор медленно моргнул, и взгляд его сделался усталым и совсем больным. Он снова мазнул языком по губам, и, не дожидаясь другого приглашения, Хэйтем подсунул одну руку ему под затылок, помогая приподнять голову, а другой поднес к губам бокал. От первого же глотка Коннор сморщился и отвернулся, давя кашель, но Хэйтем был готов и переждал, не убирая рук, но и не уговаривая больше. Ассасин медленно повернул голову обратно. Зубы тихонько стукнули о хрусталь. Звякнула пряжка ремня, затягиваемого поперек его широкой груди. Стэфано, в очередной раз бросив взгляд на ожерелье из трех длинных клыков, опускающихся и поднимающихся в такт с дыханием, вопросительно глянул на Хэйтема, и он коротко мотнул головой — оставь. Допив, Коннор опустил голову на кушетку и прикрыл глаза. Грудь его часто вздымалась, а на лице застыло странное отрешенное выражение. Где-то я его уже видел, размышлял Хэйтем, отходя к буфету, отчасти чтобы налить еще бренди, отчасти чтобы не путаться под ногами у доктора Монтгомери и его ассистента, которые слаженно и сосредоточенно готовили инструменты, повязки, корпию, открывали какие-то склянки с едко пахнущим содержимым, изредка перебрасываясь вполголоса одним-двумя словами. Здоровяк Брэдли вытер натекшую с мокасин Коннора лужу и теперь сосредоточенно мыл руки в тазу. Рукава его тоже были закатаны до локтей, и при мысли о том, для чего он нужен в этой режущей глаз белизной стен комнате, Хэйтем в два глотка ополовинил приготовленный для Коннора бокал. — Магистр? Хэйтем вопросительно поглядел на Монтгомери. — Мы готовы начинать. Хэйтем не позволил отразиться на лице ни одной эмоции. — Одну минуту, доктор, — он снова наполнил бокал, подошел к кушетке и нагнулся к сыну. Коннор приоткрыл глаза, словно прислушивался к его шагам, и на этот раз сам потянулся к бокалу. В установившейся на миг тишине стало слышно, как в плотно занавешенные окна флигеля барабанит дождь. — Что ж, — сказал Монтгомери, когда Хэйтем отставил пустой бокал в сторону. В руке доктора уже опасно посверкивал скальпель. Стэфано щедро поливал живот и бок ассасина резко пахнущей виноградным спиртом жидкостью. Коннор поглядел в потолок, наткнулся взглядом на Хэйтема и после секундной заминки прикрыл глаза. Меж бровей его пролегла чуть заметная складка, но лицо вновь стало бесстрастным, отрешенным. Мое тело здесь, но меня здесь нет, говорило это лицо, и Хэйтем вспомнил, где уже видел это выражение — в тюрьме Брайдуэлл, в крошечной маленькой камере с сырыми стенами и прогнившим тюфяком, куда бросили его сына. Тщательно контролировавший каждый вздох Коннор резко втянул воздух и испустил глухой сдавленный стон. На бронзовой коже поджарого плоского живота чуть пониже пупка справа набухал кровью аккуратный разрез длиной чуть поменьше ладони. Монтгомери что-то пробормотал — Хэйтем не расслышал, но Стэфано, судя по всему, понял доктора без труда. Его руки запорхали вокруг раны. Звякнул упавший в фарфоровый лоток инструмент. Краем глаза Хэйтем увидел, как здоровяк Брэдли навалился на колени и лодыжки сына. — Нн-нгх... Лицо Коннора исказилось от боли. Он стиснул челюсти так, что стало страшно за его зубы, и Хэйтем, чертыхнувшись, что не подумал об этом раньше, рванул пряжку своего ремня. — Стенка брюшины, — сказал Монтгомери, ни к кому в особенности не обращаясь. Стэфано застыл с инструментами наготове, глядя на кровавый зев раны так, будто там скрывались все тайны мироздания. Коннор дышал рвано и часто, словно человек, пробежавший без остановки несколько миль. Горячий лоб, когда Хэйтем его коснулся, был покрыт испариной. — Сын? Тот с трудом разлепил мокрые ресницы. Темные глаза не были ни гневными, ни обвиняющими — просто до краев наполненными болью. — Прикуси. Казалось, Коннор не сразу вспомнил, как заставить разжаться плотно сомкнутые, и все равно дрожащие губы, но в конце концов сумел, и зубы его сомкнулись на сложенном вдвое ремне. Он снова прикрыл глаза, на кончиках ресниц дрожала влага — не то пот, не то слезы. Хэйтем мог бы уже убрать ладонь, но оставил ее там, где лежала. Больше того — он нашел стиснутую в кулак руку сына и накрыл ее своей. — Теперь осторожно, — пробормотал Монтгомери себе под нос, и в следующее мгновение Коннор завыл, запрокинув голову. Жилы на шее натянулись, выступая под