А скоро будет весна

Нужно было проснуться. Нужно вырваться из этой огненной темноты. Шан Цинхуа чувствовал, как все его тело объято влажным давящим огнем. Хотелось куда-то бежать, хотелось вырваться из каменных тисков, что так прочно удерживали его тело. Но что-то словно придавливало его сверху. Какой-то огромный плоский булыжник. Будто одна из этих гор придавила его, запечатала под собой, как пленника. — Цинхуа. Имя, он слышал свое имя. Кто-то зовет его, там, наверху. Далеко на поверхности. Его ждут у этих самых гор, ходят по подножию и зовут. — Цинхуа. Но он не мог ничего ответить. Как хотелось закричать, сказать, что он здесь, он под горой. Вот только говорить было так тяжело. Грудь сдавило от тяжести и огня. Он находился глубоко, там, где течет лава, где раскалываются и бурлят земные плиты. Будто он встал на пути между сталактитом и сталагмитом. Одно движение и эти стремящиеся друг к другу пики проткнут его. — Ты… Цинхуа! Воздух. Легкая прохлада на щеке. Сначала на одной, а потом на второй. Шан Цинхуа не мог разомкнуть глаз: слишком они были тяжелые, окаменевшие. Огонь лавы проник в его тело. Он сгорал изнутри. Голова стала самым тяжелым булыжником, вобрав в себя всю мощь запечатавшей его горы. «Открыть глаза. Мне нужно их открыть» Шан Цинхуа хотел что-то сказать, но получалось лишь мычать. Под ним все горело, вокруг же кружил холод. Его приковали к горе огромными неповоротливыми цепями, его голову раскрошили — теперь она болталась безвольным мячиком, если ее чуть-чуть приподнять. Нет, не мячиком — чугунной гирей, что тянула вниз. — У тебя жар. Вот же дурак. Шан Цинхуа уже скривился и хотел высказать все, что он думал, но чьи-то руки остановили его, сжав плечи. — Лежи. Сейчас принесу тебе что-нибудь. И не скидывай одеяло. — Угу… Шан Цинхуа изобразил подобие благодарной улыбки и все же приоткрыл один глаз. Полутемная комната, скомканное в ногах одеяло и темная фигура, что старательно пыталась расправить то. «Мираж? Просто сон? Нужно проснуться. Это лишь сон». Но Мобэй, распутывавший комок одеяла, никак не хотел исчезать. Шан Цинхуа снова провалился в сон.

***

Тепло осени окончательно ушло. Впереди маячила зима, которая предупредительно нагоняла на нас холодные ветра. Старики ныли о болевших костях, поясницах, коленях и всех остальных частях тела по очереди, предвещая особо холодный сезон. — После каждого мороза наступает особо теплая и нежная весна, — дедушка Лю подходил ко всему оптимистично и лишь попивал неспешно чай. Нужно сказать, что у взрослых тоже было какое-то подобие клуба в нашем кафе, где мы собирались каждые выходные. И очень скоро два сообщества заметили друг друга. Не имея ничего против, мы сами стали приглашать всех желающих за наш столик. Но многие тактично отказывались, предпочитая «не смущать молодежь». Но наши беседы о книгах иногда так будоражили все кафе, что не подойти было невозможно. — Умерла?! Она умерла? — Нин Инъин сжала ткань своей пушистой кофточки так, что одно из нарисованных на ней сердец жалобно смялось. — Умерла, — Шэнь Цинцю лишь равнодушно кивнул. А я ведь знаю, что этот паршивец тогда чуть не всплакнул! — Ее съедала болезнь, наверняка боль была невыносимой, — Ло Бинхэ удрученно покачал головой. Кажется, что его душили собственные же мысли, которые ему никак не удавалось озвучить. — Бросила его. Она даже не написала письма, — Мобэй ни на кого не посмотрел, только безучастно помешивал свой мятный напиток, который уже давно остыл. — Э? Блин, да ты серьезно? — Ша Хуалин даже хлопнула по столу, отчего я и Мин Фань рядом вжались в диванчик. — Она умирает и еще должна оправдываться?! — Мне кажется, мы забыли, о чем этот роман, — Цинцю постарался все это закончить, но у него не получилось. Как вообще обсуждать тему потерянного поколения, когда тут рядом потерянная любовь?! — Она могла написать записку. Могла дождаться, — Мобэй поднял глаза и сурово впился в Хуалин, что как раз набирала побольше воздуха в легкие, чтобы ринуться в бой. — Тебе же сказали, что она бы не смогла написать! Не смогла бы остановиться, если бы начала! — Она… — Тяжелее всего прощаться с любимым! — Нин Инъин решила поддержать великий бой. — Что бы она сказала? «Спасибо, что старался, но я не могу оценить этого, потому что умру сейчас», — вот это? Или: «Я рада, что мы прошли этот путь вместе, но дальше тебе придется