Снежная эклектика

      Три года спустя

             Я был уверен, что времена, когда мне постоянно чего-то не хватало, стерлись из жизни, оставив вместо себя лишь скрипучее эхо, звук которого я никак не мог разобрать. В моей голове, в доме, в сердце абсолютно каждый миллиметр пространства был занят любовью и невероятной самоотдачей. Я занимался своей семьей с присущей мне долей одержимости, держа всех внутренних демонов под контролем и не давая им ни малейшего шанса на то, что они снова смогут управлять хоть одним процессом в моем организме. Я не перешел на светлую сторону, но меня самого окружали лишь яркие вспышки, фейерверк и молнии. Я жил, упиваясь этой гармонией, растворяясь в уверенности в том, что каждый новый день способен будет принести мне только счастье, и ничего кроме него.       Я больше не боялся ночей, когда-то даривших мне лишь бессонницу, не страшился одиночества и не поклонялся ему, ведь быть одному физически, сидя в опустевшем на время доме, не означает лишиться поддержки того, кто отдал мне всего себя, не требуя взамен повиновения и преклонения. Это мне преклонялись. Это меня ставили на пьедестал.       Я выиграл эту гонку. Занял все призовые места, оставив всех соперников далеко позади в гнетущем коридоре витиеватого и темного пути, изуродовав лыжную колею, чтобы они абсолютно точно не смогли бы меня догнать. Я победил не только Армина, Райнера и Судьбу, но и самого себя, что, впрочем, все же не давало мне преимущества перед Жаном, ведь свою слабость к нему я победить так и не смог.       Он заменил для меня все: веру, философию, политику, культуру и искусство. Моим единственным ориентиром для продолжения движения по реке жизни стало стремление оставаться для него нужным, ведь сам я нуждался в нем постоянно. Мне хотелось стать лучше, сильнее, выше и грамотнее, чтобы в его глазах я оставался всегда уникальным и неповторимым, хоть он и говорил, что на восприятие им меня не сможет повлиять ни один внешний фактор.       Любовь действительно лишает рассудка. Душевное спокойствие нервно машет рукой и дьявольски улыбается, приглашая попробовать абстрагироваться от стихийного воздействия любви на все стороны жизни. Но от этого безумства не хочется отказываться ни при каких обстоятельствах. Я боготворил каждый день, я молился каждому часу, я благодарил каждое мгновение, что мы провели вместе. Я любил Кирштайна большую часть своей осознанной жизни, и буду любить даже сквозь сотни промелькнувших мимо световых лет. Он заменил мою тьму своим светом, он заменил собой необходимый для меня кислород, и теперь мне нужен не только воздух, но и Жан, чтобы я просто мог функционировать как развитый организм.       В дни разлуки я невыносимо скучал по тому, как он произносит мое имя. Его «Эрен» звучало совершенно не так, как у других. Не важно, в какой именно ситуации он взывал ко мне, был ли он зол или расстроен, находились ли мы в кругу близких людей или в постели, но его «Эрен» всегда оставалось нежным, легким, словно упавшая на ресницы снежинка, томным, сливочным. Иногда мне казалось, что я любил родной язык только за то, как он звучал из уст Кирштайна, а не потому, что весь мир отчего-то считает его очень романтичным и мягким по звучанию.       На самом деле, я больше практически не бывал один. И дело было вовсе не в Пьере и Жизель, которые сумели найти общий язык за несколько лет совместного проживания и вступили в сговор против меня, отравляя существование пакостями, различными по тяжести преступлений, но всегда выводящими из себя. Дело было не во Флоке, донимавшем меня по несколько раз на дню темой развития инфраструктуры вокруг выстроенного недавно пансионата. Он считал, что вправе капать мне на мозги, подобно плохо работающей соковыжималке, ведь я имел неосторожность присоединиться к команде врачей-консультантов, курирующих постояльцев этого заведения. Не при делах были и соседи, постоянно требовавшие участия в улучшении внешнего вида нашего отрезка улицы, периодически возникающий на пороге моего дома Зик, письма от Брауна, летевшие в нарисованный значок мусорного ведра в интерфейсе электронной почты. Причиной моего полного отказа от одиночества и депрессии стала Ивет.       