бронзовой кожей, тело напряглось, дернулось. Ремни угрожающе заскрипели, но выдержали. — Магистр Кенуэй! — без тени прежнего пиетета рявкнул Монтгомери. — Брэдли! Прошу вас, джентльмены! Стэфано, ради Бога, промокните кровь. Хэйтем положил руки сыну на плечи, надавил. В первый момент ему показалось, что с тем же успехом можно сжимать камень, а потом из Коннора словно выпустили воздух. Он обмяк, дрожа и дыша короткими свистящими вдохами. Резко запахло мочой. — Все в порядке! В порядке, — поспешил возвестить Монтгомери, и Хэйтем отметил, что голос его не звучал хоть сколько-нибудь встревожено. — Такое случается. Брэдли, там стопка салфеток, будьте... Да, вот так, спасибо. Стэфано... да, благодарю. Отличная работа. Давайте зажмем этого мерзавца и будем отсекать. Ресницы Коннора медленно поднимались и опускались, намертво стиснутая челюсть чуть расслабилась, взгляд казался расфокусированным и далеким. — Коннор... Взгляд сына медленно — слишком медленно — сосредоточился на нем. Он моргнул, словно собираясь с мыслями. Шевельнул губами, выталкивая языком ремень, и Хэйтему пришлось нагнуться совсем низко, чтобы разобрать шелестящий шепот: — Радун... хагейду... Хэйтем, конечно, знал имя, данное ему матерью, но, как и многое до их первой настоящей лицом к лицу встречи, это знание оставалось просто еще одним холодным фактом, аккуратно сложенным в копилке памяти. А доверенное ему сейчас, оно стало — или могло стать — откровением, символом, залогом протянутой руки, обещанием грандиозных возможностей в будущем. Возможно, их общем будущем. — Радунхагейду... — повторил он, сознавая, что это тот редкий случай, когда он не может найти слов. Ты молодец, мой мальчик, я горжусь тобой — да, крутилось на языке, и голос его собственного отца эхом звучал где-то на задворках памяти. Для Хэйтема то были важные слова, но он слышал их в последний раз ребенком, а Коннор... Он перевел взгляд на сына и понял, что говорить уже не имеет смысла: глаза его закрылись, страдальческое выражение медленно разглаживалось, голова склонилась чуть набок — он потерял сознание. — Ну наконец-то, — раздался голос доктора Монтгомери, пожалуй, несколько более жизнерадостный, чем, по мнению Хэйтема допускали, подобные обстоятельства. — Удивительно выносливый молодой человек. Стэфано, лейте... да, и еще сюда. Промокните. Спасибо. — Остро запахло винным спиртом. Лязгнули друг о друга инструменты. — Вы не знаете, магистр, эти ди... представители местных племен, они все такие? — Все, — коротко ответил Хэйтем, машинально наматывая на ладонь и снова распуская прокушенный почти насквозь ремень. Он повернулся. Кушетка и два придвинутых к ней столика теперь были завалены окровавленными салфетками и тампонами из завернутых в ткань комков корпии. В фарфоровых ванночках посверкивали заляпанные инструменты, в одной сиротливо лежало что-то наполовину изжелта-красное, наполовину синюшное, словно большой палец, по которому как следует ударили молотком. Монтгомери с изогнутой иглой в руке ждал, пока Стэфано аккуратными легкими движениями промокал кровь с казавшегося теперь далеко не таким аккуратным разреза. Хэйтем вдруг ощутил себя смертельно уставшим — не только от полной забот и тревог ночи, но и от словно бы разом опустившихся ему на плечи лет. Он редко чувствовал себя на свой возраст, но сегодня был, по-видимому, один из таких дней. Ночей, если быть совсем точным. Он положил ремень, устало шагнул к буфету, налил бокал бренди и сделал долгий глоток. — Так как прошло? — голос напоминал хриплое карканье, но сейчас это его мало заботило. Уже склонившийся над раной Монтгомери бросил на него удивленный взгляд. Здоровяк Брэдли с охапкой дурно пахнущих тряпок в руках — в одной из них Хэйтем признал обрезки алого ассасинского кушака — бочком выскользнул за дверь. — Хорошо, магистр. Я бы даже сказал, очень хорошо, — Монтгомери замер, давая Стэфано щелкнуть ножницами, отдал свою иглу и взял новую. — Успели вовремя, пациент молод и силен. Немного времени, чуть больше чем немного покоя, и молодой человек полностью оправится. Хэйтем хмыкнул, не скрывая некоторого сомнения. Монтгомери стоял к нему спиной, но Хэйтем был уверен — закатил глаза. — Стэфано, будьте так добры, пульс. Ассистент отставил в сторону бутыль с едко пахнущей винным