идти одному», — вот так? «Спасибо и прощай»? Она не могла. — Любила ли вообще? — Мобэй уже сжал зубы. Я впервые видел в нем такой запал. Впервые вообще видел такие ожесточенные эмоции. Его растерянность и злость выражались в сжатых кулаках и упрямом взгляде. За что он боролся так? Это была первая книга, которая вывела его на такие эмоции. Все началось с того, что Шэнь Цинцю начал рассказывать о творчестве Ремарка . Лю Минъянь поддержала его и бросила вскользь, что любовь у него всегда трагична. Тогда уже Нин Инъин потребовала от Цинцю рассказа о какой-нибудь книге. Так мы двадцать минут слушали о «Ночи в Лиссабоне». А теперь пришли вот к этому всему. Так примечательно, что мы упустили все ужасы войны, пыток, терзаний эмиграции и остановились на трагедии любовной. Вот почему подросткам нельзя обсуждать серьезную литературу. — Да что же… — «Когда она поняла, что вы спасены, она ушла» . Все вмиг замолкли. Будто даже в кафе все резко стихло. Время замерло на мгновение, чтобы вновь пойти как прежде. Я сделал вдох и отстранился от спинки дивана. Мы снова смотрели на Шэнь Цинцю, что сосредоточенно поправлял очки. Ло Бинхэ забавно открывал и закрывал рот, а Нин Инъин глупо моргала. — Что? — Она ушла, когда поняла, что ему уже ничего не угрожает. Она была с ним все это время, даже когда они были порознь. Она была его целью, его жизнью, частью той светлой жизни, что они смогли бы обрести в мечтах. Она хотела довести его до этой жизни. И когда он был спасен, когда он был на пороге свободной жизни, она смогла это сделать. Лишь после этого она обрела покой. Здесь не нужно искать ответа на другие вопросы. Все сникли. Нин Инъин шмыгнула и спрятала руки под стол, будто провинившийся ребенок. Ша Хуалин вернулась на место и недовольно потянулась к своему стакану под взглядом Лю Минъянь. Мобэй же, казалось, хотел сказать что-то еще. Неудовлетворенность так и читалась на его лице. Будто он хотел упрекнуть эту бедную женщину в ее же смерти или болезни, но не решался вставить слова против. Поэтому лишь опустил взгляд, давая этим понять, что больше ничего не скажет. Тогда я не знал, что книги обладают пророческим даром. Тогда я и подумать не мог, как выдуманные герои могут трогать чужие сердца. После этой беседы к нам и присоединился дедушка Лю и Болтушка Хуан, что в это время тоже были в кафе и спокойно обедали. Наша ожесточенная дискуссия так привлекла их, что они решили узнать, о чем же спорят современные школьники так яро, чуть ли не бросаясь друг на друга через стол. Каково было их удивление, когда они узнали, что мы говорим о книгах. — Книги? — Болтушка Хуан удивленно сложила губы в трубочку и отмахнулась от мужа, что уже тянул ее за локоть к их столику. — Нет, я, пожалуй, послушаю вас, если вы не против. Редко когда удается услышать такие оживленные литературные беседы. Так они и стали участниками нашего клуба. Тогда же мы и узнали о происхождении второго прозвища госпожи Хуан — Лотос. — Прочтите Гу Хуа. Тогда все и поймете, — дедушка Лю подмигнул нам и по-доброму рассмеялся. С чего мне вообще вспоминать эти моменты? Просто они сделали мою жизнь ярче. Знаете, можно не помнить ни один школьный праздник, стереть из памяти все победы и поражения, но вот такие простые и яркие моменты навсегда станут твоими незримыми спутниками. Из-за них тебе будет хорошо и плохо одновременно. Теплота от воспоминаний будет затапливать твою грудь, но в определенные моменты вдруг превратится в острую иглу, что безжалостно проткнет твое сердце. Такие вот эти приятные воспоминания. После одного из собраний, которое особо ничем не выделялось — никто даже не поскандалил, — я собирался домой без особой спешки. Что-то будто тянуло меня в противоположную сторону, постоянно останавливало. — У тебя что-то случилось? — Лю Минъянь аккуратно поинтересовалась у меня, когда я единственный не встал из-за стола и продолжил сидеть, уставившись в окно. — А? Что-то не так? — Нин Инъин тоже выглянула из-за плеча что-то безуспешно рассказывающего ей Мин Фаня. Его разочарованный вдох отзывался в сердцах всех безответно влюбленных. — Все хорошо, нет, — я помахал руками и опять излишне громко и искусственно посмеялся. Я оглядел всех, будто пытаясь каждому подать сигнал о том, что со мной все в порядке. Последним был Мобэй. Снова недовольный и чем-то озадаченный, он смотрел на меня, а его