Когда я только узнал о том, что эта девочка — дочь Кирштайна, я был сломлен и раздавлен. Казалось, что моя жизнь все же угасла, ведь ребенок и отношения с женщиной, которая его родила, всегда будут важнее, чем я. Но ошибаться — это про меня, как вам уже давно должно быть известно.       Со стороны могло бы показаться, что отношения Жана и Энни выглядят странно и ненормально, но на самом деле они ничем особо не отличались от того, как ведут себя среднестатистические разведенные родители ребенка, сумевшие сохранить адекватность в отношении друг друга. И меня бы удивило решение Бертольда не бросать Энни, если бы я на собственной шкуре не знал, что с человеком делает одержимость. Он остался с ней, потому что без Леонхарт его бы ждала только смерть от невыносимой тоски. Она осталась с ним, потому что действительно смогла полюбить, невзирая на все совершенные в порыве страсти ошибки. Они впустили Жана в свою жизнь на правах отца Ивет, потому что верили, что так будет лучше для всех. Общественность обсуждала это событие ровно две недели, а потом все устали.       За нами были закреплены три дня в неделю. Если Жан был дома, то мы забирали девочку из детского сада вместе, если нет — я делал это самостоятельно и никто не задавал мне никаких неудобных вопросов. Весь вечер она проводила со мной, терроризируя Пьера и Жизель, объедаясь блюдами, которые я готовил только для нее, засыпая у меня на руках, пока я нес ее в машину, чтобы отвезти на ночь к Энни. За исключением воскресенья, которое она всегда проводила в нашем доме до самого утра, нежась в постели в своей собственной комнате. Утром я или Жан отвозили ее в детский сад и выслушивали тонну пламенных речей от воспитателя о том, что «Ваша Ивет по понедельникам всегда выглядит как с обложки журнала». Конечно, ведь я научился плести фантастические косы. Леонхарт некогда плести косы — маленькому Марселю, как две капли воды похожему на Бертольда, недавно исполнился год, и он требовал к себе повышенного внимания.       Наша дочь похожа на Жана. Я видел Кирштайна буквально во всем: в повороте головы, в привычке поджимать губы перед тем, как что-то сказать, в изломе бровей, улыбке. У Ивет его глаза, его волосы и подбородок. Его манера речи и смех. Ее «Эрен» звучит практически так же, за исключением, конечно, тембра и высоты самого голоса.       Девчушка с нетерпением ждет того момента, когда нужно будет идти в школу. Жан настаивает на том, что она будет посещать закрытый полупансион в часе езды от областного центра, потому что именно там Ивет смогут дать достойное образование, и никто не решался с ним спорить. Энни и Бертольд часто закрывали глаза на то, как мы с Жаном балуем ребенка. Пока Кирштайн зарабатывает на свои прихоти сам, можно рассчитывать и на полупансион, и на прочие приблуды. Ивет хочет пойти в школу, чтобы хвастаться тем, что у нее три отца. Ведь в той местности нас никто не знает. Она предвкушает, как все одноклассники тут же начнут ее уважать и завидовать, как она станет королевой всего курса и обзаведется пажами, готовыми ради нее на все. Жан смеется, что это в ней от меня.       И все же, несмотря на льющуюся из каждой моей поры любовь, несмотря на покой, царящий в нашем доме, мне чего-то не хватало. Я убеждал себя, что это все призраки прошлого, очередная издевка Судьбы и шепот демонов в моей голове. Что на их призывы не стоит обращать внимания, им не следует отвечать, и лучше всего было бы постараться обо всем забыть, но я не мог. Поэтому я принял решение разобраться с единственной преградой на пути к моему бесконечному счастью и взялся за телефон. Когда на том конце провода мне ответили согласием на встречу, мир вокруг, казалось, стал еще ярче. У меня появился шанс выяснить все до конца и понять, каких именно богов мне стоит поблагодарить за свое спасение.             

