Кузнечик

      Ехали в совершенном молчании. Все то же недоумение повисло меж ними, никто почему-то не решался заговорить, даже словоохотливый Верховенский пребывал в тишине и каких-то своих мыслях; может, он молчал из какой-то своей идеи, впрочем, может и не было ему, что сказать. Когда прибыли на место, Петр Степанович первый вышел из брички и подал руку Лизавете Ивановне. Шатов неловко выскочил следом.       Квартира была роскошная, большая, с множеством комнат, и дорого обставленная заграничной мебелью: в зале стулья красного дерева обиты темно-бордовым бархатом, дорогой диван с резными ножками, у противоположной стены небольшая, но уютная кушетка, мраморный чайный столик, у окна был подиум, по обе стороны от окна стояли большие фарфоровые вазы с цветами, потолок украшала хрустальная люстра. Зала была проходной, ведущей в спальню, отгороженную портьерой.       Петру Степановичу, позвонившему в дверь, открыл поденщик, вежливо провел молодых людей в залу, где уже собралась половина того общества, которое присутствовало на собрании в библиотеке. Ване почему-то сразу стало очевидно, что народ еще подтянется, и всего половина всех собравшихся здесь лишь только потому, что остальные еще не подоспели. В зале уже было шумно, барышни шелестели платьями и приглушенными, кокетливыми разговорами, молодые люди чуть в стороне ораторствовали, один другого громче. Собравшиеся все были молодежью, «старички», очевидно, еще заканчивали свои семейные вечера и прибыть обещались только в полночь. Вошедших в залу заметили сразу несколько человек, в том числе вертевшийся, как собака у ног не замечающего ее хозяина, вокруг кучки молодых людей, Маисов. Он с чисто собачьим счастьем бросился к Верховенскому целоваться и жать руки, на что Петр Степанович с неприязнью поморщился, но Маисов этого не заметил.       — Петр Степанович, я рад бесконечно, что Вы пришли! О, какой это вечер… Уже подавали шампанское и крабов; крабы еще остались, сейчас скажу Соколову, он еще прикажет шампанского, и… О, Шатов! — Маисов растянул на лице оробевшую, как бы обмякшую, как растаявший пломбир, бледную улыбку. — И Вы здесь, вот так… не ожидал, право. И… О, и Лизавета Ивановна! — он поспешно поцеловал у нее ручку. — Рад, рад! Как прекрасно, что все собрались! «Старичков» только нет, но без них и повеселее, а? — он с осторожной задорностью посмотрел на Верховенского и, когда тот ему снисходительно улыбнулся, — сам весь расплылся в улыбке.       — Маисов, Вы как всегда ужасно торопливы, — как бы со снисхождением протянул Петр Степанович. — Но это будет даже кстати, потому как у меня уж в горле пересохло, пока сюда добирались, и страх как хочется шампанского.       — Сейчас, сейчас! — торопливо закивал Маисов и кинулся опрометью к молодому человеку, брюнету, одетому очень изящно, и затараторил ему просьбы приказать еще шампанского.       — Вот же дурень, — вырвалось у Верховенского.       Шатов поглядел с нескольким недоумением (как это Верховенский так при даме ляпнул), Лизавете же ужасно его замечание понравилось, и она рассмеялась.       Мимо них, на оклик, шнырнул поденщик, уважительно поклонился Соколову (тому самому брюнету) и спешно выскочил из квартиры. Соколов, обернувшись к вошедшим, прошествовал широким, важным и со светскостью как бы увесистым шагом к молодым людям. Соколов раскланялся с Шатовым и поцеловал руку у Лизаветы Ивановны. К Верховенскому же обернулся с особым вниманием.       — Петр Степанович (они поцеловались), речь на собрании изумительная. Я на Вас имею сегодня планы особливо, так что не спешите уходить. Впрочем, — он усмехнулся, блеснув рядом превосходных зубов, — Вы неторопливы, когда дело касается вечеринок.       — Я всегда рад благородным приемам, — усмехнулся в ответ Верховенский с совершенной светскостью.       — Умоляю, Петр Степанович, Вы в любой компании как рыба в воде, — подстрекнул Соколов, смеясь. Верховенский улыбнулся еще шире.       — Я питаю слабость к веселью, — выговорил он ровным тоном, совершенно без эмоций.       — Кто ж из нас не питает, — решил примириться Соколов, дружески, очень мягко хлопнув Петра Степановича по плечу.       — Всегда-то Вы верное слово найдете, Александр Николаевич! Люблю Вас за Ваше красноречие, в голове у Вас не канцелярия, а таки целая библиотека, — с самой грубой лестью выговорил Петр Степанович, вызвав этим, впрочем, у Александра Николаевича веселый смех.       — Я вас непростительно задерживаю на пороге, — смеялся он, обращаясь сразу ко всем, — проходите! Ешьте, пейте, шампанское скоро подоспеет, пока лимонаду можно. Чай, если желаете. А Вы, сударь, — он повернулся к Шатову с приветливой улыбкой. — Кажется, Шатов. Шатов согласительно буркнул.       — Рад Вас видеть. У меня к Вам тоже есть некоторые преинтереснейшие вопросы. Не бегите, я наслышан, что Вы — человек… — он запнулся, едва не высказав грубость, — не светский, — докончил он уклончиво.       — И что? — раздражился Шатов. Ему очень не нравилась энергичность Александра Николаевича. Иван Павлович терпеть не мог болтунов и энтузиастов, ему и велеречивости Верховенского-то хватало за глаза, так что от его стрекота он ужасно уставал. Ваня любил людей обстоятельных, конкретных и остроумных, умеющих высказать емко и кратко — такие всегда вызывали в нем уважение прозорливостью и вескостью мысли. Верховенские же — сын и отец — оба отличались словоохотливостью и шириной мысли, которую высказывали с удовольствием и долго, умудряясь тем сильно утомить. Александр Николаевич же, пусть высказывался и короче, но так же энергично и с готовностью говорить без умолку.       — Ну, бросьте, не кусайтесь, — ужасно фамильярно усмехнулся Соколов. — Я в самых благородных только мыслях, чтобы…       — Вы очень красноречивы, Соколов, а Шатов ненавидит красноречия, — вдруг перебил Верховенский, злобно улыбаясь.       Соколов мгновенно уловил его настроение и осекся, рассеянно улыбнувшись и пригласительным жестом указав на всеобщее веселье.       — Прошу. Проходите, присоединяйтесь.       Верховенский учтиво взял под руку уже заскучавшую Лизавету и провел ее к компании дам, Шатов же, пораженный «выступлением» Верховенского, торопливо, как дитя, пошел следом. Ваня ощутил какую-то смутную, теплую благодарность и как бы растерянность, от которой ему не хотелось совершенно отходить от Петра Степановича в этом чужом для него обществе.       Из компании дам к ним тут же обернулись две прелестные молодые особы, обе в прекраснейших платьях, радостно поздоровались с Лизаветой Ивановной и мигом все внимание обратили на молодых людей:       — Петр Степанович! — затрезвонила одна из них, брюнетка с большими серыми глазами. — У меня к вашему пророку так много вопросов, скоро ли, скоро ль Вы его нам представите?!       Шатов сильно наклонил голову и помрачнел.       — Как только представлю, Дарья Сергеевна, так Вас же первой с ним сведу, — промурлыкал Петр Степанович в ответ.       — Хоть не томите, расскажите, что за лицо! — настаивала все Дарья Сергеевна.       — Лицо совершенно каноническое, — уклончиво ответил Петр Степанович, прямым и светлым взглядом посмотрев на Дарью Сергеевну.       — А вот у этого господина, — она выразительно взглянула на нахмуренного Шатова. — Тоже лицо совсем каноническое.       Верховенский подхватил этот тон с удовольствием:       — У Шатова-то? — он вскинул брови. — Да, совершенно русское.       — Вздор все, — буркнул в ответ Ваня, отворачиваясь с раздражением.       — Мы думали даже затеять танцы, кадриль, — заговорила вторая барышня, — но в тишине, то есть без музыки, совершенно не представляется возможным.       — О, Анна Андреевна, знаете ли, если музыку — то это можно устроить сейчас же. У Александра Николаевича была, кажется, гитара, а на гитаре нам превосходно сыграет Шатов.       Иван Павлович весь вскинулся и вспыхнул. Идя сюда, в эту квартиру, на это дурацкое предприятие, громко названное «вечеринкой», Шатов рассчитывал лишь на объяснения с Верховенским, может, даже с обеих сторон. Он предполагал вероятность требования изъяснить его, Шатову, угрюмую молчаливость, и дорогой он даже подобрал уже слова, обдумал признание в своей обиде и некоторые примирительные выражения — словом, рассчитывал он на любые трудности, кроме гитары. Потому он весь как бы встал на дыбы и тут же принялся с жаром обороняться:       — Ни за что не стану играть здесь на гитаре! Я не музыкант, не исполняю — и вздор все, сказал — ни за что!       — Бросьте Ваши угрюмые предрассудки, Шатов, — весь заулыбался жеманно Петр Степанович. — Ведь дамам необходима кадриль, а Вы прекрасно, на моей памяти, владеете игрой, к тому же бывали в Америке и наверняка помните что-то из их фольклора. Соколов! — крикнул на всю залу Петр Степанович, и Соколов обернулся к нему сию же секунду и своим увесистым шагом направился к зовущему. С ним же был и поденщик с ящиком шампанского. — Александр Николаевич, — улыбнулся Верховенский, когда тот приблизился к нему с недоумением в лице. — Есть же у Вас гитара, ведь была, не так ли?       — Есть, Петр Степанович, — улыбнулся в ответ Соколов.       — Не пожаловали бы ее Шатову на один только этот вечер? Он сыграет, — твердо, как будто все было уже решено, просил Петр Степанович.       — Отчего нет? — весело ответил Соколов. — Я с превеликой радостью послушаю сейчас гитару! — Соколов мигом исчез в комнатах и вскоре вернулся с пыльной гитарой, которая, очевидно, в какой-то комнате стояла как предмет убранства и давно была позабыта.       Иван Павлович был в бешенстве, смущении и совершенно выбит из всякой колеи, но бессилен перед повелительно-ласковым тоном Верховенского. Потому, огрызнувшись на Соколова, когда тот вручил ему гитару, ругнувшись в ответ на радостное рукоплескание дам, Ваня все же согласился сыграть. Его вывели на подиум у окна, слушать выступление пригласил сам Соколов:       — Господа! — громко крикнул он, хлопнув в ладоши, и лица собравшихся в зале обернулись к нему. — Сейчас наш друг Шатов исполнит английскую песню под гитару. Прошу вашего самого большого внимания.       Кто-то подал Шатову стул. Ваня неловко поставил стул посередине подиума, сел в него как-то мешковато, чуть не полубоком, принялся тут же настраивать гитару. В ожидании все замерло. Наконец полилась музыка — а если точнее, скорее поскакала. В ней были перекаты, но мотив был скорее для танцев вприпрыжку. Ваня, нахмуренный, уставившись на свою гитару, удивительно мягким, неожиданно мелодичным для него голосом запел:

What is my message I could sing out loud?

The hidden truth that lies behind?

There ain’t no good phrase in the daily rat race

I got trouble in my mind

I could blame it on the history of my country, my age

Was I born under a bad sign?

But in the mirror I see no excuses for me

I got trouble in my mind

      Текст поняло, может, человек пять, но и все остальные, не понимающие ни слова, и эти пятеро пришли в пока еще тихий восторг. Ваня играл безукоризненно, пел превосходно, и, несмотря на свой мрачный, смурной вид, был невероятно эффектен с гитарой. Начался припев:

The trouble with the world is all that I can see

I can’t hold against the weight of what becomes of me

Sometimes I feel like dying and leaving all the things behind

Sometimes I see there’s no way out from trouble in my mind

      К концу припева Шатов возвысил голос и пропел с приятной хрипотцой, как бы отчаянно, надсадно. Он начинал всецело погружаться в песню, хоть и смотрел еще все так же угрюмо на гитару, и был пока закрыт от слушателей. Зала задвигалась, освободили место под кадриль. Несколько пар начали танцевать.

The daily struggle to be the perfect man

Takes hell a lot of time

And what do I get when I lay down my head?

Even more trouble in my mind

I couldn’t really show my back to

The news that catches my eye

Corruption, politics, national conflicts

All end up in my mind

      Тут наконец случилось: Ваня поднял голову, и на губах его начала перемежаться бледная, слабая, лишь немного поблескивающая вздернутыми уголками улыбка. Глаза его прояснились. Верховенский, стоящий сбоку второго ряда слушателей, заметил эту перемену с затаенным восхищением.

I gotta be hard, I gotta let loose

I gotta be even and smooth

I gotta give my heart but I gotta stay safe

I gotta show my weakness, I gotta be brave

I gotta be a boy who has no soul

I gotta be a man who seen it all

I gotta be black and white and day and night

And even gotta bother with this thing in my mind!