взгляд словно приказывал мне немедленно встать и прекратить ломать комедию. От страха я сглотнул и… подавился. Шэнь Цинцю проводил меня до нашего дерева и похлопал по спине. — Если совсем тошно, то приходи ко мне. Мама все равно наготовит больше, чем нужно, как обычно, — он улыбнулся мне и потрепал мою шапку. В такие моменты, когда он не прятал свою доброту и чуткость, я всегда терялся и не находился, что ответить. Поэтому и в этот раз лишь кивнул. Каждый шаг до дома давался мне с трудом. Я знал, что меня там ждали, и очень был расстроен этим фактом именно в такие дни. — Цинхуа, — тетя смущенно замялась на пороге, потирая виновато руки. — Ты голодный? Мы приготовили тут… — Привет, нет, спасибо, — скороговоркой проговорил я и приобнял тетю. Я слышал, как она тяжело вздохнула. Забросив рюкзак за спину, я всего лишь хотел быстро пройти к лестнице и подняться к себе. А там бы я мог закрыться и сидеть сколько угодно. Как раз вроде нужно было повторить несколько тем, чтобы не оплошать на тесте. — А? Не будет есть? Как это? — громкий, слишком громкий для натуральности, голос поймал меня на первой ступеньке. — Но мы же готовили на троих! Вот негодник! Я сейчас… — Ох, сестра, отстань от… — Эй, ребенок! Ты… Вот так мы и застыли — она на пороге гостиной, а я на первой ступеньке лестницы. Моя мать. Она приезжала два раза в полгода. И каждый раз я сбегал. Мы вели себя как посторонние люди. Она — сестра моей тети, я — племянник ее сестры. Между нами же — ничего. Просто пустота. Она скучающе интересовалась, как у меня дела в школе и давала, еще даже не дослушав, какой-нибудь гостинец или сувенир, что купила наверняка на выезде, пока ждала автобус. Я кивал и постепенно замолкал. Пока не замолчал совсем. — Как дела? — Нормально. — Как школа? — Неплохо. — Есть друзья? — Ага. — Готовишься к экзаменам? — Угу. Наши диалоги были такими с тех пор, как мне исполнилось двенадцать. Я был, наверное, неинтересен. А может, ей было стыдно настолько, что она решила полностью вычеркнуть меня из своей памяти, из своего сердца, из своей жизни. Как царапина, которая постепенно превращается в бледный тонкий шрам, о котором забываешь. Где-нибудь на лопатке. Она называла себя моей матерью, лишь когда говорила что-то в укор, но тут же замолкала при виде моего взгляда. Я надеюсь, там отображалась хотя бы доля моего равнодушия. И все же она была красивой. Возможно, даже красивее, чем моя тетя. Аккуратная прическа из салона, волосы до плеч обрамляли ее нежное гладкое лицо, а их темнота оттеняла безупречную белизну кожи. У тети же всегда на лице была будто тень от недавнего загара, которую все не удавалось смыть. Большие светло-карие глаза — может, единственное, что мне досталось от матери — смотрели на меня изучающе и удивленно, будто и вовсе не знали, кто это стоит перед ними и молчаливо дерзит. Одета она всегда была сдержанно, но ярко. Вернее, яркими были какие-то мелкие детали. Вроде огромной летней шляпки с бусинами по краям, громоздкой броши в виде цветка или объемного темно-бордового шарфа, что сейчас был обвязан вокруг ее шеи и достигал талии, мешая рассмотреть ее фигуру и превращая ее всю в какое-то наслоение ткани. — Привет, — я сухо бросил ей и помахал рукой. Она надула щеки — нет, не единственное — совсем по-девчачьи и кивнула, будто маленькая девочка боится заговорить со взрослым мужчиной. Что еще нам сказать друг другу? О чем могут разговаривать мать и сын, что не считают свою кровь одинаковой? Мать, что приезжала к сестре. Сын, что терпел приезды своей матери. — Ох, вы тут, — тетя слегка запыхалась и неловко закрутила головой. — Давайте есть! Сестра, ты же с дороги! Идем скорее. Цинхуа, устал, наверное, давай к столу! — Спасибо, не хочу, — я пожал плечами и поднялся на вторую ступеньку. — Как это не хочешь? — мать снова проснулась в этой насупившейся девочке. — Мы готовили тут, ждали, а ты? Давай к столу! — Не хочу, — я почувствовал, как глаза дергаются. Два одновременно. — Не хочу ничего слышать! — да что с ней такое в этот вечер? Неужели опять поссорилась со своим мужем и решила отыграться на мне? Снова. — Быстро за стол! — Ох, сестра, ну чего ты… — Я не голоден, — я уже поднял ногу на третью ступеньку. И чего я только ждал? Зачем просто стоял и слушал? — Думаешь, что ты взрослый? Эй, это не дает тебе права дерзить своей матери! — она уперла руки в