спиртом жидкостью, без особого успеха обтер вымазанные в крови руки более-менее чистой тряпкой, вытащил из кармашка жилета часы и натренированным жестом взял Коннора за запястье. В наступившей тишине, было слышно, как скрипит, прокалывая кожу, игла. Хэйтем сделал еще глоток. Доктор со стоном разогнул спину, осторожно удерживая иглу на весу. На боку Коннора теперь топорщился аккуратный рядок стежков. Края раны и кожа в местах проколов выглядели красными и воспаленными. — Шестьдесят пять, — объявил ассистент, заставив Хэйтема вздрогнуть. — Просто замечательно после такой-то операции, — кивнул сам себе Монтгомери. — Стэфано, вы не засекли случайно, во сколько мы начали? Молодой итальянец смущенно помотал головой, ловко обрезая нити, и принялся обтирать рану чистой тряпицей, смоченной в резко пахнущей спиртом жидкости. — А, пустое. Брэдли наверняка знает. Хэйтем подошел к кушетке, коснулся лба Коннора тыльной стороной ладони. — У него все еще жар. Монтгомери поднял голову от напоминающего отбитый палец куска плоти, который с интересом разглядывал. — О, и будет еще как минимум сутки, магистр. Это неизбежное следствие подобных вмешательств. Но, уверяю вас, самое большее через двадцать — тридцать часов жар пойдет на спад. И я сейчас же пошлю за сестрой Беатрис — она лучшая сиделка, какую можно пожела... — Он остановился на полуслове и с некоторым опасением посмотрел на Хэйтема. — Вы... Я хочу сказать, магистр Кенуэй, молодого человека лучше не тревожить по меньшей мере дня три. Брэдли приготовит одну из гостевых комнат, ему будет удобно, и вас, разумеется, мы будем несказа... Хэйтем прервал его взмахом руки. — Да, беспокоить молодого человека нужды нет, — он устало потер переносицу. Грудь Коннора поднималась и опускалась чаще, чем следовало бы, но зато с успокаивающей размеренностью. Складка меж бровей почти исчезла. Хэйтем — гораздо позже, чем следовало бы — подумал о незнакомце, поджидавшем их у пакгауза, и, хуже того, знавшем, кем они друг другу приходятся. Кто-то из ордена, и уж наверняка прямиком из Старого Света. А еще информатор, у которого дюжина солдат каким-то образом превратилась в парочку. Все это требовало внимания и в итоге все равно сводилось к одному. Коннор был опасен как ассасин, и вдвое — вдесятеро — опаснее тем, кем он приходился Хэйтему. Сын. Хэйтем дернул уголком рта. Перестав быть абстрактным понятием, это слово все еще отдавало новизной и странным диссонансом отзывалось в сердце. Отзывалось бы, поправил себя Хэйтем, если бы оно у него было. Стэфано, убрав все лишнее с кушетки и распустив ремни, накрыл Коннора простыней и положил сверху вязаный плед, отогнув и то и другое так, чтобы оставить рану открытой. — Стэфано, у нас же сохранились записки по тому вмешательству три года назад? — Монтгомери все еще разглядывал... как бы оно там не называлось. Хэйтем всегда плохо запоминал названия на латыни. — Si, dottore. — Надо тщательно описать этого негодяя. И положить в спирт... Думаю, мы просто обязаны написать статью в «Медицинский вестник Нового Света». — Si, dottore... Хэйтем перестал их слушать. Да, Коннор был опасен, и да — его следовало бы убить. Но в бою, а не так, позволив сгореть в муках заражения крови. Дьявол, да его следовало бы убить за одно то, что Хэйтем, думая об этом, испытывал сомнения. Эти сомнения, черт побери, делали уязвимым в первую очередь его самого — великого магистра ордена тамплиеров! А значит, и сам орден... Эта мысль должна бы разрывать набатом виски, но... Но. Коннор дышал. Хэйтем подошел к наглухо занавешенному окну, отогнул тяжелую портьеру и удивленно моргнул — серое небо на востоке расцвечивала заря, дождь кончился, и густой туман стелился по засыпанным гравием дорожкам, дымчатой вуалью обволакивал кроны каштанов и обнимал отцветшие кусты жасмина. Ночь, когда наперекосяк пошло все, что только можно, закончилась. — Кенелм? — позвал он. — Да, магистр? — Хэйтем увидел в отражении стекла, как доктор вскинул голову от слуховой трубки, приложенной к животу его сына. Коннор дышал. — Знаете, я, пожалуй, с удовольствием воспользуюсь вашим гостеприимством. Он неторопливо допил бренди и позволил портьере упасть на место, хотя бы на один этот день оставляя снаружи требующий внимания мир. И да простит его Отец Понимания. Actions