***

      Я оказался не готов к жаре, повисшей над Ниццей. Мой организм, привыкший к вечному снегу на окружающих наш дом угрюмых горах, местное солнце воспринял плохо, но выбора у меня все равно не было. Прокатная машина везет меня к дому человека, с которым я должен был поговорить еще четыре года назад, чтобы расставить все точки в предложении, описывающем мою жизнь, правильно. Когда передо мной распахиваются ворота, а подъездная дорожка начинает мерзко шуршать гравием, к горлу подкатывает такой привычный ком, что мне даже не хочется делать глотательное движение.       Дверь в дом открывает девушка. Я расцеловываю ее щеки, она вежливо улыбается и ведет меня в гостиную. В доме пахнет выпечкой и розами.       — Подожди его здесь, Эрен. Мы не знали точно, когда ты приедешь, поэтому муж позволил себе запереться в студии в подвале. Там полная звукоизоляция, так что сигнал ворот он не услышал.       — Конечно, Изабель.       Я успеваю рассмотреть книжные полки, груду наград киноакадемий над камином, фотографии счастливого семейства на стенах, когда слышу:       — Не думал, что когда-то скажу, что надеялся увидеть тебя в моем доме раньше.       — Не думал, что ты в принципе захочешь меня видеть, Леви.       Он обнимает меня тепло и крепко. Проявление чувств от Аккермана странно так же, как и его внезапное обретение семьи, но, видимо, именно Изабель сделала его более похожим на человека, а не компьютер, умеющий воспроизводить только сарказм.       — Обед будет готов примерно через час.       — О… хорошо… спасибо!       — Предлагаю выйти во внутренний двор и насладиться видами моего пруда и альпийской горки.       — Как романтично. Пойдем!       Нас принимают в свой плен большие садовые качели. Внутренний двор семейства действительно поражает красотой, и Аккерман смотрится на его фоне невероятно мягко и уютно. Годы, прожитые без нелепых обязательств, явно пошли ему на пользу.       Я рассказываю о том, как сложилась моя жизнь. Леви комментирует все в присущей ему уничижительной манере, но звучит это все равно не так, как несколько лет назад. Изабель приносит нам обед прямо на улицу, и я решаюсь перейти к основной теме нашей сегодняшней беседы только после того, как моя тарелка пустеет.       — Когда я сказал Флоку, что еду к тебе, он очень… расстроился.       — Мы не общаемся. Точнее, все разговоры свелись к необходимости поздравить друг друга с каким-нибудь праздником. Его даже на моей свадьбе не было.       — Леви, я… должен спросить… что вас связывало? Ваши отношения всегда были очень… необычными.       — Взаимная неприязнь, я полагаю. Желание доказать, что один лучше другого. Соперничество. Этому можно придумать довольно много эпитетов.       — Но ведь…       — Эрен, тебе ли не знать, как сложно устроен человеческий мозг. Мы враждовали и ненавидели друг друга, устраивали драки, упивались чужими ошибками и ловили кайф, когда кто-то из нас делал неправильный выбор. Это все сделало нас по-настоящему близкими друг другу. Ненависть иногда рождает такую же связь, как и любовь. Мы были зависимыми от любой совместной коммуникации, нам нравилось доставать друг друга, нравилось вызывать эмоции любого толка. Это сделало нас действительно друзьями, напарниками, партнерами. Флок в какой-то момент полностью заменил мне Армина, хоть мы и никогда не говорили об этом вслух. Он действительно был моим другом, настоящим и преданным. Именно поэтому его слова в тот вечер принесли мне столько боли. Это трудно понять, но это правда.       — Мне жаль… мне очень жаль, Леви.       — Жалеть не о чем. Иногда все заканчивается. Взрослая жизнь учит быть готовым ко всему. Но ты ведь не об этом хотел поговорить?       — Нет… о записках…       — Тебе интересно, как я их подбросил?       — Да.       — О… после обеда все разбрелись, кто куда. Конни исчез в покоях Порко, Марко и Гувер ушли исследовать дорожки вдоль склона, вы с Жаном пошли восстанавливать силы после безумной ночки, Флок тоже решил выспаться, а Райнер уткнулся в какую-то книгу на веранде и на внешние раздражители не реагировал. Эрвин и Армин ушли в комнату, собираясь подготовиться к игре. Еще в тот момент, когда Арлерт озвучил мне правила, я заподозрил, что что-то пойдет не так. Первой мыслью было выкрасть все записки, заменив их какой-нибудь ерундой, но я никак не мог найти способ, чтобы это сделать. В итоге мне пришлось следить за ними. Вещи Арлерта оставались в комнате, которая досталась им с Марко, поэтому им пришлось подготавливать игру именно там. Я знал, что она изнутри закрывается на шпингалет, и проникнуть в нее можно, только если находящийся внутри захочет тебя впустить. А еще я знал, что эта комната была единственной, имеющей внутри фактически два помещения — отдельный коридор с небольшим холлом, ведущий в ванную комнату, и, собственно, саму спальню. Я догадывался, что они тоже лягут спать и просто ждал, когда звуки за стеной стихнут. В машине я всегда держу ящик с инструментами, там и нашелся магнит для того, чтобы открыть шпингалет. У меня в запасе было буквально несколько секунд, так что выкрасть записки я не мог. Поэтому я стремительно подбежал к коробке, и сунул свои бумажки вовнутрь, а следом вышел на улицу при помощи окна. Когда я захлопнул его, ручка сама упала в закрытое положение, так что они даже и предположить бы не смогли, что кто-то заходил к ним. Мне повезло, что я умею двигаться очень быстро и тихо. Не знаю, почему мои записки оказались в самом низу. Возможно, они перемешали содержимое еще раз перед тем, как выставить коробку в круг.       — А содержание записок? Зачем… Леви… почему…       — Я догадывался о том, что Армин был влюблен не в тебя, а в Райнера. Я же говорил тебе, что умею видеть то, что незаметно другим. Арлерт решил сыграть в опасную игру, а я подумал, что неплохо было бы и ему испугаться. О вас с Брауном я не знал. Все мое внимание в школе было приковано к Армину, так что на других я не обращал внимания.       — Это ладно… но как ты узнал? Обо мне и Моблите? И почему ничего не сказал и не сделал раньше?       Взгляд, которым меня награждает Аккерман, моментально опускает меня на дно. Я думал, что выбрался из преисподней, выполз на берег и имею теперь возможность жить и дышать полной грудью. Но я снова ошибся. В мое существование снова вмешалась Судьба, я сам вырыл себе могилу и поставил себя перед выбором бить или бежать. Он смотрит на меня, не веря в происходящее. Он боится, наверно, в первый раз в своей жизни. Боится демона, сидящего перед ним, осознавая, что теперь только в его руках находится дальнейшее повествование в этой истории. От его выбора будет зависеть все. В том числе, останется ли он сам жив.             