бока и недовольно выпятила губы. Кокетливо и якобы нравоучительно. Чего я ждал? — Я могу дерзить своей матери, — нога против воли опустилась на вторую ступеньку, а потом на первую. — Все равно у меня ее нет! Я развернулся и быстрым шагом пошел обратно к выходу. Мать, наверное, шокировано сжала рукой свой шарф и посмотрела негодующе на тетю, мол, что за воспитание. — Цинхуа, подожди! — я слышал, как тетя торопилась, слышал даже, что она споткнулась обо что-то и прошипела от боли. Но я не мог остановиться. Буркнул, что скоро приду и захлопнул дверь. Мне было нескончаемо жаль тетю, я хотел подбежать и обнять ее, спросить, больно ли ей, как сильно она ушиблась. Но я был зол, зол на женщину, что назвалась моей матерью. Я решил, что пойду к Цинцю. Он же звал к себе. Может, останусь на ночь, чтобы не пересекаться с этой женщиной, которая считает великим подвигом готовить на меня. От воспоминаний о ней меня захлестнула очередная волна гнева, и я со всей дури пнул какую-то ограду у дороги, что, конечно же, аукнулось тупой болью в ступне. Я просто шел по укрываемым сумраком улицам и недовольно ворчал. Сегодня было пасмурно, заката почти не видно. Солнце погасло, уступив место глупым кричащим вывескам. Серое небо, серые дома, серый город. Меня окружало все это, парадоксально даря какой-то покой. Цветные поникшие листья лежали неподвижно. Птицы зарывались в сплетения ветвей и о чем-то оживленно переговаривались. Я же просто шел по дорожке и смотрел на то, как все вокруг угасает. А в голове поразительно не осталось никаких мыслей. Удивительно, но я правда ни о чем не думал, просто шел на оставшихся рефлексах. Может ли человек не думать вообще? Просто не хотелось, не сегодня. Маленький круглосуточный магазинчик остановил меня буквально на полпути. Я решил, что купить чипсы будет неплохой идеей. Если я останусь у Цинцю, то мы сможем всю ночь смотреть фильмы и заедать сюжетные повороты чипсами с соком. Нужно только попросить его выбрать какую-нибудь мелодраму: хочу посмотреть, как его притворно будет выворачивать от очередного романтичного клише. Я вывалил на кассу две большие пачки чипсов и два пакетика с соком. Моих скудных денежных запасов должно было хватить на это. А пока продавщица все это пробивала, я безучастно пялился в темноту окна за ее спиной. Спешащие куда-то автомобили, пустые огни, коробки домов, тени людей и пятна деревьев. Все будто было нереальным. И тогда я заметил Мобэя, что брел куда-то не спеша по темноте. Я выхватил его из всех этих теней. Он тогда показался мне единственным кусочком реальности. Будто он тоже ходил по этой пустоте и пытался от чего-то бежать. Странные мысли странного старшеклассника. Не знаю, зачем я вообще это затеял, но мне захотелось подойти к нему. Поэтому я смел быстро все свои чипсы и поспешил за удаляющимся силуэтом. Однако мне не хватило духу подойти сразу, поэтому я совершенно по-идиотски шел следом как какой-нибудь киношный преследователь. Мобэй ни разу не обернулся, как и все те герои сериалов, за которыми велась слежка. Мне же казалось, что я веду себя слишком шумно, взять только шуршание упаковок чипсов и бульканье сока в моем рюкзаке! Не знаю, как остальные, но я слышал этот звук слишком явственно. Лишь когда дома стали редеть, а деревья угрожающими тенями потянулись вверх к небу, я остановился и вопросительно уставился в сторону удаляющейся спины. Вороны с карканьем поднялись откуда-то с верхушек и взлетели в небо, будто слились с темнотой как кусочки пазла. Что это Мобэю хотелось вечером делать в лесу? Может, он маньяк? Сейчас пошел проверять последнюю жертву: умерла или ещё мучается в капкане? Или разроет недавнюю могилу, что он же и закопал. Или… — Какого хрена?! — я зло прошептал это себе под нос, когда вдруг неожиданно обнаружил, что продолжаю идти! Зачем?! Я до смерти боялся ходить в лес ночью! А теперь зачем-то иду туда по собственной воле за предполагаемым маньяком! Да что со мной такое?! Я будто сошел с ума? И какого хрена мне нужен этот Мобэй?! Дорожка становилась все уже. Деревья будто старались угрожающе нависнуть надо мной, все ближе подбираясь к моим плечам. Я даже не сразу заметил это. Огни остались далеко, город затих. Холод тоже стал иным, потусторонним, пробирающим до костей. Пальцы, скрытые в карманах, дрожали, но я даже не мог вынуть ладони, чтобы согреть их дыханием. Будто