      Тут вдруг Шатов вскочил и бросил самый чистый и ясный взгляд на слушателей, совершенно им открывшись. Он играл на гитаре и допевал припев стоя, за передними рядами во всю кружила кадриль, зрители хлопали в такт музыке и покачивались в почти дошедшем до безудержного восторге. Когда Ваня закончил и, отставив гитару, поклонился (его захватил сценический восторг) — слушатели зарукоплескали, засвистели, закричали — словом, безудерж прорвался. Шатов сходил с подиума во всеобщее объятие — к нему тянули руки, чтобы потрепать по плечу, дотронуться, дамы даже стремились его погладить. Простая, но невероятно эмоциональная песня исполнена была превосходно, а «совершенно русское» лицо произвело фурор своей оригинальностью и яркостью глаз. Еще пребывая в восторге, Иван Павлович в ответ своим новым обожателям улыбался, всем, кого замечал, отвечал на рукопожатия и продолжал глуповато раскланиваться. Конечно же, гитара произвела особый эффект на дам — всем нравятся парни с гитарами — так что они тут же, кто перебарывая смущение, кто активно напирая, повалили к Шатову лично знакомиться. Иван Павлович залился краской, во все стороны отрекомендовывался, чуть не задыхаясь, и искал глазами Верховенского, желая как можно скорее удалиться с ним на воздух.       И Верховенский, очень кстати, выловил его и ловко вывел в отдельную комнату. Шатов едва отдышался: он смотрел на Петра Степановича искоса исподлобья, грудь его вздымалась и опадала. Он даже не осматривался, все его внимание было устремлено на его Пьера — в этот момент розовощекого, предовольного и с блестящими глазами. И Пьер заговорил так же кстати, как и выхватил Ваню из толпы:       — Соколов все знает. То есть, о нас знает.       Шатов побелел, как таблетка:       — И что же?.. — прохрипел он, едва дыша.       — Ему, в общем, наплевать, он и сам не ангел, не «чист». Но для нас с тобой он приготовил эту комнату.       — Для чего же?.. — Ваня вдруг и весь разом покраснел.       — Оглядись, — улыбнулся Верховенский. Он старательно избегал всякого упоминания выступления Вани, чтобы скрыть то упоение, которое обуяло его и пронзило всего, до клетки.       Иван Павлович обернулся и стал осматриваться. Комната была узкой, вмещая в себя только кровать и прикроватную тумбу; на кровати стояли трубки и лампа для курения опиума. Шатов был поражен до того, что весь спал с лица и потемнел. Он никогда даже не думал о курении опиума, хотя множество раз слышал о том, что это причуда богатых, и курят с большим удовольствием и расслабляясь. Он задумчиво и угрюмо насупился, ссутулился и, стоя полубоком к кровати, смотрел на приспособления искоса, туманным взглядом.       — Ну что? — улыбнулся Петр Степанович. — Не желаешь ли ты теперь, видимо уставший и напряженный, лечь и расслабиться со мной?       Очевидно, Верховенский говорил с грязным подтекстом, смакуя слова и блеща, выговаривая букву «т», влажным кончиком языка, так что в блекло-желтом свете зажженной на прикроватной тумбе керосинки, весь восковой и с блестящими глазами, был донельзя похож на змея.       Ваня ощущал разврат почти кожей. Комната напоминала ему уголок ада, с воздухом, наполненным серой и жаром, с ночным демоном, который неторопливо расстегивал и скидывал с плеч свой пиджак, искоса глядя светящимися глазами на Ваню. И то ли общая усталость, то ли уже почти полное погружение в этот новый, странный виток жизни подтолкнули Шатова — он медленно опустился на кровать и, глядя на Петра Степановича круглыми, блестящими глазами, призывно стрельнул взглядом. Верховенский, уже снявший с себя пиджак, подошел неторопливо, сел подле Вани и ласковым движением прикоснулся к лацканам Ваниного пиджака, а затем так же неторопливо, как и свой, шурша тканью, осторожно, сладко улыбаясь, стянул с него пиджак. Они смотрели друг на друга, наверное, с полминуты, и тут Пьер нежно промурлыкал:       — Поцелуй меня. Заметь, сам я тебя не трону, потому как прекрасно разумею все обстоятельства наши, и… — он как бы несколько призадумался. — Тем более, что давеча утром еще…       Ваня смущенно моргнул и, однако же, дотянулся поцелуем. Петр Степанович не давил, и поцелуй вышел самым нежным, кратким и робким. Прервав же поцелуй, оба с как бы некоторым появившимся облегчением опустились на кровать. Верховенский закурил первым. Было видно, что это ему не в новинку, делал затяжку он спокойно, ровно, выдохнул же без кашля и все не отрывая взгляда от милого лица его обожаемого Вани.             