«Я никогда не убивал Моблита Бернера»

      

***

      Горы приняли меня еще в самый первый раз, когда я решился встать на доску. У многих процесс осваивания незнакомого вида спорта сопряжен с усталостью и болью, но только не у меня. Я встал на сноуборд, оттолкнулся и полетел. Вот и все.       Я часто ездил в горы один, оттачивая мастерство и пробуя новые трюки, изученные вдоль и поперек по видео в интернете. Я мог часами бороздить снежное полотно в самых удивительных локациях нашего горного плато, и даже в тех местах, где в принципе никто и никогда не катается ввиду отсутствия там необходимых механизмов для подъема наверх. В том, чтобы потратить несколько часов на возвращение к своей машине с самых низов какого-нибудь снежного каньона, я не видел никакой проблемы. Зато у меня проветривались мозги, а тело было идеально сложенным даже без хождения в спортзал.       Все разъехались по домам после вечера встречи, а я должен был остаться еще на несколько недель с родителями, чтобы потом вернуться в Париж вплоть до начала летних каникул. Мне хотелось насладиться этим временем с семьей, забыть об учебе, которая давалась мне не так легко, как многие думали, и найти хоть что-то, что смогло бы меня отвлечь от бесконтрольной печали. Я тосковал по Райнеру, я не понимал, что чувствую по отношению к Жану, и даже наличие партнера, с которым я познакомился в университете, не делало меня более счастливым.       В тот день все шло как обычно. Я закрепил снаряжение на крыше машины и выдвинулся к трассе, ведущей к одному из моих излюбленных мест для спуска. Проезжая мимо засыпанных снегом полей, я увидел машину Бернера, не узнать которую было невозможно, ведь только он в свои годы мог позволить себе рассекать на пафосном и приметном серебристом Мерседесе последней модели. Когда твой отец владеет градообразующим предприятием, иначе быть и не может.       Я остановился и подошел узнать, что он здесь делает. Он удивился, увидев меня, еще больше удивился, когда увидел снаряжение и надетый на меня лыжный костюм. Все думали, что зимние виды спорта — это не мое. Он сказал, что просто остановился покурить. И мы покурили.       Не помню, как вышло так, что он увязался ехать со мной. Он собирался обкатать общественный склон, где мы все когда-то впервые пробовали палками снег, и я не должен был вмешиваться в его планы, но ведь он уже выведал мой секрет, узнал мою тайную страсть к спуску, потому ничего странного в том, что в итоге мы поехали в то место, которое выбрал я, не было.       Небольшой пригорок в тридцати километрах от дома. Всего лишь двухминутный спуск вниз, и получасовое восхождение наверх. Я часто ездил сюда, потому что это место не было видно с основной трассы, а сама площадка для спуска располагалась на изломе старой лесной дороги, ограниченной ветхим забором. Когда-то давно у подножья этого склона была большая ферма, но угодья давно уже были заброшенными.       Мы припарковались, и Моблит радостно поскакал смотреть, с чем нам предстоит иметь дело. Я думал, что он поднимет меня на смех, ведь Бернер был действительно профессионалом, и детские горки интересовали его мало. Но вместо этого он улыбался и всячески поддерживал идею такого дикого спуска, ведь: «Я такое никогда не пробовал, это гениально, Йегер!».       Он сказал, что хочет съехать вниз первым. Соревнования на таком участке и без того были бессмысленными, но его стремление показать свое превосходство меня позабавило. Я махнул рукой и стал наблюдать, как он застегивает крепления. А затем он белоснежной чайкой ринулся вниз, а мне осталось только наблюдать, как его легкое и стройное тело выписывает зигзаги на девственно чистом снегу.       Я помню только снег. Белый, упругий, плотный, заполонивший все свободное пространство собой. Ослепительное полотно, уходящее куда-то за горизонт, яркое и искристое. Мне казалось, что снег — это я. Что я весь состою из крохотных кружащихся снежинок, острых и игольчатых, мельтешащих внутри меня, создающих странный утробный звук. Гул, который в один момент заглушил выворачивающий наизнанку крик.       