руки скрутила судорога. Но я шел, упрямо шел, уже не разбирая дороги. Шел в темноту. Я поднял голову к небу. Оно уже было черным. Не синим, а именно черным. Тонкий месяц, острый, похожий на опасно заточенный серп, был так далеко. Ему, наверное, даже не видно меня. Как и звездам, мелким, бледным и холодным. — Твою же м… Смотреть под ноги — явно не мой конек. Я споткнулся о какой-то нелепый выступ, что мог оказаться вылезшим корнем дерева или приросшим к земле камнем. Я не различил в темноте. Только ладони, проснувшиеся от судороги холода, заныли от боли. Мелкие камешки расцарапали нежную кожу. Я, кряхтя, начал вставать, но тут почувствовал хватку сзади. Кто-то держал меня за капюшон! Чья-то рука безжалостно натягивала ткань с такой силой, что я чувствовал давление на шее. Собственный воротник впивался мне в горло, а собачка замка утыкалась прямо в кадык. Еще немного и я умру! Я начал брыкаться, но становилось лишь хуже. Рюкзак больно ударял по спине, заставляя пригибаться к земле еще ниже, будто кто-то наступил и давил сверху. Рука смерти крепко держала меня, подрагивая очевидно от смеха на все мои бессмысленные попытки освободиться. Я почувствовал конец. Такой глупый, бесславный. Всего лишь хотел убежать от матери, всего лишь пытался скрыться от обиды, что огромным прессом сжимала мое тело. «Почему все так? Почему мне суждено умереть и ничего не достигнуть? Всплакнет ли кто? Бедная тетя. Она споткнулась, а я даже не помог… Смогу ли я переродиться счастливым человеком?» — Помо… Перед полузакрывшимися глазами появился силуэт. Большой, темный, будто возникший из самой ночи. Кусок неба отделился, чтобы обрести черты человека. Это вороны, что собрались воедино, это демон темноты и холода, что питается душами людей, входящих в этот лес. Я подумал, что так выглядела смерть. Огромная, тихая, черная с блестящими глазами… — И чего ты орешь? Вдруг в горло поступил воздух, а я сам снова неуклюже брякнулся на землю. Сзади зашуршали деревья. — Боги, я жив, я… — Ты дурак? Знакомый тяжелый голос. И непонятно, что было страшнее. Но сейчас объект моего любопытства возвышался надо мной и явно считал меня идиотом. Мобэй — либо это посланник смерти выглядел так — моему спасению, видимо, был рад не особо. Из-за вмиг отступившего кромешного мрака я смог рассмотреть его скептически приподнятую бровь и поджатые губы. Оказывается, темнота еще не сгустилась полностью. Я же, обретя возможность дышать и говорить, но не стоять, продолжал шумно вдыхать и корячиться на четвереньках, глядя снизу вверх. Чипсы комично шуршали от каждого моего глубокого вздоха. — Я… Где… Убийца… Ты спугнул его? Он душил меня! Меня хотели убить и закопать! Меня… — Это ветка. — Я… Что? — Ветка зацепилась за твой капюшон. Ты так орал, что я решил, будто тебя режут. Я чуть не умер из-за ветки… Прекрасно. Как раз в моем духе! — И какого ты пошел за мной? — Мобэй угрожающе нагнулся и скривил нижнюю губу. Я слишком внимательно всегда следил за его мимикой, но так и не смог уловить что-то кроме недовольства! Хоть раз! — Э, — оправдания у меня не было. — Просто гулял. Э… Сбежал из дома? Вот тут лицо Мобэя вдруг разгладилось. В глазах читался шок. Ну да, как я такой мелкий человечишка и вдруг сбежал из дома? Совсем не похож на бунтаря, что драматично совершает побег. Скорее, на забитого хикикомори, что наоборот запирается в комнате. — Что-то реально случилось? Ты поэтому… Мобэй не договорил. А я продолжал смотреть на него снизу и глупо изображать собаку. Руку мне никто не протянул, естественно. — Хах, да не, все нормально, — я, наконец, соизволил подняться и кое-как отряхнул себя. Удушье веревкой чувствовалось еще на шее, поэтому я оттянул воротник максимально вниз. — Врешь ведь! — А? — Если не расскажешь, я тебя тут одного оставлю. Эта нелепая угроза насмешила меня. Мобэй вообще серьезно? Чем он тут шантажировать меня взялся? Я с усмешкой обернулся и понял: мне конец. Я абсолютно не помнил, как зашел сюда. Топографический кретинизм. Деревья, кусты, деревья, кусты, деревья. Даже дорожки не было видно. Как я шел? Лишь вороны будто кружили надо мной высоко в небе, там, где их уже не разглядеть. Еще и смеялись так погано! Месяц становился все ярче и острее, словно отблеск убийственного ножа. Победный смешок Мобэя и вовсе заставил меня шарахнуться. Точно. Он меня закопает и