Герой второго плана

Когда-то Жан Кирштайн упорно метил в журавли: спать теплее да есть сытнее — не где-нибудь, а ближе ко дворцу — казалось ему залогом вселенского счастья. Но что-то сломалось в тот день, когда умер Марко, и под тяжестью многих ещё «переломов» синица в руках оказалась не столь уж плохим вариантом. Не королевская полиция, а рядовой разведчик… … не главнокомандующий, а его негласный заместитель… … не Микаса Аккерман, а Бонни Граймс… Хватит. Отныне с Жана предостаточно. Чтобы поймать журавля, нужен козырь да не один. И первым из них, пожалуй, станет… …Рози. Точнее, Роуз Джозеф, в скором времени обещавшая превратиться в Роуз Спрингер, чему изначально скептично настроенный Жан в итоге оказался даже рад. Он прекрасно помнил тот день, когда Конни представил товарищам свою рыжеволосую невесту: полногрудая и розовощёкая, с премиленьким личиком в форме сердечка, Рози Джозеф вспыхивала румянцем от самых безобидных шуток, что наводило на мысль: Долго она со Спрингером не протянет. Характер не тот, да и выдержки маловато… Однако же, случилось по-иному. Удивительно, но в те моменты, когда стоило скинуть с балкона вещи Конни (или его самого), Рози находила в себе силы не устраивать сцен. Без единого упрёка терпела она и его ночные гулянки, и несерьёзные увлечения, а ещё подбадривала будущего муженька, несмотря на порой мальчишеские поводы для огорчений. Как только Жан это просёк, скепсис в его сердце сменился теплотой, омрачаемой разве что злостью на Бонни и Хитч: Рози тянулась к ним всей душой, но те постоянно пренебрегали своей подругой. … — Ты ведь ни разу не видела Рози, так? — вновь сидя за обеденным столом, Жан сузил глаза: в каждой чёрточке теперь уже новой Микасы он вознамерился прочесть, есть ли хоть единый шанс, что они с мисс Джозеф смогут подружиться. Микаса отчего-то не спешила с ответом. Вдохнув аромат травяного чая, которым они с Жаном вознаградили себя в конце тяжёлого дня, она сделала медленный глоток, и только после него нашла за паром глаза Кирштайна: — Я немного слышала о ней. Кажется, она красива. — Безо всяких «кажется», — отодвинув свой чай остывать, Жан потянулся вверх, чтобы размять натруженные пальцы и добавить как бы невзначай: — А ваши мнения, кстати, совпадают. Рози ведь тоже считает тебя красоткой. Веки Микасы дрогнули, расширяясь. Жар чая или комплимента надломил её голос, заставив неловко пробормотать: — Глупости какие… Да и где ей меня видеть? На газетных снимках разве разберёшь?.. — она безуспешно подвинула прядь волос, тут же снова упавшую на нос, и спряталась обратно за чашку со своим едва тронутым чаем. Уголки губ Жана дернулись вверх: он заметил, что пуговки на груди Микасы волнительно зачастили, но висевший в воздухе вопрос заставил оторваться от опасной зоны и вытащить свой медальон: — Где ей тебя видеть, говоришь? На Церемонии памяти, вот где, — Жан покрутил медальон между пальцев и сунул его обратно за воротник. — Кстати, там-то Конни и приметил Рози: стрельнул адресок, все дела… И как только, блин, умудрился — за минуту до нашего ухода! — На церемонии памяти… — зачарованно повторила Микаса, проигнорировав кирштайновский смешок. Она задумчиво смотрела в пустоту, касаясь собственной шеи, на которой когда-то висел такой же, как у Жана, медальон. Медальон? … или шарф? Жан судорожно сглотнул. В попытке спугнуть тоску по Эрену он чуточку слишком спешно продолжил: — Там-там, а где же ещё: Рози видела тебя на сцене. А потом, года через полтора, когда мы ужинали парами, она возьми и заяви, что ты красива, а я возьми и поддакни. В Бонни тогда как титан вселился! Заистерила так, что чуть нас с потрохами… не съела. Прошептав последнее слово, Жан осёкся. Кажется, только что второй раз в жизни он вслух заявил, что Микаса прекрасна. Но если в первый отделался воплями