Я действительно не понял, что произошло. Моблит просто катился вниз, довольно элегантно и грациозно, как вдруг его тело подбросило в воздух, и он упал, разрывая свои легкие в крике боли и отчаяния. Я не мог сдвинуться с места. Как будто мои ступни приросли к ледяной корке, покрылись вековой толщей льда и не давали мне даже шанса на то, чтобы сделать один единственный шаг в его сторону. Он кричал от боли и звал меня. Его «Эрен!» было пропитано ужасом, мраком, кошмаром. Он выл, подобно зверю, попавшему в капкан. А я ничего не мог поделать с тем, что этот крик пробуждал внутри меня.       А затем я увидел, как белоснежная перина под Бернером окрашивается в красный. Подобно бурлящей кровавой реке под его телом разливалось багровое пятно, и я никак не мог оторвать от этого взгляд. Это было прекрасно. Кровь и снег.       Я видел, как неестественно вывернуты его ноги, все еще пристегнутые креплениями к доске. Я уже тогда был медиком и понимал, что у него открытый перелом большеберцовой кости с повреждением мягких тканей на одной ноге и какая-то травма другой, и без вмешательства врачей он просто истечет кровью и умрет. Ему не хватит сил проползти даже половину пути наверх, жгут для остановки кровотечения ему сделать не из чего, да, и снег сделает свое дело — он получит смертельную дозу обморожения через несколько часов.       Но что-то мешало мне сдвинуться с места, чтобы помочь ему. Да, даже чтобы дойти в машину за телефоном и вызвать сюда вертолет скорой помощи. Я прирос к земле, как будто она давала мне жизненную силу. Как будто через нее я впитывал всю кровь Моблита, все больше вытекавшую из его тела и образовывавшую на кружевной снежной постели целый алмазный океан. И тогда я впервые услышал демонический шепот. Демоны объясняли мне, почему то, что я вижу — это красиво.       Он перестал звать меня минут через двадцать — просто выбился из сил. Я не слышал его тихих рыданий, но знал, что он плачет. Оплакивает такой нелепый финал собственной жизни. А я прикоснулся к шраму на ладони, и ушел к машине. Дьявол шептал мне, что теперь настоящий Титан — это я.       Я осознал, что именно натворил только тогда, когда вернулся домой. Спасать Моблита было уже поздно, но все то время, пока шли его поиски, я думал только о том, что он смог выжить и непременно расскажет о том, что я бросил его. Мне невероятно повезло, что нас вместе никто не видел. Пока мы ехали к склону, когда я возвращался оттуда домой, мимо не проехало ни одной машины: перед рождественскими праздниками людей гораздо больше волнует красота фасада и привлекательность выставленных на газоне фигурок оленей. Соревнование за самый стильно украшенный дом было и остается самым популярным развлечением в наших краях.       На похороны приехали все, в том числе, и Жан. И когда я увидел его, мысль об искуплении пришла мне в голову сама собой. Я понял, что если буду любить его, если буду целовать следы, оставленные его ногами на снежной скатерти нашего города, то боги простят мой грех и найдут для меня возможность прощения остальными, ведь я буду страдать от этих чувств гораздо сильнее, чем Бернер во время своей мучительной смерти. Я умирал в большей сложности гораздо дольше, чем он. Я должен был быть помилован.       Кирштайн заменил мне жизнь. Я существовал только благодаря ему. Его взгляд, голос, смех, его руки, тело, его эмоции — я впитывал их в себя, как морская губка, которая гоняет сквозь себя воду, чтобы вытащить из нее все полезные вещества. Я упивался страданиями по нему, невозможностью раствориться в нем окончательно, одержимостью, зависимостью от его внимания, потому что в этой боли я находил искупление своему греху. Я не думал, что когда-то мой молчаливый призыв о взаимности будет услышан. Я не знал, что эта взаимность существовала с самого начала. Я не догадывался, что на самом деле упал в его омут в тот первый раз, когда увидел его на уроке физики. Я потерял голову моментально, вот только осознал это слишком поздно, чтобы можно было что-то изменить. Если бы только я понял это раньше. Если бы я был достаточно смелым для того, чтобы сказать ему о своих чувствах… ничего бы дурного не произошло. Моблит был бы жив, наши ладони не украшали бы шрамы, а я бы плавал в любви все эти годы, не зная, как именно звучит шепот демонов.       Я жил ради Жана. Я действовал, с оглядкой на то, что он подумает обо мне. Я умирал всякий раз, когда слышал о его привязанности к другим людям. Я проклинал его, я молил богов, муз, фавнов и химер о том, чтобы он стал моим. Моим до самого конца. До последней капли крови.       