убьет. Вернее, наоборот. Ну, или без разницы! — Пошли. И не отставай, — Мобэй взял меня за край рукава и пошел куда-то вперед, навстречу угрожающе скрюченными рукам деревьев. Да тут же полно демонов! — Чего стоишь? Идем! Попался только так. И плачь сколько хочешь, а тебя не услышат! Оставалось лишь послушно идти за Мобэем, что «заботливо» вел меня за собой. Под ногами хрустели ветки и листья. С каждым их предсмертным криком мое сердце замирало на долю секунды. Иной мир, я попал в иной мир. В тот, в который затягивали горы из окна. Здесь нет человеческих звуков, нет света и цвета. Здесь тень и мрак. И легкий туман, что струится тонкой вуалью. Здесь люди перестают быть таковыми. Тут существуют лишь души. Свет луны. Это он все искажает, это он является проводником в этот мир, который и миром-то не является. Лишь пространство нигде. Слепое, холодное, размытое. Бесконечное и узкое. Пока я размышлял об этом, деревья стали редеть. Темно-синее небо сгустилось и рассыпало крошку звезд. Месяц, необычно яркий, пролил свет на небольшую полянку, окруженную высокими кустами по бокам. Мы оказались на каком-то склоне. Впереди нас, под нами, были тучи леса, наверняка уже яркого при свете дня, но такого холодного и темного ночью. Его края серебрились луной, будто пыль звезд скапливалась на кончиках ветвей. А дальше было море, море ярких огней. Вот она, граница миров. Там сверкали дома, высотки мешались с маленькими частными домиками, деревья, будто в порыве любопытства, высовывались из-за бетонных стен и смотрели в сторону «тучи». А огни, самые причудливые, самые яркие, нелепые и манящие дрожали волнами. Темные нити проводов укрывали город, как паутина. Откуда-то должен был выползти огромный уродливый паук, что забрался бы на одну из башен, и стал бы хищно всматриваться в беспечно суетящихся людишек. Маленьких мошек, что запутались в проводах, летя на яркий свет. — Красиво. Я застыл рядом с Мобэем. Тот ничего не ответил, даже не кивнул. Лишь дернул меня вперед. Тогда-то я и заметил огромное поваленное дерево, служившее здесь, похоже, своеобразной скамейкой, судя по тому, как Мобэй легко на него сел и уставился в ту самую бескрайность двух миров. Я, не дождавшись приглашения, сел рядом. Ветер дунул в нашу сторону и умчался куда-то, растворившись среди деревьев. Ладони и колени отозвались болью, но я старался не обращать на это внимание. Не ныть же мне перед Мобэем! Мне вообще хотелось говорить в его присутствии как можно меньше. Вдруг мне на колени опустилось что-то мягкое и черное. Я непонимающе замер и потом прикоснулся к этому непонятному мягкому пятну. — А? Перчатки? За… — У тебя руки дрожат так, будто тебя изнутри бьет вибрация. Надевай. — Но тебе же будет холодно, — я заметил, что Мобэй оделся довольно легко, на нем даже не было шапки. А отдавая свои перчатки, он лишался последней надежной защиты от холода! — Надевай уже, — и снова это выражение безграничной усталости от меня. Я фыркнул, но послушно натянул. Они оказались очевидно большими. Я даже позавидовал длинным пальцам, что не раз нагревали эти перчатки, но решил не обращать на это внимание. — Так почему ты сбежал? Ах, да. Я забыл про наш уговор. Вернее, про шантаж! Мобэй выпустил легкое облачко пара — ночью было ощутимо холодно — покосился на меня. Наверное, даже если бы он курил, это было бы красиво. Таким парням можно все. — Так, дома проблемы, — я решил отвечать загадочно и круто. Ну, или жалко. — Мне тебя пытать, чтобы ты со мной говорил нормально? — Мобэй развернулся и недовольно нахмурился. Его рука потянулась к моему запястью, и я испугался, что он хочет отобрать у меня перчатки. Ничего не оставалось, как резко убрать руки в карманы и отвернуться. — Ты чего… Он снова казался удивленным, а мне от этого взгляда стало смешно, поэтому я громко фыркнул и поднял к небу голову. Да и что мне стоит рассказать ему все? Почему я молчал? Это же Мобэй. Завтра мы даже не посмотрим в сторону друг друга. Все равно что кричать в пустоту и говорить со стенкой. Мобэй не был стенкой, не был куском льда. Но я понял это, к своему стыду, лишь позже. — Да, сбежал, — мой голос казался странным в этой тишине. Будто слишком громким, слишком напористым. Другим. — Приехала мать. Поэтому я сбежал. — Мать? — Мобэй даже наклонился ко мне от удивления. Ну да, он, наверное, и не знал, что у меня есть мать. Или что ее