дражайшей супруги и преспокойно продолжил свой ужин, то сейчас… … сейчас никакими отговорками уже не отмажешься. Микаса молча отставила чашку. Затем скрестила руки на груди, недоумевая: — Зачем ты так? При своей-то жене… От этого Жану стало неловко. Но вовсе не той неловкостью, на которую мог бы претендовать укор Микасы, а… несколько по-иному. — Я и сам жалею, что ляпнул это тогда, — Жан криво ухмыльнулся и наигранно виновато почесал в затылке, — Дурацкая глупость глупого Кирштайна… Ничему жизнь не учит, а? Равнодушные фразы, брошенные голосом школьного задиры, обожгли Микасу кипятком. Чуть дрогнув, она вызывающе выпрямила спину, спрятала руки под стол и, не глядя на Жана, с холодом процедила: — Во-первых, я никогда и не претендовала на звание королевы красоты. А во-вторых, мне и вовсе плевать, кому ты там и что ты там «ляп… — Стой-стой-стой-стой-СТОЙ! — мгновенно вспотев от осознания своей ошибки, Жан резко оказался на ногах, — Ты всё неправильно поняла: я жалею не о чёртовых словах! — Его пальцы вцепились в столешницу так крепко, словно принадлежали Бронированному с приказом удержать позицию любой ценой. А это давалось непросто, ведь бешеное сердце сбивало и с ног, и с мыслей похлеще любого Разведотряда. — Микаса, я жалею не о том, что я сказал, а лишь о том, когда и как… Ну не надо было говорить их тогда… ну, то есть, в грёбаном ресторане! — не выдержав своего косноязычия, Жан в сердцах долбанул по столу, — Ай, чёрт, я просто имею в виду то, что… что зря я сказал такое… — он шумно втянул ноздрями, морщась от боли, и на выдохе прошептал: — …когда рядом даже не было тебя. На секунду мир в комнате замер, а время остановилось. Лишь огоньки свечей дрожали на столе, поблескивая жёлтым то тут, то там, и, присмотревшись как следует, Жан осознал: это он своим ударом пролил оба чая, а потому пристыженно замолчал, стыдливо потирая ушибленный кулак. Микасу же словно сковало. Игнорируя лужицу чая, неотвратимо скользящую к ней, она упорно смотрела вниз, будто опасаясь того, что Жан мог выдать дальше. Но разве… разве должно быть так? Разве людям, которым делают комплимент, не должно быть хотя бы приятно? Со смесью смущения и досады Жан оторвался от лица Микасы и внутренне охнул: чайная лужа всё-таки достигла края стола и стала стекать ей на колени. — Микаса… — полушёпотом начал Жан. … на тебя чай капает, — хотели сказать его губы, но вместо этого прошептали: — … ты очень красива. Я должен был сказать это давным-давно, но говорю сейчас, так как по сути ничего не изменилось: спустя эту чёртову вечность я так и не встретил никого прекраснее. — Жан… — словно очнувшись, Микаса резко встала. — Я… пойду к себе. Поговорим завтра. — Нет, постой! Сядь! — ладонь Кирштайна умоляюще взметнулась вперед, — Сядь и выслушай меня до конца, а только потом уходи. Хотя бы раз в жизни. Прошу. С полминуты длиной в бесконечность комнату заполнило лишь громкое тиканье часов. Однако Микаса всё же сдалась и опустилась обратно, с таким обречённым видом, будто вот-вот и расплачется. Вот же проклятье… Чёрт бы побрал мой язык и это грёбаное признание! И Жан бы готов сдать назад, но, как известно, слово не воробей, а дорогу обратно и вовсе размыл шигашинский ливень, так что ему не оставалось ничего, кроме как направить своего коня прямо в пропасть и сигануть вслед за ним: — Прежде, чем ты уйдёшь, я хочу, чтобы ты знала. Микаса, ты… невероятная, — Жан готов был поклясться, что на этом слове у Микасы перехватило дыхание. Он сжал кулаки и продолжил: — Ты была такой с первой нашей встречи, и с годами… — Жан бесстыже, но смущённо оглядел её всю, — … с годами ты стала лишь лучше. Но я же не кретин, Микаса, у тебя был Эрен: и дураку понятно, что даже без взаимности этого засранца у него всегда было больше шансов к тебе подкатить, чем у меня. Будет