Шатов сделал затяжку с трудом и раскашлялся.       — И ведь, все-таки, что же это было? — спросил Шатов, но, поймав себя на двусмысленности вопроса, быстро поправился: — с Лизаветой.       — Что? — Пьер так искренне округлил глаза, выдыхая второй раз, что будто и впрямь недоумевал.       У Вани закружилась голова. Мышцы начали будто расползаться по волокнам, и тело неестественно обмякало в постели.       — Почему ты ей такие жесты делал… — проворчал Ваня неохотно.       — Это какие же такие жесты? — проворчал в ответ и Верховенский, как бы только успокоившийся наконец, разрешивший свое напряжение и никак не желавший снова напрягаться.       — Да вот театр… — буркнул Ваня, краснея и «пьянея». — И ужин…       — А что ж такого, что я поужинать захотел, — желчно усмехнулся Петр Степанович и сделал еще затяжку.       — Ведь был же в этом жест, — огрызнулся Ваня, тоже затянувшись.       — Да может, и был, — откусался в ответ Петр Степанович. — Только тебя чтоб вразумить, что она к каждому в койку вскочит, дай ей только жест шире и денег больше.       Ваня так вдруг залился краской, что Пьеру стало даже чудно на него.       — Да я бы не стал ни за что и никогда!.. — вспыхнул было Иван Павлович, но сам собою, в одно мгновенье, как-то тут же и успокоился, и вновь припал к трубке.       — Я же говорил. Я жду и с юга, и с востока, — хмыкнул Петр Степанович и сделал еще затяжку.       Они пролежали еще какое-то время в совершенной тишине, слышны были только затяжки. Потом Петр Степанович вдруг отодвинулся от своей трубки и приблизился к Ване, дотянувшись до его шеи легким, но затягивающим поцелуем. Губы сомкнулись чуть выше впадинки над ключицей и с причмокиванием оставили влажный, жгучий след. Ваня в ответ тихо, долго выдохнул и зажмурился с смущением и наслаждением. Петр Степанович медленно двинулся вверх, к кадыку, и когда губы его облегли красивый, выступающий бугорок — Ваня прогнул шею, так что она образовала острый, изящный изгиб. По бледной коже побежали мурашки, заиграла вена. Верховенский нежным, беглым жестом провел кончиками пальцев по груди и отстранился. Это был знак, что вечер ожидает продолжения, и Шатову, когда Пьер предложит, под предлогом того, что Ваня уже пьян совершенно, поехать ночевать к нему — непременно стоит согласиться. И Шатов ведь понял все кристально, понял сразу же и понял пуще всего остального, что ни из какого даже принципу у него не хватит духу отказаться.       Они посмаковали трубки еще, наверное, минут с двадцать, а потом осторожно, примешиваясь к уже полупьяному обществу, выбрались из комнаты. Поденщик заметил их присутствие так же быстро, как в первый раз и отсутствие, подскочил к ним тут же и поинтересовался, не угодно ли что господам. Петр Степанович распорядился о крабах и шампанском. Шатов узнал, что есть еще одна зала, больше этой, на втором этаже квартиры, где и располагается весь основной буфет, и решил, что ужасно голоден. Когда поденщик принес перекус, и они с Петром Степановичем быстро уничтожили блюдо с крабами — потребовал вести его (ибо сам он, Шатов боялся, упал бы на лестнице) в буфет. Верховенский с большим удовольствием взял Ваню под руку, и вдвоем они двинулись наверх ужинать.       Ваня в самом деле дважды споткнулся, пока поднимались по лестнице, вошел, покачиваясь, наверх и огляделся. Взгляд его был смазанным, все плыло, Шатов успел только заметить, что здесь чрезвычайно большие хрустальные люстры, и расписан потолок. К столу подали много кушаний, публика на втором этаже состояла больше из подтянувшихся «старичков», которые скучали с молодежью и облюбовали банкетный зал, как свой клуб. Ваня был сильно пьян, поэтому не обошлось без истории.