не должно быть. — Угу, — я пнул какой-то маленький камешек. Над нами пролетал с гудением красный огонек самолета. — Я живу с тетей, она меня и растила. А мать… Ну, бросила меня, да, — неловко поправил шапку. Мне словно стыдно было говорить об этом. Стыдно за свою дурацкую семью. — У нее уже давно другой муж, дочь. А к нам она наведывается несколько раз в год, чтобы повидаться с сестрой, с моей тетей. — Эм, — Мобэй кивнул, переваривая информацию. — Знаешь, когда я встречаю ее в нашем доме, меня охватывают такие странные эмоции. Гнев, шок и пустота. Вот весь этот коктейль. Представляешь? — он молчал. — А я смотрю на нее, слушаю ее и не понимаю лишь одного — зачем она здесь. Будто свалилась из другой вселенной, убедилась, что здесь все так же, и упорхнула. Я… Я так старался, будучи маленьким, добиться ее внимания, — руки устало выскочили из карманов и соскользнули на колени. В горле вновь появился комок. — Я… Я хотел, чтобы она была со мной. Хотел заменить ей своего непутевого отца. Она ведь хорошая, была хорошей тогда, — перед глазами появилась пелена, но я тут же сбросил ее, пару раз моргнув. — Я хотел, чтобы она увидела, какой я замечательный, самый лучший. Тогда бы она так удивилась, улыбнулась и обняла меня. Блин, веришь или нет, но она вообще ни разу меня не обняла. Капец, мать и сын, — я потер зудевший нос. Мобэй молча слушал. — А потом мне стало все равно. От любви до ненависти, а после все привело к равнодушию. Она стала раздражать меня. Хэй, если ты не считаешь меня своим сыном, то какого ты вообще заговариваешь со мной? Лучше бы молчала. Не могу, просто не могу находиться с ней рядом. И сегодня она вдруг так возмутилась, что я не хочу ужинать с ними. Она даже не поприветствовала меня! Как будто все как всегда. Будто все как обычно! Не могу на нее смотреть, не могу ее слышать, не могу. Это… Сложно. Я не мог объяснить своего раздражения. Мысли летали и сталкивались, превращаясь налету в какой-то сумбур. Не уверен, что Мобэй хоть что-то понял тогда. Да я и сам не мог понять. Наверное, это была обида на мать. Я старался не задерживаться дома, когда она наведывалась к нам. Тетя будто и простила ее: смеялась, готовила с ней, обсуждала разные новости, работу. А я был лишний там. Я смотрел со стороны на двух сестер и завидовал, что не могу смеяться с ними. Я ненавидел, ревновал, злился и плакал. Сначала в подушку, а потом в душе. Слезы превратились в осколки раздражения. Когда ребенок плачет, подросток огрызается. А я все еще был подростком! Пусть тогда уже и достиг юношества. Я сбегал из дома, отсиживался у Цинцю, чтобы не испытывать всего этого. Да и на веселье матери, по сути, чужого мне человека, я смотреть почему-то не хотел. В будущем я вновь имел неудачный опыт общения с моей матерью. Почему-то люди считают, что если о тебе написали статью в газете и назвали тебя писателем, то ты известный и богатый парень. Она объявилась тогда и стала так заботливо спрашивать меня о моем здоровье, о работе, о том, не перенапрягаюсь ли я. Я отвечал односложно, но она распалялась все больше. — Вот ты и состоялся в жизни, — я представил, как ее губы растянулись в широкой улыбке. Наверняка они были накрашены бледной помадой. Наверное, она считала себя прекрасной матерью. — Теперь можешь и родителям помогать. Это был даже не намек. В то время я был настолько раздавлен и только отходил от тяготившей меня опустошенности, что я бы точно не смог противостоять ей. На помощь пришла Ци Цинци, которой я рассказал об этом за очередным обедом. Не знаю, какой скандал она устроила, но мать мне больше не звонила. Я не был нужен этой женщине ни тогда, ни сейчас. — Поэтому сбежал? — Мобэй все сидел неподвижно рядом и посмотрел в сторону города. Маленького, с яркими огнями. — Угу, — я обнял колени и уткнулся носом в рукава. — Не думаю, что она что-то заметила все равно. А изображать из себя почтительного сына перед чужой женщиной не хочется. Я впервые говорил так откровенно. Ни тетя, ни Цинцю не слышали от меня такого. Догадывались, намекали, но не более. А перед Мобэем я не хотел об этом молчать. Я понимал, что он не из тех, кто стал бы мучить меня проповедями и советами. С ним было легко. Мобэй действительно лишь молча кивнул. — А ты? Почему ты здесь? Я тебе рассказал. Твоя очередь, — я повернул голову в его сторону и столкнулся с ошарашенно округлившимися