когда-либо. Жан мог бы перевести дух, чтобы вернее подобрать слова, но часы тикали всё противней, вынуждая его гнать коней, лишь бы не делить внимание Микасы с этой назойливой деревяшкой: — Ты не подумай, я не хочу сейчас об Эрене, нет. И размышлять о том, «что было бы», тоже не хочу: меня это и так порядком задолбало. «А если бы не умер Марко? А если бы выбрали Смита? А если бы я подкатил к Микасе раньше, то что тогда?!» Хватит! К чёрту! Хрен с ним, с этим прошлым, в котором каждую ночь с этой чёртовой Бонни я только и делал, что представлял тебя!.. Микаса, я… — Жан, пожалуйста, хватит. Чувствуя, как пол всё-таки уходит из-под ног, Жан в бессилии осел обратно на своё место. Он обреченно понаблюдал за тем, как Микаса уходит в свою комнату, и по команде дверного щелчка поставил локти на стол, спрятав пунцовое лицо в свои горячие дрожащие ладони. Какой же ты кретин, Кирштайн. Какой. Же. Ты. Кретин. Больше всего на свете ему захотелось отмотать время, да хоть бы на десять минут назад! Или же стать Клыком, который знай себе сопел, выставив брюшко вверх, совершенно не боясь быть уязвимым. Уязвимым… Мысль о том, что ему вот-вот придётся умолять Микасу забыть эту выходку, заставила Жана стиснуть зубы. Но если это единственный путь, то хрен с ним, пускай будет так. И, обреченно вздохнув, Жан принялся сочинять извинение. На улице тем временем совсем стемнело, а порыв холода напомнил о том, что окно пора бы закрыть, да и с извинениями лучше не затягивать, ведь ночь вступила в свои владения, и есть все шансы сожрать себя до утра, чего Жану решительно не хотелось. Собравшись с мыслями, он распрямился. Ладонями вытер глаза и сверкнул взглядом в сторону манекена, безмолвно и бессовестно лицезревшего произошедшее. Ну что ты, Йегер, доволен? Припомнишь мне позор на том-то свете? Жан взял столовое полотенце и потянулся к ближайшей лужице чая, чтобы её утереть. Ну погоди, брат, погоди: хорошо смеётся тот, кто… — Жан. … Рука Жана застыла на полпути. — Но как же я поеду на свадьбу, если… Мне совершенно нечего надеть. Жан уставился в сторону голоса и… Нет, ему не показалось. — Микаса? О чём ты? — оторопело прохрипел он, наблюдая за тем, как новая, нет, совершенно новая Микаса мягко прикрывает дверь своей спальни и со свечой в руках возвращается обратно. Обратно к нему. Не поднимая ресниц, Микаса прошла мимо него к камину, подкинула туда немного дров, затем включила настенную лампу и, взяв у Жана полотенце, сама принялась за уборку чая, на ходу поясняя: — Это звучит глупо, но… у меня нет ни одного платья. Платья на выход, имею в виду. Всё, что есть, оно старое или годится только для деревни. Я отстала от моды на столько, что даже если я что-то куплю… боюсь окажусь посмешищем. Да ты должно быть шутишь, не иначе. И Жану, сбитому с толку, но очень влюбленному дураку, вдруг захотелось дико расхохотаться. Нет, он, конечно, не будет, ведь Микаса снова воспримет на свой счёт, не догадавшись, что смеяться он будет не над одеждой, а над фактом, очевидным всем: Микаса Аккерман сногсшибательна В ЧЁМ УГОДНО! Но, РАЗУМЕЕТСЯ, об этом не подозревает. И вот он, козырь номер два. Идея, внезапная и гениальная ровно на столько, на сколько шальная, заставила Жана спросить: — Есть у тебя бумага? И карандаш? — Что? Есть… в комнате, в секретере. — Принеси. Кивнув, Микаса исполнила просьбу. Но, как бы ей не было любопытно, она продолжила наводить порядок, лишь изредка глядя на Жана, который… Гори он огнём этот дар рисования, если он не для той, которая всю эту кашу и заварила. И, глубоко вздохнув, он начал творить. Сперва набросал силуэт, женственный, сильный и стройный, затем штриханул причёску. Добравшись до главного, на четверть минуты прикрыл глаза. Под звуки журчащей воды Жан ярко представил его: платье в салоне «Важная птица», на которое только