***

      Глядя на Леви я внезапно понимаю, что фраза с записки значила вовсе не то, о чем я подумал изначально. Аккерман никак не мог знать о том, что произошло. Никак. Совсем. Он написал это, чтобы показать бессмысленность того, что происходит. Несостоятельность самой идеи сбора каждый год для того, чтобы покаяться в вине, которая на самом деле никогда не ложилась на наши плечи. Он хотел сказать, что никто из нас в смерти Бернера не виновен, и пора бы уже перестать цепляться за это событие, чтобы сохранить скелет нашей общей дружбы.       Каждый вечер встречи начинался на самом деле с минуты молчания и сопливых признаний о том, как все любили Моблита, и как мы все виноваты в том, что он не с нами. Все валили вину на клятву и невозможность лжи, но это было смешно. Горестно, противно, но смешно от начала и до конца. Я смеялся внутри себя больше всех. Аккерман хотел разорвать этот круг и показать, что нам не обязательно склонять голову перед обстоятельствами и ждать, когда на нее опустится тяжелая булава правосудия. Никто из нас не был виновен, так он думал. А я не думал, что своей глупостью смогу подвести себя под гильотину.       Я смотрю на него и вижу страх. Первобытный, инстинктивный, разрывающий на части. Он боится, что внезапно обрушившаяся на него правда лишит его самого ценного, что есть у любого человека — жизни. Ведь я хранил свой самый страшный секрет долгие годы, а теперь эта тайна известна не только мне, но и ему. Он не знает деталей и обстоятельств, он и предположить не может степень моего участия в смерти Моблита, но он уже догадался, что я имею к ней прямое отношение. И он знает, что теперь я не остановлюсь ни перед чем, чтобы сохранить то, что имею.       О том, что я здесь, знают только Жан и Флок. Изабель, потому что у нее не было другого выбора. Энни и Бертольд уехали на море, забрав, естественно, Ивет с собой, что дало возможность не сообщать им о том, что у меня запланирована поездка в дальние края. Леви оборвал связи со всеми, считая болезненную привязанность к прошлому лишней. Фостер не говорил о нем ни с кем, кроме меня, даже его жена не была в курсе, каких именно усилий Флоку стоит выдерживать жизнь без Аккермана в качестве спасательного круга рядом.       Леви знает, что любая его ошибка обернется трагедией. Он читает это по моему выражению лица, по стиснутым кулакам, по решительности, сочащейся наружу из тела, подобно газовой утечке. Он встает с качелей и пятится к входу в дом. Он знает, что я смогу нагнать его за несколько секунд. Он догадывается, что выйти наружу не сможет уже никогда, если сделает неправильный выбор.       — Что ты задумал?       — Ничего. Пока.       — Ты ведешь себя очень странно!       — Неужели?       Он останавливается и с надеждой смотрит мне в глаза, силясь проникнуть в самую душу. Совершенно не догадываясь, что у меня давно ее нет. Я расплатился своей душой с Люцифером за возможность стать, наконец, свободным. Стать Вельзевулом, правой рукой дьявола, его верным помощником и наместником на земле.       — Эрен… Эрен, у меня семья…       — У меня тоже.       Покидая дом Аккерманов, я думаю лишь о том, что сотворит со всеми нами новый образовавшийся секрет. Бей или беги.

      Что выберешь ты, Леви?