темными глазами. Ну да, в нашем уговоре не было пункта про двойные откровения, но я, на правах сдавшегося в плен, попросил о последнем желании. Почему бы и нет? Пока я в этом темном, тихом и звездном мире смотрю со стороны на свой, мне можно все. — Это мое место для побега, — Мобэй усмехнулся, глядя на меня, и вновь обернулся в сторону города. Я, не без вопроса, последовал его примеру. — Еще в детстве нашел это место и теперь прихожу сюда, когда хочу о чем-то подумать. Здесь как-то все по-другому. Здесь я наедине с собой, и это ощущается иначе. Я кивнул. Настала моя очередь. Но Мобэй был прав. Здесь, над двумя мирами, время воспринималось не так, по-другому чувствовалось пространство и понималась жизнь. Будто со стороны смотришь на свою же жизнь и понимаешь, какая она никчемная на самом деле. Так боги смотрят на людей. Всего-то нужно забраться повыше, чтобы что-то пробудить в себе. Когда небо ближе, суета повседневности дальше. — В детстве?.. Тебе маленькому разрешали ходить в лес? Как так? — я выловил эту фразу случайно и продолжал смаковать, пока не пришло осознание. — Всем было все равно, — еще один смешок. Облачко вновь растворилось, не достигнув звезд. — Отец всегда в работе. Его и дома-то не бывает. Я живу почти все время один. — А мама? А как же она? Я полностью повернулся в сторону Мобэя. Мне вдруг захотелось увидеть его всего. Его бледное в свете луны лицо, темные глаза, будто отражающие ночное небо, черные волосы, что нахально не прикрыты даже шапкой, кожаную куртку, гладкую и приятную на ощупь, длинные ноги с острыми коленями, руки, что спокойно лежали на бедрах, лишь изредка стуча по ним пальцами. Я хотел впитать в себя этот образ вместе с этим небом, этими звездами, этим вечером. С одной стороны — лунный свет, а с другой — тень деревьев. Тени так явно проступают в темноте, я впервые заметил это тогда. — Умерла. Давно, когда я еще был маленьким. Я мало помню ее. И с каждым годом ее образ становится все более расплывчатым. Однажды он забудет ее. Она станет лишь тенью от воспоминания. Той самой, что бродит по ночам. В тот вечер я вынес для себя простую истину: у каждого человека есть история. Так просто, но так тяжело. Мы считаем себя главными героями своего фильма, но совершенно забываем, что таких фильмов миллиарды. Для кого-то мы лишь картонные персонажи, а не уникальные личности. — Прости, — не мог смотреть в сторону Мобэя, мне было не по себе, что я затронул эту тему. Ему еще могло быть больно, он сам мог не знать, что ему больно. — За что? — город перед нами колыхнулся от ветра. Огни, словно пламя свечей, продолжали дрожать. — Не должен был спрашивать. Дурак, — я легонько ударил себя кулаком по макушке. Рука замерла, когда я услышал смешок. Настоящий или иллюзия? — Я ведь начал первый, — Мобэй смотрел на меня. Смеялся ли он только что? Не мог рассмотреть. — Да и ничего такого. Дальше мы оба смотрели на тонувший в темноте и дымке света город. Один, два, три, десять, сотня — фонари горели на улицах. В домах светились окна, а машины подмигивали фарами. А мы сидели здесь, наверху, на склоне среди кустарников, и молчали. Каждый думал о своем. Лично я никак не мог понять, что крутится у меня в голове. Мысли о матери, злость, или же я уже думал о Мобэе? Он ведь остался со мной, понял, не бросил. Сидел рядом и наблюдал за смешением вселенных под нами. Что он чувствовал на самом деле? Действительно ли «ничего такого»? О чем он хотел подумать, когда шел сюда? Я не сдержался и пододвинулся к нему на каких-то внутренних импульсах. Даже не понял, что сделал это. Лишь Мобэй вздрогнул и резко обернулся. — Ты… — Прости. Просто стало холодно, — я глупо оправдался, так и не посмотрев на него. — Когда мне холодно, я всегда к кому-то жмусь, еще с детства. Мне отодвинуться? Я чувствовал, как Мобэй сканирует меня, как тихо что-то обдумывает. Я не сдержался и обернулся. Темно-синие глаза смотрели заинтересовано, будто пытались распознать, что я вообще такое и что я тут делаю. На темные волосы упало несколько белых крошек, что кружили в вечернем воздухе. Будто пыль от крошившегося месяца. Всегда бледное лицо слегка порозовело на скулах и кончике носа от холода. Почему-то невероятно хотелось коснуться и ощутить прохладу кожи. Легкую и нежную. — Нет, — я, вновь утратив нить разговора, вопросительно округлил глаза. — Не отодвигайся.