и пялился на примерке, лишь бы не слышать ворчащую Бонни и не вступать с ней в диалог. Этот наряд, да на микасиной фигуре заставил бы все фишки Бонни Граймс тихо курить в сторонке, поэтому Жан решился. Минута-другая-третья и… — Готово, — Жан окинул листок придирчивым взглядом и сунул его Микасе. — Это что? Это я?.. Не может быть… — от осознания, кого нарисовал Жан, щёки Микасы порозовели. — Ты-ты. Ну, может, не так хороша, как в реальности, ай да не суть. В общем, с этой бумажкой идёшь в ателье, адрес я написал. Выбираешь ткань, снимаете мерки, пара дней и — вуаля: затмеваешь саму невесту. — Но я не хочу затмевать невесту… — урывками глядя на рисунок, Микаса побрела с ним к дивану, — Как раз-таки наоборот: мне бы не привлекать внимания. Нет ли варианта скромнее? Где-то был у меня костюм времён дипломатов… Какой ещё нахрен костюм дипломатов?! — едва не взорвался Жан, но вовремя взял себя в руки: — Дело, конечно, твое, но будь я самой красивой девушкой Парадиза, и не такое бы нацепил, — Жан понял, что, возможно, дал лишку, и кашлянул в кулак, — В общем, платье как платье и очень даже подходит принцессе Хидзуру: никаких тебе декольте до пуза или разрезов до самой зад… Эх, ладно… А, ну да: в нём ещё весьма удобно танцевать. — Танцевать?! — Микаса подняла ресницы на Жана, и в её глазах показалась паника, — Нет, исключено. Это как-нибудь без меня. Она отложила рисунок на подлокотник и принялась закрывать окно: — Танцы мне не интересны. Как-нибудь обойдусь. Жан попытался вспомнить, видел ли Микасу хоть раз в этом деле, но понял, что на всех торжествах она была любо в мундире, либо же стояла в стороне, изо всех сил пытаясь казаться отрешённой. Но Жан-то знал, что всему виною Йегер: Микаса украдкой сжирала его глазами, пока прочие кружили в зале, наслаждаясь парадизским парным танцем. Жан встал. Сделав пару шагов к Микасе, он замер, засунув руки в карманы. Дурацкая опасная затея защекотала внутри, заставив его спросить: — Не интересны танцы, говоришь? А может… не умеешь? Микаса резко развернулась. Она хотела было возмутиться и уйти, но оглядела Жана и… опустила плечи, обнимая себя руками: — Я танцевала в детстве и знаю теорию, но… Это не то же самое, как танцевать в живую. Всем будет лучше, если… — Вот и отлично! — бодро воскликнул Жан, не дав ей договорить. Внутри его трясло от предвкушения, — Скажи-ка, там на верхней полке та самая марлийская шкатулка? Ну, та, которую прислал по почте Армин? Микаса проследила за взглядом Жана и кивнула. Наверху самодельного стеллажа действительно стояла шкатулка из дерева, изрезанная марлийскими символами. Жан без труда её достал и принялся крутить заводную ручку: — Марлийская колыбельная, конечно, не лучший вариант, но на безрыбье и Райнер умный, так что… сойдёт. Он отпустил рукоятку, и гостиная наполнилась тихим бренчанием марлийской музыки. — Ваше высочество, принцесса Хидзуру… Разрешите вас пригласить, — Жан завёл руку за спину и согнулся в полупоклоне, не сводя с Микасы янтарных глаз, — Тренировочный танец и только… — подбодрил он, видя страх в её лице, и полушёпотом добавил, — Прошу. Секунду-другую он чувствовал себя кадетом, дерзнувшим пригласить на танец саму королеву. А мысль о том, что Микаса откажет или он всю мелодию простоит как кретин, умоляла свести всё в шутку и поскорее распрямиться, но Жан-то уже тоже был совершенно новый Жан. Поэтому он ждал, сжирая её глазами, он ждал и ждал, пока не вздрогнул, не вполне сознавая реальности происходящего. В его ладонь вложились тёплые пальцы и, не веря самому себе, Жан притянул к себе хозяйку так тесно и близко, как только позволяла совесть. Вдыхая копну шелковистых волос, он с нежностью прошептал: — Спокойно, Микаса. Всё обязательно получится. — Я без понятия, что делать дальше… …но так и быть… …Ведите, господин Кирштайн.